Полнолуние

И ты непременно сидишь В изножье моей постели Прекрасный, но призрачный, Призрачный, но живой. Немного нервно — «Колыбельная на одной струне»

Льюис просыпается резко; его будто выталкивает, выдергивает из глубин кошмара на поверхность, хотя ему ничего не снилось. По крайней мере, он ничего не помнит. Он вообще редко видит сны. Все дело в полнолунии. В такие ночи он всегда спит слишком чутко, еще более чутко, чем обычно, и любой шорох способен его разбудить. Эта старая, сформировавшаяся еще в детстве привычка вновь обострилась за последний год. Льюис прислушивается, но в спальне так тихо, что можно различить биение собственного сердца, течение крови по сосудам. Даже ветер за окном унялся. Неважно. Он и так знает, что в комнате уже не один. Лунный свет кажется ослепительно ярким — Льюис открывает глаза и тут же щурится. Он не забыл задернуть шторы. Он всегда собран, всегда обо всем помнит и все успевает, у него все вещи на своих местах и в полном порядке, будь то столовое серебро или папки с секретными документами. Луна — плохой софит, и все же она превращает спальню в театральные подмостки. Волшебный лес, подводное царство, Зазеркалье Алисы — все сразу, будто работники сцены перепутали декорации. Простая геометрия мебели, обыкновенные вещи кажутся непривычными, неправильными, изменившими очертания, а вместе с ними и свою суть, тени сгущаются, наливаются чернилами, и изломанные росчерки ветвей ложатся на стену, подрагивают в клетке оконной рамы, будто живые и наделенные свободой воли. Льюис не впечатлительный, он не боится плодов собственного воображения. Внутренних демонов нужно держать на коротком поводке. Да и не это главное — среди декораций и лунного света он действительно не один. Наверное, все же есть на свете некая сверхъестественная, неизученная сила. Бог или что-то другое — терминология не имеет значения. Они с братом никогда не верили в Бога, как следовало бы поступать хорошим мальчикам, по крайней мере, Льюис такого не помнит. Они и не были хорошими мальчиками. Иногда ему казалось, что он родился осторожным и недоверчивым, с ножом в правой руке. И то, и другое, и третье пригодилось не раз. Полезные вещи. В отличие от веры в Бога, которая учит только одному — смиряться. Ведь на все Его воля. Сколько себя помнит, Льюис верил только в своего брата, в его идеалы, идеи. Уильям не смирялся с тем, что считал неправильным, неприемлемым, несправедливым. Его воля, его упорство, уверенность в собственных силах потрясали. Его улыбка затмевала солнце. И Льюис шел за ним. Всегда рядом, словно тень. Тень с ножом в правой руке, готовая без малейшего промедления пустить его в ход, если только кто-нибудь посмеет угрожать брату. Тень, полностью довольная своей ролью. Счастливая возможности просто находиться рядом. Теперь тенью стал Уильям. Он сидит в изножье кровати — точно так же, как в предыдущие ночи, — безмолвный, прямой, застывший не то в пространстве, не то во времени. Неизменный плащ Преступного лорда, под которым надет темно-коричневый костюм — край рукава теряется в тенях, цвет приглушен, но Льюис-то знает, — руки в черных перчатках. Вся фигура словно соткана из предрассветного неба и темной речной воды. Ни цилиндра, ни трости. В золото волос вплетается серебристое сияние, и кажется, будто вокруг головы слабо мерцает ореол, подобный лунному венцу. На фоне не освещенной стены профиль очерчен резко, выразительно, чисто. Белое на черном — лицо бескровно, озарено изнутри, будто под кожей струится тот же холодный лунный свет, который омывает неподвижную фигуру. Черты заострены, тронешь — порежешься о скулы. Льюис не может проверить и сожалеет об этом каждую такую ночью — несколько капель крови незначительная цена за возможность хотя бы один-единственный раз прикоснуться к брату. Они выросли — и все реже проявляли привязанность прикосновениями. Слов и улыбок было достаточно. Достаточно ли? Льюис давно уже не тот болезненный ребенок, которого нужно держать за руку во время приступов, и все же... Сейчас этого почему-то особенно не хватает — простого прикосновения. Только теперь Уильям поворачивает голову, опускает взгляд и слабо улыбается