Падший будет прощен

То, что причиняет тебе боль, дает и благословение ее пережить. Тьма окружающей жизни — твой источник света.

Джалаледдин Руми

      Харуну и шести лет не минуло, как он уже побывал на настоящей лекции в Стамбуле. Дед Дживан, преподававший историю древнего Востока, посадил его за свой стол в аудитории, погладил по макушке и объявил студентам с гордой улыбкой, что вот он — их маленький профессор.       В ту пору он с родителями гостил у деда. Отец должен был зайти в университет по его приглашению и прихватил с собой Харуна. А Харун и рад был вообразить себя знаменитым ученым Индианой Джонсом, пока длилась перемена и дед с отцом увлеченно общались с группой на учебные темы. Правда, потом отец взял Харуна за руку и повел к выходу, и хотя он не помнил, но верил отцовскому рассказу о том, как закатил безобразную истерику и просился назад в кабинет. К знаниям его влекло неумолимо, как влекла к берегам Босфора страстная мечта учиться в Стамбуле.       Но природа на то и оделила асланбескую львицу острыми когтями, чтобы вырывать из людей сокровенное с плотью и кровью. Мать мечту Харуна не жаловала.       У нее, как всегда, было свое видение его будущего, в котором он шел по ее стопам в Анатолийский университет Эскишехира и заканчивал его с тем же успехом, что мать. Харун не считал, что Эскишехир хуже Стамбула. Напротив, этот благоустроенный и оживленный город студентов привлекал разумными ценами, европейскими видами и живописным расположением на реке, за что и получил название Турецкой Венеции. В городе находился не один университет, но Анатолийский — крупнейший в стране, зарекомендовавший себя, утешал отец, а что подкупало лично Харуна — он стоил намного дешевле Сабанчи. Но, блядь, как ни крути, а это учеба, навязанная матерью! Если он сейчас уступит ей и промолчит, то такими темпами она распланирует его жизнь до самой могилы.       Весь последний год в лицее, понимая, что мать наверняка откажет ему в Сабанчи, если заявить ей об этом в лоб, не создав благодатной почвы, Харун аккуратно подводил ее к мысли, что ему нужно в Стамбул. Там и международные связи с университетами по всему миру. И обучение на английском. И возможность обмена студентами. И гранты со стажировками в ведущих компаниях. И сотрудничество с зарубежными исследователями. И пускай этот замечательный список прямо-таки кричал о том, что Харун хотел удрать на другой конец света, он внушал матери, что сын владычицы львов достоин лучшего.       — А тот, кто выиграет конкурс, получает скидку на обучение, — заманчиво добавил Харун.       Он склонился над обеденным столом, на который служанки подали рисово-мятный суп, овощной салат и сваренную с сахаром тыкву. Невероятно вкусный ужин. И живая статуя матери на другом краю стола — в деловом платье с пиджаком, которые она не сменила по возвращении с работы, с золотисто-каштановыми волосами, что волнами катились по широким плечам и игриво завивались на концах, и в добром расположении духа, воспрявшим с новым проектом в фирме и покупкой айфона, — для разговора о Сабанчи такой удачный вечер нельзя упускать.       — Скидка в двадцать пять, пятьдесят и семьдесят пять процентов. Чем раньше подаешь заявку, тем выше шанс пройти. Думаю, я смогу скинуть хотя бы половину стоимости. У меня высшие баллы, а в их тестах и собеседованиях вряд ли будет что-то космически сложное. Представь, если я выиграю семьдесят пять процентов. Тогда Сабанчи выйдет дешевле Анатолийского.       — В Сабанчи без гранта ловить нечего, Харун, а нет никакой уверенности, что ты выбьешь скидку, конкурс очень высокий, — рот матери дернулся в обесценивающей ледяной усмешке, которой она будто бы прошлась по Харуну, как лезвием — пока без крови, но ощутимо. — Не вижу смысла впустую надрываться ради университета, который втридорога предлагает то же, что Анатолийский.       