Вечность зимы

             Этот холод незнаком: дикий, неприручённый к рукам зимних фей, скалит льдистые зубы и колко вонзается под кожу — а оттуда глубже, намерзает поверх естества, не прогнать.       Он не отражает свет, поглощая его на полпути к темнеющей в глубине ледяной клетки жизни — там весна, лето и осень туго переплетаются между собой корнями, стеблями и листьями, засыпая.       Эта зима другая — несёт с собой гибель всему живому: затягивает реки плотным покровом, сковывает разнотравье единым полотном, оседает тяжестью на деревьях, до трещин на слабых ветвях, до сколов на нежной корке.       Когда не становится теплее — становится страшно.       Динь первая выбирается из укрытия — обитая изнутри хлопком шубка согревает, но хоть сколько-то ощутимо противостоять этому холоду может едва ли: зимние феи и те морщатся от особо пронзительных порывов неконтролируемого ветра.       В долине непривычно тихо и темно, словно лёд крадёт даже солнечные лучи, до того летне-жаркие и весенне-яркие, а теперь потускневшие — от тёплых времён года ни следа до самого горизонта, только под мутным слоем серого мороза медленно погибают цветы.       Древо остаётся пустым, стылым, молчаливым; не мёртвое, но и не живое — только тягостным перезвоном откликаются отяжелевшие листья, а на дне чаши проблеском золота горят остатки пыльцы, чудом сохранившиеся в снегу.       Тщательно собранные до последней щепотки, разбавленные спасительными крупинками подарка голубой луны, рассыпанные по карманам и на окоченевшие крылья, по мешочкам и корзинкам, по коробочкам и сумочкам в хранилище — неприкосновенный запас для обращения новых фей из одуванчикового семечка: на земле ведь будет продолжать звучать смех, верно?..       Там сейчас осень: застывшая, затянувшаяся, самая долгая осень из всех, странная и иссушившая сама себя — но не зима.       Не мороз и лёд, не увядание и не опустошенные, не медленная смерть зверей и растений — поэтому часть фей бросают прощально взгляд на заиндевевшую долину, запрыгивает на птичьи спины, сжимает в руках свёртки с теми, кто не сможет выжить в снегу — и ищет спасение у второй звёзды справа.       Там есть люди, способные на многое и без волшебства, там для изголодавшихся по теплу и свету есть возможность отыскать новый дом — пусть и без полётов навечно.       Розетта рвано улыбается — осунувшаяся, бледная, болезненная, тень себя прежней — и присоединяется к ним.       С ними улетают сотни крылатых: все, кто может подняться в небо — они уносят с собой корзинки с редкими семенами и мелкими животными, безвозвратно уносят часть былой жизни — их с ледяного покрова провожают долгим взглядом оставшиеся ждать.       А внизу ныне много работы — потерянные вещи становятся единственными помощниками, ремесло мастеров осваивается с пугающей поспешностью: чертежи, проекты, графики — на десятый день Динь продумывает прогрев земли с помощью увеличителей и направленных лучей солнца: теперь у них постоянная занятость для фей света и целые растаявшие поляны неприхотливых ягод и цветов — неслыханное богатство.       Они все без обсуждений, как-то исключительно интуитивно держатся ближе к Древу — почти идеальный круг горящих костров — они бросают хмурые взгляды в пустые желобки и чащи, греют озябшие руки и кутаются в слоистые одежды: сшитые между собой листья и прогретый на солнце хлопок — собранный со всех долины, спрессованный и сохраняющий тепло.       Бескрылость больше никого не удивляет — Динь обнажила спину слишком поздно, чтобы это стало новостью более страшной, чем вечная зима: по всей долине крылья ломаются сухими прутиками.       — У нас ведь теперь никто не летает, — Динь-Динь говорит это мимоходом, неловко ведёт плечом в сторону, — обрубки её полётов спрятаны навсегда, — и ловит взгляд: прямой и понимающий — Милори смотрит на неё с другого конца библиотеки.       Она пропадает здесь часами, в поисках информации, надежды и новых идей — кто бы мог подумать, что её, когда-то ненавистная и ненужная, небрежная и незаметная для многих работа, станет самой важной частью их выживания? — на зимней стороне ныне будто бы даже теплее чем на летней, да и нет больше никакой границы — всё её следы заметает снегом.       