тонкими губами. Он, конечно, сразу заметил, что Льюис проснулся, просто ждал. Он всегда ждет, дает время привыкнуть к своему присутствию. Как будто Льюису нужно время. Как будто Льюис может испугаться его. Глаза — два сверкающих рубина, наполненных живым огнем. В них — все, что осталось от Уильяма. Его острый ум, неистребимая уверенность, неподдельное внимание. Безграничная доброта — брат никогда не смотрел на Льюиса иначе, хотя сам Льюис всегда считал, что не заслужил такого исключительного отношения, и только год назад осознал свою ошибку. Этого не требовалось изначально — ни заслуживать, ни даже быть полезным. Его любили просто так — самого факта его существования уже было достаточно, а он изначально неправильно ставил вопрос. И ответ ускользал, хотя всегда был перед глазами. И еще из взгляда Уильяма больше не исчезает болезненная, лихорадочная искра, разгоревшаяся в нем ближе к финалу. А может быть, ее Льюис тоже упускал, предпочитал не замечать. Этот ядовитый шип не вынуть из остановившего сердца. Эту тяжесть совершенных преступлений никогда не снять с плеч. Брат навсегда останется таким, как в ту ночь. Льюис не боится брата, кем бы он ни стал теперь, но вот смотреть ему в глаза было тяжело, почти невыносимо, особенно поначалу. Но ведь он научился. Льюис не может ни избавить от этой боли, ни разделить, но, по крайней мере, ему под силу не множить ее. Какой бы ни была природа Уильяма теперь, его чувства — не просто эхо, не рябь на воде, не отголоски прошлого, затерявшиеся между полночью и рассветом. — Прости, я снова тебя разбудил, — произносит Уильям, и его мягкий, обволакивающий голос шелестом осеннего дождя вплетается в тишину. Льюис садится в постели, качает головой: — Совсем нет. Я рад видеть тебя, брат. Льюис улыбается, и брат улыбается в ответ — словно ничего не изменилось, словно они виделись только вчера, а не месяц назад. Кто знает, может, для Уильяма так и есть. Они никогда не говорят об этом. Словно произнесенные вслух слова станут доказательством необратимости случившегося. Словно пока есть место этой недосказанности, неопределенности, брат еще может вернуться по-настоящему, живой и невредимый. Нет, Льюис смирился, просто... Раз уж чудеса существуют, почему они должны быть такими? Улыбка брата меркнет, будто он успел поймать последнюю мысль. Льюис не удивился бы — Уильям всегда был проницательным, видел больше других, быстрее делал выводы, а теперь, может, для него и вовсе не существует границ ни физических, ни ментальных. — У тебя выдался тяжелый день. А лучше сказать — неделя. Или даже две. — Убийство в закрытой изнутри комнате, жертва — аристократ, не без греха, экспансивная пуля, стреляли из дома напротив, но звуков выстрела никто не слышал, — принимается перечислять Льюис. — Узнаваемый почерк, — соглашается Уильям. — Вечно с Мораном одни хлопоты. Без тебя вот совсем от рук отбился… Льюис обрывает себя на середине предложения. Похоже, он действительно слишком много работал, а теперь слишком много говорит. — Ты обязательно найдешь его. Уильям улыбается ободряюще, и Льюис почти верит, что виноватое выражение, промелькнувшее мгновением ранее, ему просто почудилось. Почти — если не смотреть в глаза. Сегодня разговор не клеится. Льюису есть, о чем рассказать и кроме заигравшегося в справедливость блудного полковника, но все новости кажутся слишком незначительными, а результаты — пустой похвальбой. А ведь у них всего лишь несколько часов до рассвета, неразумно тратить их на ерунду. Первые лучи блеклого октябрьского солнца отнимут у него брата на долгий месяц. Иногда они говорят о работе, и тогда Льюису случается испытывать гордость за принятые решения. Уильям всегда невероятно тактичен — никакой резкой критики или «я знаю решение получше», хотя наверняка знает. Каждую задачу, над которой Льюис мог биться днями, и все равно оставаться недовольным несовершенством своих планов, Уильям мог бы решить запросто, как элементарное тригонометрическое уравнение, играючи предложить несколько вариантов и еще парочку оставить на случай непредвиденных обстоятельств. И все же он щедр на похвалы. Льюис скептически относится к комплиментам — их