На самом деле матери была по средствам и полная стоимость учебы в Сабанчи, и уж тем более половина, но она сказала, что оплатит только Анатолийский университет. Харун не стремился, чтобы она платила за его обучение и тем самым опять держала в полной своей власти. Он все рассчитал. Отцовских сбережений, которые проредил кризис, хватит на Сабанчи, если Харун выиграет грант в семьдесят пять процентов. А потом, когда закончит два семестра с высокими оценками, запросит стипендию — в Сабанчи их не один вид, главное, соответствовать условиям успеха. Поощрительная определяется каждый год, с ней и вовсе можно учиться бесплатно, не напрягая бюджет отца.       Сложнее будет выторговать свободу у матери. После развода она возненавидела Стамбул, где родился и вырос отец, и была настолько погружена в эту ненависть, что с нее бы сталось увезти Харуна в Эскишехир силком.       — Оставим Анатолийский на запас. Если не сложится с Сабанчи, поеду, куда скажешь, — примирительно обещал Харун. — Просто это такая возможность попробовать что-то новое и посоревноваться со студентами из разных стран, как не испытать себя? Один из передовых университетов Турции почти задаром, и все благодаря твоим занятиям со мной, — он подарил матери судорожную улыбку и удерживал ее что есть мочи, даже когда разговор из категории «общаюсь с глухой стенкой» начал перетекать в дуэль с раздраженной львицей.       Забывая дышать, Харун жадно провожал глазами каждый жест матери, а она как ни в чем не бывало помешала ложкой суп и с аппетитом приступила к ужину. Могло показаться, что ей было безразлично то, о чем он говорил, однако голос выдал ее — в нем отозвалось надменное негодование:       — Для одаренного юноши хотеть проявить себя замечательно. Но будет правильнее, если ты найдешь место приложения сил в Эскишехире. В проверенном университете.       Ну точно, с финансовой броней матери впридачу. Первый самостоятельный шаг и тот обратно под ее крыло. С души воротит!       — Мы ничего не теряем, если я попробую для интереса.       — Харун, я знаю, что ты не упустишь случая показать характер. Получить грант — очень смело и неплохо для тебя. Ну замахнешься ты на Стамбул и, положим, поступишь. Кто оплатит твое проживание? Отец, что ли? Он живет от зарплаты до зарплаты, а, если повесить на него твои наивные глупости, вы оба загнетесь.       Улыбка Харуна растаяла. Забыв о еде, он отложил ложку. Насмешка над отцом что-то у него отняла, по крайней мере, часть самообладания, потому что Харун с жаром пристыдил мать:       — А нищему отцу дорогая мечта сына не помеха. Он и учебу, и проживание оплатит, а я устроюсь на работу, чтобы помочь ему.       — Послушай меня сюда, — она отбросила церемонии и резким движением головы натянула в Харуне струну давнего ужаса. — Воспитывай я тебя так, как нас растил с братом дед Хамит, у тебя бы не возникло и мысли грубить мне. Что за наглость, а?! Забыл свое место?       Харун опустил глаза и спрятал под стол руки, которые мелко подрагивали. На мать в ярости лучше не смотреть. Хотя, кажется, он никогда не научится смотреть на нее прямо, без страха, а сегодня уяснил: как бы он ни выкладывался, чего бы ни добился, она не даст ему прыгнуть выше себя и испытать счастье свободного полета. До отца не дотянулась — он ушел, уязвив ее презрением, — цеплялась к Харуну.       — Посмотри! — сурово приказала мать.       Харун принудил себя поднять взгляд на ее непроницаемое лицо, будто вырубленное из камня. Она вскинула ладонь со словами:       — Когда мы с братом огорчали нашего дорогого отца, он поднимал таким образом руку и загибал палец. Один палец — один проступок. Как только рука сжималась в кулак, нас строго наказывали. Рука у деда была тяжелой. Раз заслужив его гнев, мы не осмеливались заходить дальше одного пальца.       — Это зверство.       — У нас это называлось воспитанием. Или мне напомнить, как за побег с раскопок я вразумляла тебя проводом?       — Избивала! — задохнулся от шока Харун. Избивала так, что он едва дышал и весь сжимался в ожидании новых ударов, которые сыпались на него, пока в матери не иссякла злость. А потом, как будто ничего и не случилось, она проведала его перед сном, так как из-за боли он не смог спуститься на ужин.       Мать нисколько не задели всплески его праведного негодования — разбились как о каменную гряду и тотчас улеглись, так как взгляд у нее стал ядовит и молчалив. Харун хватил лишнего и натурально взвыл бы волком, если бы мог, от того, что ему с матерью в этой ссоре придется провести еще полтора месяца под общей крышей. Аллах, что за мука быть дураком! Он имел неосторожность сравнить ее с отцом, так еще поднял голос, что, по законам деда Асланбея, должно быть, равнялось десятку зажатых пальцев. Харун потянулся к своей ложке и супу, но, услышав, как мать грозно шаркнула по паркету туфлей, испуганно передумал. Желание обсуждать Сабанчи остыло быстрее, чем нетронутые им блюда.       — Я устала на работе, сын, — низким басом произнесла мать и зачерпнула суп. — Мне нужно думать о твоем переезде, найти тебе квартиру в Эскишехире, обезопасить ее, и дома я хочу отдыхать. А ты устроил скандал! Не будь ребенком. Живешь под моей защитой, за мой счет и еще смеешь меня осуждать?       — Прости, — сдавленно извинился Харун.       Вечно он так: наговорит всякого, а затем жалеет и терзает себя за несдержанность.       — Я неверно выразился, — с поспешной мягкостью сказал он, — я имел в виду, что моя заявка в Сабанчи ничего бы тебе не стоила. Я... надеялся учиться бесплатно, чтобы не беспокоить вас своими тратами.       Но мать опять наказывала его молчанием. Она демонстративно водила пальцем по айфону, который лежал возле нее на столе. Харун позвал ее и обреченно лег на дно ответной тишины, как нырнувши под лед.       Вдруг к айфону ему вспомнился недавно купленный матерью автомобиль по цене крыла Боинга. Его покинуло трезвомыслие медников, наружу прорвался гордый лев Асланбеев, и, как их истинный сын, Харун ляпнул:       — К тому же отец таким уж бедняком себя не назвал бы. Он примет любой мой выбор.       При деде Хамите после такого виража Харуна не увидели бы даже в хрониках львов, не то что живым и здоровым. Дядю, уже мужчину, влюбленного в их служанку Азизе, за непочтение дед окунул в корыто воды и топил до тех пор, пока тот, захлебываясь, не стал барахтаться руками и ногами. Харуна не изумляло, что мать считала эту воспитательную методу образцом нравов. Ему и в голову больше не пришло возражать, когда, подняв руку, она загнула большой палец.              Мать ждало огромное разочарование — Харун замыслил побег. Он благополучно сдал тесты, необходимые для поступления в университет, и выслал результат онлайн-заявлением вместе с копиями документов и школьным дипломом. Заявки отправил в оба университета — Анатолийский и Сабанчи — но о втором матери ни словом не обмолвился, лишь отцу. Оставалось верить, что приемная комиссия Сабанчи посчитает его достижения подходящими для гранта и предоставит Харуну шанс побороться за него на собеседовании и их внутренних тестах. Аллах, хоть бы!       Во время подготовки к тестам Харун часто бывал у отца. И матери не то чтобы врал, что уходил к нему на квартиру ради экзаменов, — там правда было уютнее, чем в особняке, и отец здорово помогал с задачами — но она не знала, что Харун по-тихому выносил свои вещи. Он набивал школьную сумку якобы учебниками, хотя и ими тоже, и собирал в Стамбул чемодан, который до отъезда хранился в квартире. Летние шмотки перетаскивать было легче, чем толстые зимние кофты, а с куртками и обувью вообще беда. Их не получилось забрать.       