Может быть, завтра

      Поздний вечер. Обычно в его квартире в это время тихо и темно. Время для заслуженного сна после тяжёлого рабочего дня.       Но сегодня не так. Как и несколько дней до этого. Монитор «груши» освещает выделенную под кабинет комнату, убранную с присущей своему хозяину скрупулёзностью. А за столом сидит Михаэль Штокхаузен.       Он хотел быстро написать и отправить запрос, но уже полчаса не делает этого. То несколько раз меняет один и тот же фрагмент, то делает то же самое с другим, добавляет и убирает уточнения, знаки препинания и детали, затем перечитывает текст и так по кругу. Несколько раз Михаэль полностью стирал всё набранное, два из них выключал «грушу» и пытался лечь спать. Однако, сон не шёл, вместо этого немца терзали перебивающие и спорящие друг с другом мысли. Одни заставляли снова садиться за стол и заносить пальцы над клавиатурой, а другие гнали с места прочь. И не было золотой середины.       Уже год он работает на Предприятии 3826, дела наконец наладились, не нужно больше беспокоиться за свою шкуру и её состояние. Заместителю генерального директора всё лучшее. И коллеги любят. В общем, появилась возможность подумать о чём-то... ком-то, кроме себя. И объектом размышлений в первую очередь стали матушка с бабушкой.       Последней давно нет в живых, о ней беспокоиться не нужно. Разве что стоит взять отпуск, чтобы на могилу съездить, наверняка после начала войны её никто не убирал. И вообще родину повидать.       А вот мать... Эта милая и добрая женщина, всегда поступавшая "правильно" и верная своим убеждениям, от которой Михаэлю – на тот момент ещё Йозефу – достались кудри штопором и нос с горбинкой, была жива. Но после начала работы в секретной берлинской лаборатории пришлось оборвать почти все контакты, а потом случилась коричневая чума, попытки выжить, кража личности друга, надобность доказывать советам свою ложь, чтобы не пойти под трибунал, потом куча нового, с чем нужно разобраться, работа на только-только образовавшемся Предприятии, после которой хотелось лишь умереть и поесть, причём именно в такой последовательности... И теперь Штокхаузен не знает, что с ней, где она и жива ли вообще. Логика говорит, что её весьма вероятно скосила чума, надежда греет мысль, что раз выжил он, то фрау Гольденцвайг тоже могла, а страх узнать, что всё же мертва, не даёт ничего сделать.       Да и новость о живости женщины тоже пугала. Что она скажет теперь? Как будет смотреть на сына? Стоит ли вообще давать ей знать о происходящем с собой? А вдруг они встретятся, даже если не сказать ей ничего? Шток попытался представить.             „Йозя, почему же ты со мной не связался, если обо всём знал? Я больше не так важна для тебя, как раньше? Или ты забыл обо мне?” – вот, что мама скажет, с искренним непониманием и напряжением в своих потерявших блеск глазах.       Или, если рассказать всё, вдруг она отречётся от Михаэля? И в этом не будет ничего удивительного.             „Как я могла вырастить такого... Такого... Видеть тебя не хочу! Ты даже не пытался меня найти после эпидемии! Хоть сейчас вспомнил, и на том спасибо. А Михаэль, он-то тебе что сделал? Как его похоронили без документов? Что насчёт всех тех людей, что страдали по твоей вине? В тебе теперь ни капли совести и гуманности! Вы не должны так хорошо жить, вы все просто... Не имеете права! После всего, что ты сделал, ты мне больше не сын. Уходи.“ – со слезами на глазах и болью во всём своём виде. С просьбами забыть, что она есть. Ужасно.       Но смерть... Он больше никогда не услышит и не увидит мать, не проведёт с ней время, единственной, кто ещё связывала его с прошлой жизнью, прошлыми людьми, с детством, просто не будет в этом мире. Он останется совсем один со своей фальшивой личностью. Последнее напоминание о том, что когда-то была другая жизнь, исчезнет. И не у кого будет спросить совета, как в школьные и университетские годы. Не о ком думать. И никто не будет думать о нём. Точнее, не будет никакой, хотя-бы призрачной, возможности всё это вернуть.       Фриц не знает, какой из трёх вариантов хуже.       Штокхаузен кривится, жмурится, проводит ладонями по лицу от этих мыслей. Опять печатает. Перечитывает. Делает глубокий шумный вдох, и... Палец опускается на Delete, оставаясь на клавише, пока все символы не сотрутся. Он быстро выключает «грушу», отставляет по-дальше, почти кинув и валится на кровать. Нет, слишком страшно. Не сегодня. Может быть, завтра, когда будут готовы ответы на все возможные фразы (но не будет готов он сам).