рассыпают либо из вежливости, либо желая чего-нибудь от тебя добиться. Уильям же всегда говорит искренне, не льстит, не придумывает, но находит то, что считает нужным поощрить. И все-таки Льюису порой так не хватает простого «Спасибо за чай». Иногда они говорят об Альберте. Тогда Льюис, случается, испытывает укол ревности, а следом — совести. Он любит обоих братьев, но искоренить эту собственническую нотку, мысль, что визиты Уильяма принадлежат только ему одному, не так просто. Но он старается. Он, по крайней мере, окружен товарищами, которым все так же нужен лидер, у него есть работа, которая должна быть выполнена независимо от его настроений. У него есть редкие визиты Уильяма. Единственная роскошь, которой располагает их старший брат — письма директора Холмса. Льюис считает заточение чрезмерным наказанием, но Альберт придерживается иного мнения, и кто он такой, чтоб навязывать свое. Льюис хочет спросить, почему Уильям не навестит их старшего брата, и не может. И дело не только в ревности, которой он почти стыдится. Каждый раз, когда невысказанный вопрос повисает в образовавшейся тишине, Уильям опускает взгляд, его лицо каменеет в едва ли осознанной попытке сдержать эмоции и чувства. От Льюиса не скроешь — он слишком хорошо знает брата. Обоих братьев. Понимает, что каждому из них требуется время. Только иногда боится, что в такую же ясную, озаренную полной луной ночь, Уильям придет не один. — Заваришь для меня чай? Впервые Уильям просит о чем-то, и Льюис даже теряется на мгновение. От неожиданности. От содержания самой просьбы. Нет, все-таки брат Уильям читает мысли, читает его как открытую книгу. От этого должно становиться жутко, наверное, но разве Уильям хоть раз причинил ему вред? Присутствие призрака должно пугать само по себе — хотя бы мыслью о незаметно подкравшемся безумии. Но даже если это безумие, Льюис ему рад. Оно не мешает работе, а все остальное никого не касается. — Твой любимый дарджилинг? — Ты помнишь. Конечно помнит. И заваривает иногда — например, когда директор Холмс появляется в его кабинете с очередным поручением и напутствием. Во время ответных визитов Льюиса угощают чаем с молоком, и он уверен, что выбор продиктован если не схожими причинами, то сблизившей их утратой. Льюис выбирается из-под теплого одеяла в зябкий полумрак. Только теперь замечает, что в комнате сыро, будто концентрация влаги в воздухе значительно повысилась без видимых на то причин. Причина в брате, конечно, но Льюису все равно, даже если все лондонские туманы поселятся в его спальне. Он на ощупь находит халат и заворачивается в него, краем глаза замечая, как Уильям одним плавным, неразличимым движением поднимается на ноги, будто перетекает из потока лунного света в тень. Еще полминуты уходит на то, чтоб зажечь свечу — спички подводят, не желают загораться. Выходя из комнаты, Льюис придерживает дверь для брата и не удивляется, что полумрак будто смыл с него плащ, стянул с рук перчатки. Теперь Уильям выглядит почти по-домашнему свободно, привычно, будто всего лишь задержался допоздна в университете. Будто они все еще в Дареме, и не прошло никаких полутора лет. Ничего не изменилось. Если не замечать, что свет от свечи не золотит кожу, не вспыхивает бликами в глазах, не создает теней. Если не обращать внимания на необычную плавность, замедленность движений, прежде брату не свойственную. А заодно — на очертания предметов, ненавязчиво, но явно просвечивающих сквозь фигуру. Льюис ступает бесшумно — еще один старый полезный навык, — и на какое-то мгновение можно почти поверить, что по коридорам фиктивной торговой компании плывет не один призрак, а два. Никем не замеченные, они спускаются в кухню. Некоторое время Льюис возится с печью, греет чайник — температура для заварки должна быть идеальной, не выше девяноста градусов, но и не слишком низкой. Жестяная баночка с чайными листьями, заварной чайник, ситечко — все под рукой. Кроме часов. Его часы остались в спальне, и Льюис отсчитывает минуты про себя — ровно три. Он прекрасно помнит, какой сорт чая, какую крепость заварки любит Уильям. Кажется, он способен проделать всю последовательность действий даже во сне, причем