Костлявая рука бедности сбросила с глаз несколько розовых очков и повела Харуна на базар Урфы, за теплой одеждой по скидке. Чтобы заработать на нее и не расходовать деньги отца, он бы еще на месяц подался хостесом в ресторан. Там не требовалось специальное образование. Зато очень ценилось умение лучезарно улыбаться, всегда сохранять спокойствие и одновременно извиняться за себя и весь грешный мир. Уж этому-то Харун у матери выучился отменно. Но отец возражал:       — Сосредоточиться на учебе, сынок. Если будешь сутками пропадать в ресторане, мама узнает, и пиши пропало. С твоим грантом моих сбережений хватит на все, а там и стипендию получишь, и хоть кем устраивайся, если совместишь учебу с работой. Тем же хостесом в стамбульском ресторане заработаешь больше, чем у нас.       Отец помогал складывать вещи в чемодан и, с сожалением оглядев обновки, которые не шли в сравнение с брендовой одеждой Харуна, купленной матерью в модных бутиках, промолвил:       — Понимаю, что это не та роскошь, что окружала тебя с детства, но постарайся отнестись к этому, как к временным трудностям. Вспомни, с чего начинал Стив Джобс: в юности работал на трех работах и выковал себя сам. В Сабанчи найдется немало чьих-то золотых сыновей и дочек, которые ни в чем не будут испытывать нужду. Тебе же придется экономить и работать наравне с простыми студентами.       Харуну не нравилось, что отец как будто извинялся перед ним и смотрел на него, как на изнеженного пижона, которого зажали в тисках нищеты. Да ебана, почему родителям казалось, что вдали от родного пепелища он непременно будет голодать и ночевать под мостом?       — Теперь я сам решаю, чем окружать себя, — сказал Харун с ровной категоричностью матери. — И что ни говори, папа, а блеск маминых бриллиантов с нашей медью плохо сочетаются. Не уродился я львиным самородком, — с озорной искрой в глазах приправил он.       Отец глухо рассмеялся, уложив его пуховик в чемодан, и прислонился к высокому шкафу с книгами.       — Куда же ты без своих шуток, забияка! Я тебе для них отдельный багаж выделю. Будешь дразнить ими девчонок в Стамбуле.       — Чего ты смеешься? Не ты ли сбежал от деда Дживана в Урфу?       — Все это так, сынок, — не возражал отец, — но я окончил университет до переезда, и дед был моим преподавателем. Ему было проще меня отпустить. Харун, — помедлил он в раздумье, — ты Анатолийский все-таки не сбрасывай со счетов, мало ли. Это очень хороший университет. Мы обсудим с матерью, чтобы за учебу платил я, и тогда ты не будешь зависеть от ее денег.       — Как будто она согласится, — нахмурился Харун, понимая, что это невозможно. Мать того и добивалась, чтобы он всегда был рядом с ней, подчиненный ей и в ее тени. — Если не Сабанчи, то попробую в другой университет — куда угодно, а в Эскишехир принципиально не поеду. Я обдумываю третий вариант, пап.       — Ладно, — вздохнул отец, покивав, но его все равно еще что-то сильно угнетало и, вызывая у Харуна тревогу, старило прежде времени, как старит горе или затяжная болезнь.       — Ты в порядке?       — Конечно, — подчеркнуто бодрился отец. — Ты лучше расскажи, как дела дома? Мать сама по себе источник стресса, но, надеюсь, она понимает, что тебе не нужны лишние проблемы из-за ее бизнеса? Тем более сейчас.       — Все хорошо, — покривил душой Харун.       О том, на что им не дано повлиять, нечего и говорить. Но, кажется, отец только сделал вид, что поверил, и настаивать на правде не стал. Ясно было: Харун бы не признался даже ему. Четыре года один на один с львицей-людоедом отучили его откровенничать, и, наверное, это огорчало отца больше всего.       