О гордости

Он среди своей семьи, под цветущими сливами в тёплый день. Чхон Мун, Чхон Чин и Тан Бо рядом с ним. Он скучал по ним слишком сильно. — О, сахёнг, ты бы видел этих детей! — начинает он, держа кувшин вина и широко жестикулируя руками. — Они так глупы, так непослушны и неблагодарны! — это будет первое, что он расскажет каждому, кто готов слушать его жалобы; Чхон Чин фыркает справа от него, а сахёнг улыбается. — Расскажи нам о них, — просит Тан Бо, более расслабленный, чем он его помнит; Чхон Мён боялся, что забыл об этом. — Ох, минутку… — он вспоминает лица всех его сопляков. Часть из этого заставляет его улыбаться, а часть закатывать глаза или морщить лицо. — О, сахёнг, некоторые из них бы тебе понравились… например, Юн Чжон, очаровательный ребёнок с терпением святого; у него такое лицо, которому хочешь доверять, и который одним взглядом может приструнить всё третье поколение. Он хороший старший, с учётом того, как долго он пытался меня подчинить, ха, — он смеётся, — милый ребёнок, одним слово.

(Юн Чжон кричит, чтобы они торопились, убирались с его пути, им нужен врач, здесь и сейчас; он чувствует леденящий душу страх, его ладони холодные, потные и дрожащие; Чо Голь смотрит на него, хватается за его рукав, как будто они снова дети, и он старший из них двух, и он не знает, как утешить его.)

— Потом, если идти по порядку, раз уж мы идём вдоль третьего поколения, есть Чо Голь, — и тут он делает большой глоток из кувшина, что никогда не опустошается, всегда наполняясь вином, — мальчишка, что не знает, где и когда заткнуть свой рот! Сахёнг, если бы я брал его хоть на половину сделок, мы бы заканчивали войнами! — Тан Бо смеётся рядом с ним, и он пинает этого сопляка в голень. — Ничего смешного! Если бы не Юн Чжон, нам бы пришлось отрезать ему язык в какой-то момент, это было невыносимо, — Чхон Чин бросает на него невыразительный взгляд, и Чхон Мён, как взрослый человек, показывает ему язык. Он вздыхает. — Но Чо Голь сильный; я бы даже сказал, что он второй после меня в третьем поколении, хотя, вернее, он и есть сильнейший для их поколения. Я не слишком хотел присоединяться к их поколению, — бурчит он, всё ещё обиженный, что его первый план разбился об доброжелательность лидера секты. — Вижу, Мён-а, этот ребёнок очень интересный, — улыбается его сахёнг, и Чхон Мён видит в этом злорадство; ах, его сахёнг не меняется. — Чо Голь может быть сильным, но он всё ещё идиот, — заключает Чхон Мён с добротой в голосе, которую сложно пропустить остальным.

(На его руках кровь, её так много, и она не останавливается, как бы он не давил; Чо Голь не чувствует чужого дыхания, не чувствует чужого сердцебиения; ему страшно, ему страшно так, как не было за все эти годы, за все эти сражения; лицо его младшего не должно быть таким неподвижно-умиротворённым).

— Если действительно говорить об интересных детях, то есть Ю Исоль, — и Чхон Мён чувствует смешанное чувство гордости и усталости, — эта девочка действительно хотела устроить мне сердечный приступ, подкрадываясь ко мне, — он прикладывает руку к груди, а вокруг него раздаются смешки; он окружён предателями; он скучал по ним. — Хён, ты уверен, что она не твоя? — спрашивает его Тан Бо, и Чхон Мён кидает в него кувшином, тут же беря новый, несмотря на то, что сопляк уворачивается. — Я просто спрашиваю, даос-хён! Я бы не стал осуждать! Он говорил, что скучал по этому сопляку? Забудьте его слова. — Она не моя, — повторяет Чхон Мён; он бы знал, будь у него дети, чтобы у него могла быть такая правнучка, как Ю Исоль. — Расскажи о ней, — предлагает ветвь мира сахёнг, и он принимает приглашение. — Она жуткая и тихая, как призрак, — начинает он потому что это будет действительно первое, о чём он вспомнит, а затем: — она красивая. Очень красивая, и никогда не замечает, как те ублюдки смотрят на неё. Если бы не её поколение, а затем и Сосо, я бы переживал о ней ещё больше, — он вздыхает, как обременённый отец с очень красивой дочерью. — Но она сильная. Я думаю, что она вторая по силе и чистым навыкам в секте после меня. Она хороший ребёнок. — Теперь и я думаю, что она твоя, — вставляет Чхон Чин, и Чхон Мён отчаянно хочет пнуть и его в бок, но сахёнг кладёт свои руки на его. — Мён-а, мы не будем тебя осуждать, что у тебя был ребёнок на стороне, — произносит его сахёнг, и Чхон Мён задыхается от возмущения. Предатели; он окружён предателями.

(Пожалуйста, — думает она и спотыкается, когда бежит, бежит и бежит, — пожалуйста, будьте в порядке, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… — она ищет их, у неё плохое предчувствие; такое же, как в день, когда отец покинул её; такое же, будто она опаздывает и никогда больше не сможет вернуться в прежний мир; она находит их, и они плачут; она опоздала).