ни разу не ошибиться. Тонкий цветочный аромат проявляется все отчетливей, в нем начинают звучать тончайшие пряные нотки, тихо журчит заполняющий фарфоровую чашку дарджилинг. Он кажется слишком темным, когда Льюис убирает ситечко с обрывками размякших чайных листьев. Черный омут в обрамлении хрупкой белизны фарфоровых стенок. Будто заварку немилосердно передержали. Будто вода впитала в себя не только эфирные масла и прочие растворимые вещества чайного листа, но и частицу октябрьской ночи. А может, это и вовсе не фарфор, это чистый лунный свет сгустился, принял форму особой чашки для Уильяма. Не может же он пить из обычной. Льюис даже подносит руку, касается кончиками пальцев фарфора. И отдергивает рефлекторно. Горячая. Настоящая. — Почти как дома, — произносит Уильям, и Льюис понимает, что уже какое-то время бездумно таращится на чай в чашке, будто вглубь бездонного колодца. «Как дома». Оговорка настолько же случайная, как любая деталь в любом плане брата. «Я всегда чувствую себя дома там, где могу пить твой чай». У них обоих хорошая память. Слишком. И только он, Льюис, по-прежнему пытается не замечать очевидного. У него даже почти получается. От старых привычек сложно избавляться. Почти как от застарелой болезни, когда операция — единственный, пусть и рискованный выход. Льюис думает о том, что еще совсем недавно оперировали без анестезии. Медицина существенно продвинулась за последние полвека, и он тому живое доказательство. Но только в том, что касалось тел. В эффективность лечения душевных ран алкоголем или даже опиумом Льюис не верит — и не без основания. — Да, мне удалось отыскать почти точно такой же сервиз, — Льюис сам удивляется той смеси гордости и затаенной нежности, которая вдруг прорывается в будто бы севшем голосе, — и чай покупаю в той же лавке, и… Слеза падает прямо в чашку, темная поверхность дробится, колеблется. Все испортил, придется начинать сначала. Дарджилинг не заваривают с солью. Льюис поджимает губы и пытается волевым усилием заставить слезы перестать течь из глаз, а заодно — понять, откуда они вообще взялись. Он едва ли помнит, когда плакал в последний раз. Как будто разучился давным-давно, еще в детстве — раз и навсегда. Он лучше, чем кто-либо, знает, что Уильяма расстраивают слезы, и не хочет портить эту ночь. Он молча, беспомощно наблюдает из-под отяжелевшие ресниц, как Уильям — вновь это текучее, неясное движение — пересекает круг дрожащего золотистого света. Теперь их разделяет какой-то шаг, но брат недосягаем точно так же, как в ту последнюю ночь, сколько ни тяни к нему руки. С тем же успехом Льюис может пытаться потрогать луну или обнять реку. Руку поднимает Уильям. Это движение кажется почти естественным — по-человечески плавным, осторожным. Бережным. Но щеки касаются не теплые пальцы — невесомый, насыщенный мельчайшими частицами воды туман. Даже не касание — предчувствие касания, когда рука замирает в дюйме от речной глади, и прохладная свежесть ласкает ладонь. Льюис так и стоит рядом с любимым старшим братом — мертвым братом, — окутанный безмолвием, пронизывающей речной сыростью и холодом октябрьской ночи, да колючим сиянием полной луны. Горячие, бесполезные слезы обжигают щеки, и призрачные пальцы не способны их стереть. Напротив, притягивают, будто магнит, а вместе с ними — тяжелое, невысказанное, неназванное чувство, потому что Льюис не хотел давать ему имя. Потому что ни статистика, ни логика, ни пустая могила ничего бы не значили — он все равно мог надеяться, — но щедрость полнолуния беспощадна, как беспощадны чудеса. Льюис больше не отводит взгляда, всматривается в лицо брата, словно в отражение — они всегда были похожи, настолько, что не замечать этого удавалось лишь тем, кто не желал замечать. Только у брата нет шрамов, а радужка более насыщенного, яркого оттенка. Впервые Льюис не ищет сходства между образом Уильяма до той ночи и настоящим, не ищет доказательств обратимости, которых все равно не существует, и примиряется с тем, что видит прямо перед собой. Впервые за весь этот год, за всю череду ночных визитов и еще немного дольше, улыбка достигает глаз Уильяма. Немного виноватая, но все-таки улыбка.