Дубли

Все заканчивается с наступлением тишины. Гермиона понимает это, когда тишина окутывает ее на пороге дома, просачиваясь за шиворот, словно вор. Все заканчивается с наступлением тишины. Жизнь там, где поют и кричат, где хаос вымирает в праздник, где звонкая и злая пощечина сминается поцелуем. Тишина же подкрадывается на полупальцах. Везде, где она ступает, больше ничего не растет. Гермиона устало стягивает пальто – сначала левый рукав, затем правый, – неловко подергивает плечами и сбрасывает его на пол. Сбрасывает с себя совещание в министерстве, мелкую склоку в приемной начальника Отдела магического транспорта, безвкусный кофе и бесконечно моросящий дождем ноябрь. После этого Гермиона остается в тишине. И они обе не знают, как друг к другу отнестись. Иногда Гермионе кажется, что она вышла на балкон во время одного из министерских приемов и, зажав сигарету между зубами, пытается отдышаться. За ее спиной – приглушенный смех и музыка, звенящий гомон. За ее спиной – жизнь, которую кто-то перевел в беззвучный режим. Шелестит шелковая юбка, шепотом вторит ей бестелесный капрон колготок, беззлобно кусается свитер. Где-то в глубине квартиры мягко топчется Живоглот. Гермиона не включает свет, достает из холодильника банку паштета и взрезает тишину жестяным кольцом крышки. Гермионе Грейнджер-Уизли двадцать восемь лет, она работает в отделе Международного магического сотрудничества и по вечерам ест холодный паштет пальцем из банки. Да и хрен бы с ним. Она почти доедает, когда в дверном проеме кухни показывается Рон. Он пахнет потом и сигаретами, и немного – мятой. На нем аврорская форма с защитными пластинами на груди, локтях и коленях, а на скуле темнеет свежий порез. – Привет, маленькая, – тихо говорит он. – Тяжелый денек? Гермиона кивает, облизывая палец. Какое-то время они оба молчат. Рон высокий и сильный. Иногда Гермионе кажется, что она не помнит, когда именно он повзрослел. В ее голове он мальчишка, с которым они неловко целуются в темной палатке – от страха; от скользкого, нутряного одиночества; мальчишка, с которым они решают пожениться ради смеха – и им действительно ужасно весело вместе, ведь после войны жизнь внезапно потеряла свою конечность, раскинулась перед ними огромным полотном; мальчишка, который всегда старается быть движущей силой в машине Добра и поэтому становится аврором. Однажды вместо мальчишки домой вернулся широкоплечий мужчина. На его груди висели знаки отличия, непослушные рыжие пряди сменились короткой армейской стрижкой, а запах Норы навсегда вытеснила смесь пота и табака. В тот день Гермиона посмотрела на себя в зеркало. Ей казалось, что она безнадежно отстала от Рона, запутавшись в сетях хогвартского детства. Но в ответ на нее взглянула полузнакомая женщина. Эта женщина носила ее волосы, перекинув их на правую сторону и обнажив шею. Она подводила глаза перед работой, одной рукой опершись на раковину, знала, как именно ее задница выглядит в строгих брюках и потому надевала их на особо сложные переговоры, и никогда, никогда не носила ароматы, в которых не было черного перца. Гермиона до конца не уверена, что им удалось по-настоящему познакомиться. Рон так и стоит, прислонившись к дверному косяку. Единственное, что в нем не изменилось, – взгляд. Иногда Гермионе кажется, что в самый сильный шторм эти глаза напомнят ей, где тепло и безопасно. Как в детстве. Рон молчит еще одну бесконечно долгую минуту, а затем как будто разом выдыхает весь воздух. – Я, кажется, встретил другую женщину. Теперь в его теплых, детских, безопасных глазах плещется печаль. Гермиона моргает. Осторожно отодвигает от себя пустую банку из-под паштета и внезапно чувствует удушающую необходимость закурить. Она призывает пачку Sobranie, зажимает гильзу между указательным и средним и подкуривает палочкой. Тишина между ними длится две затяжки бордового дыма. – Я целовалась с Маклаггеном на помолвке Дафны и Дина. Гермиона не успевает заметить, как Рон забирает сигарету из ее пальцев и затягивается. Облачко