Милори в библиотеке, по большей части, скорее по привычке из спокойной жизни — хотя бы частично восстановить уверенность в новом дне, которую подсказывают книги: в них история и стратегия, крохи полезного во времена чрезвычайной ситуации — ему строго контролировать зимнюю сторону, направлять и удерживать не впервые.       Просто зимняя сторона расширяется до самого горизонта.       Королева кутается в одежды и не покидает покоев — ответственными за многое теперь, что принято как-то единогласно и неоспоримо, становятся Милори и Динь — их никто не спрашивал, но юная мастерица, не утратив решительности и изобретательности, в период наивысшей паники выдала задание каждому, а уверенно правящий феями зимы лорд поддержал порядок железной рукой — так и повелось.       Динь-Динь к такой ответственности привыкает долго, но отступать не имеет права, — помнишь, ведь это всё случилось из-за тебя, глупая фея, возомнившая себя главной? узы родства крепче вечного мороза? получай же теперь за свою самоуверенность и ожидай, когда упадешь замертво, в лёд закованная, — её холод уничтожает изнутри и снаружи, пока из-под умелых рук появляются идеи и схемы: утеплитель для одежды, обогрев растений, сохранение неустойчивых семян, улучшение теплицы и, — совсем уж недосягаемое, — механические крылья — для фей тёплого ветра, не для себя.       Ведь сразу после начала конца Милори отдаёт ей полярную сову — это не подарок, это временная, но неотвратимая необходимость, — так говорит себе Динь, так убеждает себя и так приказывает думать, когда дрожащей, — от переохлаждения! — рукой касается своей новой возможности взлететь и тут же отправляется на поиски потерянных вещей из человеческого мира — единственное, что ей есть противопоставить необратимому морозу.       Динь-Динь думать об этом не хочет, но дар её крепнет и расцветает, распускается зимним цветком, насыщается смыслом, только когда у соседнего стола читает что-то своё Милори, и бросает ей порой несколько слов, и откликается на её просьбу посмотреть наработки — бережно принимает чертежи, задумчиво хмурит брови и говорит, что это может сработать.       Тогда же в это начинает верить и Динь.       Они впервые по одну сторону — ту самую сторону, границу которой давно прячет снег.       Динь-Динь себе признаться не смеет, но объяснять свою новую задумку мрачной толпе становится спокойнее, только когда за спиной её решительно расправляет плечи Милори, отрезая любые сомнения и недовольство.       Он говорит ей — веди.       И она идёт.       Несмело, с ошибками и неудачными изобретениями, которые придумывает без отдыха, когда засиживается в библиотеке на неделимую череду длинных дней — в книгах механики и изобретательства меньше допустимого, так что по большей части приходится снова и снова возвращаться к своим же записям, учиться на опыте и недочётах, которые она исключить должна, — это её цель, её обязательство перед уснувшей весной, перед сломанным её же руками миром, и наградой ей будет доверие и одобрение в льдистых глазах.       Когда надежды на возвращение тепла не остаётся — следует цепляться хоть за что-то.       И Динь-Динь сидит над своими идеями так долго, как только может, согревается остатками своего собственного тепла, — так сгорает её талант, и пусть, жаль только остаётся его немного и нужно успеть, — ровно до того момента, пока Милори не врывается в библиотеку, не впивается невозможно горячими пальцами в её истончившуюся спину и не разворачивает её, бледную и холодную, к себе.       — Ты так хочешь загубить себя?       В голосе у него привычная сталь и непривычная горечь, и восхитительно-тёплую руку он с её плеча не убирает, а Динь-Динь, очнувшейся от монотонности изобретений, сбросившей с себя оковы создателя, хочется кричать, — я ведь уже загубила всех нас! — но ещё сильнее ей не хочется, чтобы желанный жар чужой ладони исчез — и неясно, действительно ли ей становится теплее, или она просто переступает ту грань, после которой любой холод начнёт согревать.       — Кажется, без этого я замёрзну окончательно, — и непонятно, ответ это на вопрос или объяснение вспыхнувшего желания, но когда Милори ловит её, бескрылую, у самого края, обезумевшую от тепла, тяжестью проклятия творца уничтоженную, и смотрит в неё, опустелую, и слушает её боль, и прячет её в своих руках, баюкает её горечь, наполняет её надеждой, и силой, и смыслом — тогда, лишь на один страшный момент, всего на один короткий миг, Динь надеется,       что зима не закончится никогда.