Панихида по синеве

      …Когда ночь, воркуя, пускает на этот город сумерки, то никакой фонарь и никакой огонёк из лампы не сможет разогнать ни липкую тьму, ни ступающий вслед за ним холод. В это время года вполне естественно, когда солнца нет неделями, когда туманы и низкие тучи обнимают город цепкими лапами и когда дожди всё чаще навещают, стуча по крышам унылым шансоном. Тёмный берег в это время года кажется вполне заслуживающим своё название — над водой сияла темнота, а мелкий песок стал серебряным, будто впитавшим в себя осколки полной луны. Ветер вонзается в кожу, делая вечер угрюмым и неуютным, однако не было и мысли о том, чтобы сбежать от надвигающейся осенней стужи под какую-нибудь крышу. Тело могло ныть, тянуть назад, покрываясь росой из мурашек: «Здесь неуютно». Но сознание, путая мысли и чувства в сложную паутинку, отвечало: «Здесь хорошо.»       Крат распустился пышным цветом на стыке медленных водных каналов. Город, сияющий синим свечением эрго, лепестками хмурого металла, озаряющийся празднествами и живостью, будто бы смеялся в собственном свете. «Эрго — это жизнь» — гласят красивые плакаты у мастерских. И никто ещё тогда не знал, что центр прогресса и празднеств зацвёл подобно тем однолетним цветкам, что, чуть стоит им показать себя миру на желанную минуту славы, тут же чернеют и гниют в той же земле, что их породила, ломают свои стебли под собственными бутонами. Будто весь ансамбль кирпича и металла не то рушится под собственным весом, не то плавится под светящейся мистической синевой. Ещё до того, как все медали и награды Крата стали его будущей гробовой плитой, от ужаса которой сберечь не удастся ни одному человеку и даже ни одному «гению». Даже «гениям», ведущих это место к коварному лазурному цвету. А тогда многие люди, наверное, мечтали бы быть как можно ближе к той категории людей, что прозваны «гениями». Будто бы от «гениев» можно заразиться «гениальностью», тем ореолом света вокруг него, той механически исполненной «идеальностью».       «Я ненавижу своего отца.» — В то же время повторял тот, кто должен быть ближе всего к новейшему «гению» Крата, ещё блистающего города.       Уже мелькало это всё: «Я бы не грустил, если бы тот откинул копыта.»       — Карло, не говори так.       Карло же, лениво вертясь на месте, почти по-хулигански задирает нос и щурится. Поднимает лицо ветру так стойко и резко, будто его голову дёрнул кукловод невидимой ниточкой. Он почти улыбается, словно только что сказал это не сверстнику, другу, а прямо в лицо Джеппетто. Очередное его признание рассыпалось тающим сахаром на языке. И Карло нравилось примерять на себя эту маску непослушного задиры, безумно нравилось думать, что он мог как-то задеть Джеппетто тем, как лишь думает о нём. Но о тех честных чувствах он почти никому не открывался, скрываясь безмолвием и воровато брошенными косыми взглядами. В нём скрывалось достаточного исполнительности и послушания, за которыми никто не узнал бы о настоящем холоде жестоких мыслей.       Этой лжи хватало сполна.       Ромео снова хмурится, подобно тому, как хмурились их преподаватели перед тем, как отчитать ученика.       Ромео едва понимает его. Хочет понять, но не может, как бы не старался. Хочет сделать хотя бы вид, что согласен с ним, начиная врать тоже. Ромео, подобно тощему саженцу, росшему в темноте, не понимал, как можно отказываться хоть от толики лунного отблеска. Потому, наверное, он и получил своё прозвище — фитиль в лампе не освещают, но тот светит сам как может, даже если огонёк не сравним с Луной. А лишённый золота солнечного Карло лишь завидовал тем, кто обделён сиянием не был.       — Да ты так говоришь будто он способен вспомнить о моём существовании. Снизойти, чёрт возьми! Я уже почти забываю, как он выглядит.       И Ромео снова не мог ответить ничего в утешение.       Они стоят в этом бледном отсвете как две восковые куклы, потерянные и покинутые, чьи потёртые шарниры не выдерживают собственного веса и скоро поваляться, распавшись на шестерни.       — Я хочу домой. Очень-очень хочу. — Говоря так, Карло напоминал уже совсем ребёнка, хотя несколько секунд назад был готов выплёвывать проклятия.       — В конце концов в будущем ты можешь вернуться. Точнее, тебе есть куда вернутся потом.       После этих слов ветер словно стал ещё холоднее, ещё сильнее залезал под одежду, а во рту словно появился железный привкус. Карло не мог не обдумывать такие слова, не мог их не разжёвывать. И не мог не прийти к такому выводу, что его дом, родной дом, ничем не отличается от комнаты тут, в Монад. Совершенно ничем. И дни отныне подобны уроборосу в этом Доме.       — И ты и я прекрасно всё понимаем. Я для него такой же проект, как и любая его дурацкая марионетка. Если не хуже. Думаю, я ему был бы интереснее, если бы мне можно было менять запчасти.       — Но ты же не кукла, чтобы у тебя была конкретная задача от владельца! — Ромео чувствуется и мудрее, и теплее. Почти завидно.       Проект. Идеальный выверенный до точности. Как чертёж без изъянов, как представленная модель очередной продвинутой марионетки. Как новый механизм. Карло не покидала мысль, что он тоже существует как такая же кукла для какой-то точно заданной практической цели, которая, однако, ему была вовсе неизвестной. Джеппетто не пылал любовью к нему, к его почившей матери, не строил планов на взрослеющего мальчика. Словно бы он и так должен всё знать, сам должен был пройти какой-то путь, по которому ему наказано идти и ему нет нужды читать лишние инструкции.       Складывалось ощущение, что Карло должен существовать хотя бы потому, что у взрослых состоявшихся людей обычно есть партнёр и дети. Хотя бы вычеркнув из жизни Джеппетто безрадостного сына картинка была бы уже отнюдь не полноценной. Хотя нужно ли было человеку, чей ум и творения уже не подходят в категорию ординарных, превосходящие большинство, доказывать свою полноценность и состоятельность? Тогда в голове пригнездился довольно неприятный вопрос — а зачем Карло был вообще рождён?..       Замечая, как на улицах всё больше марионеток, что заняты на производствах, подметают улицы, чистят трубы каминов или обслуживают, как швейцары, дворецкие, горничные, помогают жандармерии невольно начинаешь завидовать этим стеклянным глазам, монотонным движениям шарниров и застывшим выражением лиц. Эти куклы — непробуждённые, несознательные, равнодушные, — знали свой смысл «жизни», они не устают, не болеют, не страдают, не просят выходных, они вечно «довольны» всем, что у них есть и всем, что они исполняют, если в их алгоритме заложено в принципе что такое быть недовольным чем-то. С такой позиции бытие любой марионетки осмысленнее любого человека, который выедает свой разум по ложечке вопросами о космосе, мире, небытие и смыслах, пока тело только и делает, что стремительно изнашивается со временем.       Однако, говорить так о буквальной подвижной груде металла, дерева, пластика, или из чего бы ещё ни была создана кукла, и так грубо сравнивать её с любой другой жизнью попросту оскорбительно для «человека». Оскорбительно к «человечности». Такие сравнения, только доказывают, что мы хотим видеть жизнь в том, что как-то имитирует её. Доказывает чуткость рода человеческого. Не марионетка приобретает свой смысл «существования» в работе, но только взгляд человека осмысляет то, что им же и было создано. И не «смысл жизни» сковывает ли эту самую жизнь в машинном услужении?..       Человечность — в несовершенстве. В тяжёлом характере. В неподчинении. В погоне за «журавлями в небе». В сочувствии, в любви, в надежде. Даже не в «смысле».       — Фитиль? Как думаешь, что бы старик сделал, если бы я исчез?       Ромео забеспокоился и вонзился тревожным взглядом в спину друга.       — Ты планируешь куда-то сбежать?       — Нет. — Карло отрезает, достаточно решительно, чтобы убить сомнения, — Просто вдруг, скажем… испарился?       — Ты же его сын. Я полагаю, он бы тебя искал. В любом случае он не стал бы не обращать внимания.       Карло вдруг сжал губы, как будто проглотил горькую таблетку. Его презрение было так очевидно для него, ему был так очевиден тот факт отцовской неправоты, что иная позиция воспринималась как покушение на жизнь или как потенциальный вызов для смертельной дуэли за честь.       — Думаю, ему было бы действительно жаль. — Он оборачивается и его глаза потемнели как мутный янтарь. — Жаль, что нечто под контролем, вдруг ослушивается и выпадает из его мирка. Дед ничего не любит терять, даже если это касается мелочи в кошельке. Ему нужно чем-то обладать.       — Обладать? Странно звучит, не находишь? — Фитиль почти подходит ближе и, пока его ботинки изъедает песок, скрещивает руки в раздумьях. — Можно ли человеком обладать по-настоящему?       В Карло было подавлены бесчисленные порывы высокомерия. Он хмурится на такие слова. В мальчишке похоронен страшный яд, а в силу возраста ему нельзя было осознать, насколько этот яд страшен.       Сомнения Ромео тушили пыл Карло. Казалось, послушай Карло его ещё дольше и ему не захочется больше ругаться. Даже стало немного стыдно — он ведь, всё-таки, не перед тем человеком жалуется.       