дыма задевает ее шею и путается в волосах. – С тем Маклаггеном, который Кормак? С «Я-выпью-весь-огневиски-и-наблюю-в-оранжерее-Гринграсс-парка» Маклаггеном? – Ага. Не знаю, что на меня нашло. – Надеюсь, вы все-таки в первой половине вечера поцеловались. Они оба фыркают, проглатывая нервный смех, и вновь затихают. Рон передает Гермионе тлеющую сигарету, и у нее, наконец, получается поднять на него глаза. – Мне все равно хочется тебе пощечину залепить. – Ага, знаю. Я тоже от новостей про Кормака не то чтобы в восторге. Гермиона грустно улыбается. – Ты помнишь, когда мы виделись в последний раз? Он хмурится и, оттолкнувшись от косяка, садится напротив нее. Между ними – круглый стол, ощерившаяся жестяная банка и пепел. – Две недели я был в Гэмпшире, пока мы выслеживали банду новообращенных оборотней, после этого ты три дня провела на Съезде гильдии дипломатов, потом мы, кажется, пересеклись ненадолго… да? – Ага, на годовщине у Гарри и Джинни. Неплохо тогда потрахались, – ухмыляется Гермиона, и Рон на секунду превращается в того самого мальчишку. – Ну, за это у нас всегда «Превосходно». И, посерьезнев, берет ее руки в свои. – Мне так жаль, маленькая… так жаль. Я ничего не искал. Это само собой случилось, знаешь? Гермионе хотелось бы ничего не чувствовать, но она чувствует. Горечь, подкатывающую к горлу, пощипывание в уголках глаз. Большими пальцами Рон нежно поглаживает ее запястья. Справедливо ли злиться лишь за то, что он первый понял: мальчишка и девчонка из послевоенной юности уже отдали друг другу все, что было? Справедливо ли злиться за то, что у мужчины и женщины не осталось ничего, кроме всепоглощающей нежности друг к другу? Гермиона осторожно высвобождается из его рук, жестом зовет за собой в спальню, и он молчаливо соглашается. Тишина ползет по полу, путается в лодыжках. У кровати их встревоженно ждет Живоглот. Они ложатся как есть, не раздеваясь, лицом к лицу. – Я хочу знать, кто она? – A это имеет значение? Гермиона отрицательно мотает головой. Горячая, пощипывающая слезинка скатывается по носу наискосок. – Ну, кажется, развод?.. Слово выкатывается и падает на покрывало между ними. Рон вдыхает его вместе с воздухом. – Я тебя люблю, помнишь, да? Ни на секунду не переставал. Это просто… другое. Как первый полет на метле. Я не знаю, как объяснить. Гермиона, кажется, и так понимает. Некоторое время они лежат, не отводя друг от друга взгляд, а потом засыпают. *** Это последняя ночь, которую они проведут вместе в одной кровати. В следующий раз они встретятся через месяц – у дверей Отдела магических бракоразводных регистраций, и оба опоздают. Рон вновь аппарирует прямо с тренировки новобранцев – пыльный, потный и до невозможности близкий. Гермиона в последнюю минуту выскочит из Зала заседаний сразу после своего доклада об аудите деятельности Международной комиссии по делам несовершеннолетних волшебников – брюки-сигареты, голубая рубашка и пружины кудрей, щекочущие шею. Перед входом в Зал расторжений они возьмутся за руки. – Это были хорошие десять лет. Уполномоченный регистратор попросит их вытянуть левые руки над Чашей вечности, прочтет длинное и гулкое заклинание, серебристый свет которого обовьет их безымянные пальцы. На секунду обручальные кольца нагреются, нальются тяжестью и теплом, а затем погаснут. – Господа, с этого момента ваш брак официально утратил свою силу в магическом мире. Клятвы, принесенные вами, более не легитимны. Хотите вернуть девичью фамилию, мисс? Они выйдут из отдела вместе, выкурят одну гильзу на двоих и помолчат. Затем Рон осторожно обхватит ее лицо: – Никогда не переставал, помнишь? Вместо ответа Гермиона поцелует его ладонь перед тем, как аппарировать. *** Гермиона знает: не хочешь утонуть – не барахтайся слишком сильно. И она не делает резких движений. Если не выпадать из рутины, у жизни остается меньше шансов обнажить нутро. Гермиона подводит глаза – левая ладонь на бортике раковины, – натягивает на влажную кожу колготки, ныряет за крепостную стену короткой костюмной