— Есть ещё Донрён, — и тут нужна пауза, чтобы он отвлёкся от этих шутников, — он тоже глупый ребёнок, как и остальные. Хочет взять на себя многое, хотя ещё не готов, — он делает глоток вина и смотрит на лепестки слив, движущиеся над ними от лёгкого ветра, — но он будет готов, — Чхон Мён говорит тихо, и в этом больше правды, чем раньше, — однажды он будет достойным лидером секты. — Высокая похвала от тебя, — улыбается ему сахёнг, когда он снова смотрит на них; его сахёнг также молод, как в дни до того, как стал лидером секты. Это мягкое лицо, с которым он вырос. Чхон Мён улыбается в ответ. — Только не говори об этом Донрёну, а то его голова раздуется, — смеётся он, представляя себе это.

(— Ты не можешь!.. — он задыхается, он не может поверить в то, что видит, потому что это не может быть правдой, потому мир не устроен так, чтобы Чхон Мён, их командир, их личный дьявол, их бешеный пёс, их младший, умирал раньше них. — Открой свои глаза, ублюдок! — кричит он, и его голос дрожит, его зрение размыто слезами, его руки сжимают чёрную окровавленную одежду на неподвижной груди. — Пожалуйста… Чхон Мён, пожалуйста…)

— Хён-ним, а расскажи мне о детях Тан, — вновь просит его Тан Бо, наклоняясь к нему, его зелёные глаза горят неподдельными любопытством и нетерпением, и Чхон Мён едва сдерживает нежность. — О, Сосо бы тебе понравилась, — он смеётся, — она может уложить на больничную койку любого, даже меня! — Молодец девочка, — любит Тан Бо, и Чхон Мён даже не находит в себе сил ударить его, как тот так прав. — Есть ещё Тан Гунак, не менее довольно приятный ребёнок…

(Это не тот человек, который может умереть, нет; они отказываются в это верить; Чхон Мён — это человек чудес, если и есть кто-то, кто мог бы обмануть смерть, то только он; сложно не думать о другом, когда их лечение не помогает).

Он рассказывает о старейшинах, о поколение Хён: о том, что Хён Чжон мягкий, но стойкий лидер, о том, что Хён Ён немного сумасшедший, но абсолютно забавный ребёнок, и о том как Хён Сану нужно стоять между этими двумя, не сойти с ума и не дать свернуть этим двум с пути, чем Чхон Мён искренне восхищается, ибо он давно бы прибил кого-то из них.

(Это похоже на дурной сон; Хён Чжон чувствует, как его колени подгибаются, и, как ни странно, единственное, что не даёт ему упасть, это хватка Хён Ёна на его предплечье, пока Хён Сан стоит, замеревший).

Он рассказывает о детях второго и третьего поколения, они не столь особенные, по сравнению с Пятью Мечами, но они всё ещё его дети.

(Это неправда, они не верят этому; как это может быть правдой, если все они целы и невредимы?)

Он рассказывает о поколением Ун, всего из двух человек, но всё равно преданных Хуашань до мозга костей.

(Ун Ам и Ун Гём смотрят на расцветающие сливы в середине зимы, оставленные беречь секту; почему-то это цветение не кажется им хорошим предзнаменованием.)

Он рассказывает о монахе Шаолинь: упрямый, но добродушный ребёнок, и очень-очень глупый, если вы спросите его.

(Он читает сутры, они длинные и долгие, и на него могут кричать, чтобы он не делал этого, но он знает лучше, чем утешать себя ложью; Чхон Мён заслужил отдыха, поэтому он продолжает молится за него, даже если его пытаются избить.)

Он рассказывает о Пэк А, о лучшей кунице в мире, о лучшим духовном звере в истории.

(Она знает это раньше, чем люди; она слышит отголоски голоса своего человека, который рассказывает обо всех них; она слышит в нём счастье, гордость и покой.)

Он рассказывает о ребёнке из Чжуннаня, о маленьком принце Северного Моря, об их союзниках, даже о тех бандитах и сапа. — Ты не думаешь, что им будет тяжело без тебя? — спрашивает его Чхон Чин из его молодости, без морщин и седины. Чхон Мён останавливается на секунду, задумываясь; его собственная одежда в какой-то момент из чёрной стала белой. — Они будут горевать, — потому что он не слеп, он знает, что дорог по какой-то причине всем этим глупым детям, — но старшие всегда уходят раньше младших, и они сильные, они справятся, — заключает он, пожав плечами, а Чхон Чин качает головой, словно он сказал что невразумительное. Говнюк.

(Это победа, определённая всего одной кровью, всего одной жертвой, но это похоже на проигрыш во всей войне).

— Ты кажешься счастливым, — замечает его сахёнг, когда он устаёт говорить и прислоняется к его плечу, как много-много лет назад. — О, они меня так вымотали, сахёнг, — жалуется он, но без жара; его глаза закрываются; он так хочет спать, — но… — и он снова думает обо всех этих детях; Чхон Мён улыбается, — я горжусь ими. Рука его сахёнга на его голове, ласковая и нежная, как будто он снова стал ребёнком. — Я знаю, Мён-а, — и ему кажется, что его поднимают на руки, и он цепляется своими маленькими ручками в чужую одежду, — ты хорошо постарался, а сейчас отдохни. И Чхон Мён засыпает в вечности.

(Над его могилой, рядом с одним из их предков, с которым Чхон Мён настоял его похоронить однажды, прорастает сливовое дерево, которое никто туда не садил; оно цветёт раньше и дольше, чем любое другое).