Карло почти никогда не говорил о таком даже Ромео на самом деле. Срывалось иногда с языка безусловно, это не было тайной. И заметно было, что холёный ребёночек живёт в Доме Милосердия Монад, а не в каком-нибудь поместье. Та вздорная пустота что капала ядом с языка отравляла и его самого, в чём признаться было сложно. Внутри всё сознание пережевало в коктейль из стыда, ярости и разочарования. Ему даже пришлось зажмурится покрепче, подставляя лицо прохладным сумеркам, чтобы не выдать свои мокрые глаза.       Лишь бы не заплакать — самое худшее что могло бы случиться в этот унылый вечер. Зря он завёл этот разговор.       Однако стыдно ему или нет, преувеличивает ли он юношеские обиды — Карло не мог отрицать перед собой, что «отравлен». Глупо то, или нет, а обида была настоящей, даже если была неправильной. «Неправильная» вспыльчивость могла бы быть списана на подростковую склочность, но никуда бы не исчезла. Чувство покинутости было самым правдивым. И он ничуть не врал, когда говорил, что почти забыл, как выглядит Джеппетто. Когда в последний раз они виделись с ним дольше десяти минут? Наверное, только тогда, когда отец согласился заказать портрет сыну.       И даже его старый портрет, на котором тот ещё младше, на котором ещё нет всех его рассыпанных нынче веснушек, оказался брошен где-то в закромах их дома. Наверное, он не понравился Джеппетто. И художник попался весьма эксцентричным. Обычно портретисты вырисовывают людей с расправленными плечами, пишут им полные гордости лица, могут позволить заказчикам приукрасить их внешний вид, убрать ненужные акне, поры или морщины и запомниться на долгие века невиданными красавцами. Вкусная ложь. Но тот художник, видимо, не любитель лгать.       Портрет Карло вызывал смешанные эмоции. Перед зрителем бы находился чуть кудрявый мальчик, в хорошей одежде, с круглыми щёчками. Но тёмный взгляд был притом страдающим. Тянущимся вверх исподлобья. Просящим. Отрицающим. Злящимся. Недоверчивым. В какой-то степени, мальчишка смотрел с задетой гордыней. Словно бы школяра только что изрядно избили и швырнули позировать за шкирку под угрозами дать тумаков ещё. Мальчишка сутулился, как пятился назад, куда-то в темноту за позолоченными рамками холста. Будто сидя здесь на иголках, он только и делал, что сдерживал слёзы, Карло словно бы проклинал кого-то, злобно зажигающего спички перед носом. Никто из них двоих не ожидал, что испорченного богатого сыночка знаменитого отца будут рисовать так, вселяя через штрихи в любого смотрящего нищенскую жалость и, как ни странно, крадущийся страх. Словно нарисованный вот-вот оживёт и бросит взгляд на зрителя — по-юношески импульсивный, но страшный. Оттого неудивительно, что оба предпочитали не вспоминать о странном портрете.       Слишком быстро его окружение из тысячи игрушек, собственной комнаты и ярких красок сменилось обществом приюта, где балованный Карло не мог найти места. Все яркие краски смыло со временем, будто постарели, будто их украли. Из ушедшего детство он мог унести только бледные воспоминания, мог помнить лицо своего отца в таких минутах. Всё казалось настолько приятным в те года, что даже Джеппетто в его памяти не возникал как какая-то фигура деспота. Наоборот, он часто видел отца мягко улыбающимся, с внимательными глазами, с аккуратными седыми волосами. Милая почтенная старость. Просто тогда Карло ещё мог доверять его усталой улыбке, вежливым словам и неторопливым жестам.       А Ромео, Фитиль, чувствовал себя всегда будто бы увереннее. Но это не удивительно: он тут давно, он старше. Он будто уже привык к тому, что всё всегда хоть немного хуже, чем хотелось бы. И будто лучше себя чувствует в таких условиях. Ведь если считать, что Карло упал сюда, в этот Дом Милосердия, то Ромео, было бы правильнее сказать, выкарабкался сюда из его нищеты. Тогда даже удивляло, что Фитиль ещё продолжает находиться рядом с ним и выслушивает такое.       Нужна ли была такая жертва на горе хоть одному «Божеству»? Или мир, открывший эрго, как грааль, давно стал детской песочницей для тех, сильных, кто верит в собственную «Божественность»?       Впредь Карло было отсечено не так много времени до тех пор, пока того застигнет смертоносный холод каменного поветрия.       Впредь Фитиль сгорит без остатка, без права на воскрешение из пепла свой человечности.       Впредь, заводное сердце из превосходной стали родилось, может быть, из сожаления, но не из любви.