юбки и шерстяного поло. К 28 годам она не то чтобы много знает об устройстве мира, но легко назовет три его кита: тщеславие, алчность и презентабельный внешний вид. К 28 годам она с удивлением понимает, что все три ей, кажется, подходят. Так Гермиона определяет черепаху: нет ничего более непостоянного, чем собственные принципы. Воронка аппарации на мгновение лишает ее равновесия. Во всяком случае, так Гермиона объясняет себе внезапную тошноту, накатившую от вида дверной таблички: «Заместитель руководителя отдела Международного магического сотрудничества Гермиона Дж. Грейнджер-Уизли». Крошечный дефис с размаху впечатывается куда-то в пищевод. Гермиона не уверена, сможет ли до конца жизни его проглотить. Одиночество – субъективная категория; величина, которую сложно измерить. Иногда Гермионе кажется, что ни Рон, ни все бессчетное семейство Уизли, ни кто-либо еще не заполнили ее даже наполовину. Ее одиночество – в форме матери и отца. В 17 жертвовать собственными интересами легко и удивительно приятно. Решения, принятые в 17, не проходят проверку десятилетиями. В 28 Гермиона выбрала бы себя. Так она думает каждую пятницу, когда воронка порт-ключа выбрасывает ее рядом с маггловским хосписом на окраине Мельбурна: каменная кладка, симпатичный садик, обманчиво-голубая черепичная крыша. Перед тем, как встретиться с собственной зияющей дырой, Гермиона пьет шот эспрессо в кофейне напротив, рассчитывается и идет в уборную. Через несколько минут оттуда выходит неприметная блондинка с медицинским халатом, перекинутым через плечо. Мисс Тайлер, практикантка из колледжа паллиативной медицины, очень приятная девушка. Она всегда приходит в 18:40, с удовольствием обменивается последними сплетнями с медперсоналом, усердно вникает в истории болезней всех вверенных ей пациентов. Но особенно много времени она проводит с Моникой Уилкинс – пожилой и молчаливой, тихо проживающей последнюю стадию рака. Иногда ее навещает муж, Венделл, и тогда мисс Тайлер оставляет их в палате вдвоем. Они держатся за руки, пока он читает ей вслух или пересказывает последнюю серию «Во все тяжкие». Порой она смеется от этих историй, и тогда глаза мисс Тайлер, тайком наблюдающей за ними, предательски краснеют. Ровно в 20:40 мисс Тайлер прощается со всеми до следующей недели. Действия оборотного хватает как раз на то, чтобы зайти за угол хосписа. Первый год Гермиона плакала с такой злостью, что расцарапывала себе щеки ногтями. Никто не накладывает Обливиэйт в 17 так, чтобы это прошло без последствий. Никто не накладывает Обливиэйт в 17 так, чтобы потом можно было все вернуть. Не хочешь утонуть – не барахтайся слишком сильно, – это мантра, которую Гермиона повторяет себе по пятницам. А теперь – и при виде двойных фамилий на дверных табличках. *** В кафетерии министерства жарко и людно. Гермиона кое-как протискивается между хмурыми высокими аврорами, пыльными мантиями невыразимцев и без энтузиазма оглядывает прилавок с заветренными сэндвичами. Пока она решается, Шанайя Шоу из опергруппы по защите Статута секретности забирает последний. На обед Гермиона пьет воду из пластиковой бутылки. Могло бы быть и хуже, философски рассуждает она, пока не слышит рядом тихое покашливание: – Можно присесть? Гермиона поднимает взгляд и упирается в протянутую ей руку: тонкие длинные пальцы, голубоватые вены, фамильный перстень «М» на мизинце. – Привет, я Драко Малфой, мы вместе учились в Хогвартсе. Гермиона дважды моргает. Растерянно смотрит на перстень, на его обладателя, на свободный стул рядом со столиком. Не дождавшись ответа, Малфой присаживается сам: серый костюм, белая рубашка, расстегнутый воротник, раскрытая навстречу ладонь. – Грейнджер, я пытаюсь быть вежливым и в меру очаровательным. Давай, подыграй. Гермиона старается не задумываться, почему, но жмет протянутую руку в ответ. – Привет, я Гермиона Грейнджер, и все мои проблемы – от любопытства. – Ну слава Мерлину, ты все еще всезнайка. Британии ничего не угрожает. Вопреки здравому смыслу, Гермиона смеется.