Сказки для пытливых

Не то чтобы Вирт знает, куда он идёт, но ноги несут его сами. Это место кажется смутно знакомым, и с каждым часом ощущение только усиливается. В конце концов деревья действительно похожи друг на друга, а петляющая как змея тропа между ними периодически теряется. Темнеет, они с братом так и не нашли признаков цивилизации. Что-то внутри Вирта навязчиво шептало, что происходящее вокруг — всего лишь искажённое воспоминание. В то же время он не мог вспомнить, какое именно, и мысль эта терялась в ворохе осенней листвы. Иногда казалось, что он видит болотный огонёк, но почему-то голубого цвета. Однако, его реального присутствия он не ощущал в отличие от того, что следовало за ним по пятам. Оно пряталось в темноте, мелькая тенью межу деревьев, и от его взгляда делалось не по себе. Грэг, бодро шагающий впереди, не чувствовал никакой угрозы, и Вирт малодушно завидовал ему. Иногда груз знаний — тот якорь, что тянет ко дну. Только то, что оплело его за лодыжки, было недостаточно весомым, и теперь он барахтался в воде, не в силах всплыть, но и не имея возможности камнем уйти на дно. Однажды его силы кончатся, но сейчас он продолжает идти. На самом деле всё, что происходит вокруг, может казаться знакомым, если читать достаточно много книг, или хотя бы табличку с названием городка — Абидос. Город заброшен и пуст, только все эти тыквенные поля и опустевшие могилы… Раньше Вирт счёл бы оживших мертвецов жуткими, но сейчас они вызывали скорее удивление. Что-то оплело их скелеты и раздуло черепа, как тыквы. Впрочем, поверх действительно были надеты тыквы, а под ними стрекотало нечто… Они выглядели как то, что в далёком прошлом могло бы быть людьми, но не являлись ими на самом деле не потому, что умерло. Если и есть способы избавиться от всего человеческого, то смерть не входит в их список без чего-то, что её сопровождает. Сама по себе смерть тела весьма проста и прозаична, и её видел даже Грэг, но не счёл чем-то страшным. Он тогда сказал, что мертвецы просто уходят жить дальше. Вирт никогда не горел желанием проверять, куда именно, и поспешил покинуть город, ощущая смутную тревогу. Светло, тепло и пахнет разложением природы. Стоило им вновь погрузиться в тьму леса, как преследование возобновилось. Что-то действительно обитало в тени, терпеливое, заинтересованное и совершенно точно не милосердное. Отмахиваться от этой мысли Вирт больше не мог, как и от того, что над покинутым полем не было никакого Солнца — только рваный закат, окропивший землю кровью пролитого света. Это место было… Странным. Нелогичным. Ненастоящим, но в то же время совершенно реальным. По крайней мере холод, внезапно забравшийся под одежду, ощущался отчётливыми прикосновениями. Зима ещё дышала, далёкая и безмолвная. На месте его следов оставался иней. Свет кажется ослепительным, как свежевыпавший снег. Листва постепенно исчезает под ним, когда Вирт открывает глаза. Он уснул в темноте леса, убаюканный треском коры и переживаниями о потерянном пути. Брата нигде не было, и сердце облилось бы кровью, не стынь она в жилах. Движения давались тяжело, со скрипом, словно прошла маленькая вечность с момента, когда он был ещё жив. Почему-то мысль о конце всего не казалась ни волнительной, ни обременительной, и Вирт готов был просто пожать плечами, если бы ему кто-то сказал, что он тоже умер и должен носить на голове тыкву. Но никого не было. Несмотря ни на что, он находит нужное место в лесу. Это дерево давно срублено, из пенька торчит топор, увязший лезвием в полных мёда сотах. На рукоять намотана паутина волос, перевязанных шёлковой лентой. Это не следы Грэга, но что-то узнаваемое. Место трагической развязки одной из историй, алтарь кого-то из существ, обитающих в Лесу. Вирт оглядывается, но вокруг только снег. След блуждающего голубого огонька сползает по одному из деревьев, теряясь в его корнях и снегу. Из него проливается кровь, а дерево приходит в движение, заставляя отступать всё дальше. У него есть лицо и нет жалости, и оно истекает своей чёрной кровью, сладкий запах которой бьёт в нос хуже нашатырного спирта. Это почти заставляет шире открыть глаза, но Вирт сдерживается. Он пока не может позволить себе их раскрыть. Вирт ищет то, что за ним кралось, ощущая себя не потерянным, но потерявшим. Он вспоминает, что когда-то путешествовал в этом месте не один, и кто-то называл его пилигримом. Но путешественники всегда возвращаются, а те, кто этого не делает — не путешественники. Итак, путешественники переступают порог дважды, и есть тот, кто смотрит в обе стороны, когда они это делают. Но Вирт знает, что должен найти другое. Например, своего брата, что шёл за губительным светом, или хотя бы спасительную тьму. Грэг, откопанный из-под снега, выплёвывает изо рта листья. Он говорит, что его сюда бросил Шторм, и это было ужасно громко. Настолько, что его лягушонок теперь молчит и крадёт своим голосом звуки. Грэг трясёт им из стороны в сторону, и сквозь натянутую кожу брюшка вырисовываются очертания колокольчика. Он светится, но не звенит, и даже ветра вокруг не слышно. Скрип снега беззвучен, а тьма не оставляет следов. Вирт на секунду видит перед собой призрак девушки с горящими глазами, исчезающий в зеркале. В воспоминаниях остаётся трещина, и он хватает за руку брата, чтобы забрать его домой. Грэг продолжает трещать о том, что украл камень из стены дома без стен и должен его вернуть, и это твёрдый факт. Он говорит так много, будто слишком долго молчал. Снег под ногами хрусткий и убивающий, но Вирт смело ступает по нему, чувствуя, как под ним клубятся ядовитые змеи. Они могут прокусить и ботинки, но не станут этого делать, потому что ложатся спать. Силуэт меж деревьев мелькает всё чаще, и воспоминания обрушиваются вязким калейдоскопом. Вирт резко оборачивается, продолжая сжимать брата за руку, и смотрит своей правде в глаза. Зверь склоняет голову к одному из деревьев, что истекает мёдом и кровью. Пульс времён года замедляется, и нектар застывает смолой. Когда-то его звали кровью… Древнейшие из Часов из неё возникли, когда она пролилась на корни. Боги-из-Камня были ещё старше, но они похоронены в земле, рассеяны по морю, затеряны на Луне. Если пролить достаточно крови на их могилы, они вернутся, чтобы отомстить. Вернётся и Зверь, несущий лучик света сквозь кромешную тьму. Крошечная лампада всё ещё в его руке, горящая от залитого в неё нектара. В другом месте он был бы до невозможности сладким, но в этом всего лишь продлял жизнь. В Лесу не место для света знаний, и даже самому Зверю больно смотреть на фонарь. Имя, что носило его раньше, давно мертво. Вирт не уверен, что жив сам, но забирает лампаду, чтобы сгореть в огне. — Жизнь — это чистое пламя, и мы живем благодаря невидимому Солнцу внутри нас, — радостно восклицает Грэг, но Вирт только молчаливо качает головой. Он смотрит на корни, которыми оплетён Зверь, и смотрит на свет, облачённый во тьму. Появившийся буквально из Ниоткуда, этот монстр бродит по Лесу, увлекая потерявшихся всё глубже, пока те сами не станут новой кровью, что позволит Лесу расти. Сам Зверь — это тоже Лес, в котором Мшанка хранит секреты, и в котором всё ещё живёт Малахит. Что-то разбуженное и старающееся больше никогда не видеть сны. Сейчас Вирт может понять, почему. Глаза открываются сами, и в них будто песка насыпали. Руки перемазаны чёрной смолой, будто кровью, и пятка прокушена одной из змей, что этим его разбудила. Подобные сны ужасно навязчивы и реалистичны. Всякий раз он не помнит дороги в них, но ноги несут его сквозь ночь, и Вирт странствует в ней до самого рассвета. Он давно не видел в них Беатрис, Дровосека, и даже брата находил не всегда, но раз за разом к нему приходил Зверь, чтобы вручить свой фонарь, тянущий из других жизни. Милосердие — оно в тени, но что, если сама тень совершенно не милосердна и на самом деле наполнена светом, что желает прорваться наружу и спалить всё? Вечно можно смотреть на три вещи, и одна из них — огонь в его фонаре, который должен гореть. На прикроватной тумбочке Вирта салфетки, измазанные чёрной смолой, и белоснежная костяная флейта. Иногда он засыпает с ней и находит ушедших с поля мертвецов в лесу, чтобы сыграть им беззвучную колыбельную. Иногда колодец наполняется кровью. Всегда Вирт на утро хочет об этом забыть.