За небывалой грозой, что молниеносно разразилась между матерью и госпожой Адженой, Харун следил, как стадион за футбольным матчем. Не отрываясь. Пока что мать играла в одни ворота.       Трудно было предугадать, как это скажется на переезде Харуна, однако за каких-то пару суток на безопасности отразилось пренеприятно. Опять, как четыре года назад, когда родители разошлись из-за преступного промысла матери, без охраны из дома ни шагу и вообще из дома никуда не выезжать, визиты к отцу прекратить и самое ненавистное для Харуна — лишние вопросы не задавать. А он и без них умом чуял, что, вероятно, в ближайшее время волчиха поднимет их особняк на воздух. На сей раз мать испытывала наставницу сыном.       Его жизнь могла спасти папка, которая хранилась в домашнем сейфе, в кабинете матери, но из их подслушанных бесед Харун понял, что Аджена-ханым ни о какой папке не имела понятия. Это звучало, как отличный шанс положить конец интригам хищниц. И из всей мочи Харун ринулся к новой намеченной цели: достать из сейфа материалы и отнести госпоже Аджене. Или житья она им не даст.       Последние розовые очки, в которых его идея показалась не такой уж и дурацкой, разбились стеклами вовнутрь. Сейф, само собой, Харун не открыл бы за неимением кода, но, так как модель была электронная, он понадеялся на функцию аварийного открывания. Для нее предусматривался заводской код, а также специальный ключ, позволявший взломать замок без кода. Заводской код, указанный в инструкции, не подошел. Как видно, мать его сменила при покупке сейфа, а ключ... Харун обшарил весь кабинет — ключа не нашел. Вряд ли он лежал в спальне матери, хотя на всякий случай Харун ее тоже обыскал.       И, похоже, что дни, любезно отсчитанные им старухой Адженой, истекли. Приехав с работы, мать начала гонять охранников. Каблуки ее туфель вколачивались в пол, когда она с приказами переходила из комнаты в комнату. Тяжелое эхо шагов ударяло по стенам и отлетало от них с пугающей, угрюмой нотой. Мать велела запереть двери, включая те, что выходили во двор с бассейном, и перепроверить окна. Дом находился за городом, так что, если их обстреляют, помощь придется ждать долго. А страшнее всего был лес, облеплявший их участок полумесяцем, — оттуда могли нагрянуть убийцы волчихи.       — Мама! — Харун вышел на лестничную площадку вместе с охранником, которого потоком мата вышиб из своей комнаты. Тот осматривал окна и запирал балкон. Конечно, он лишь выполнял работу и ни в чем не был виноват, но должны же быть какие-то границы. В первую очередь у войн львицы с волчихой.       Мать обернулась, посмотрев на Харуна с нижнего этажа. Его опалил лихорадочный блеск ее глаз, так странно выделявшийся на фоне почти армейской выдержки.       — Что такое?       — Раз мы готовимся к перестрелке, зачем так мелочиться? Выкати сразу пулемет, а у меня поставь снайпера!       — Юмор сейчас неуместен, Харун. Не дерзи и держись подальше от окон.       — А знаешь, что еще неуместно? Делать из дома Колизей для кровавых зрелищ вместо того, чтобы выйти на переговоры. Договорись с госпожой Адженой, пока не поздно. Твои амбиции стоят нашей жизни?       — Это исключено, — холодно бросила мать и прошагала в гостиную с пистолетом в руке. Умирать решено стоя.       Найти бы треклятый ключ от сейфа. Харун устремился за матерью, и тут его мысли осветила отчаянная идея: а не позвонить ли Аджене-ханым, убедив, что ее сына можно спасти? Следом он засомневался, насколько будет правильно дать ей еще один повод разгромить особняк и вырвать из мертвых рук матери ключ от сейфа, и передумал. Нужно самому достать папку.       Харун опустился на диван и возобновил поиск ключа. Не спуская взгляда с матери, он начал подлавливать момент, когда она и охрана выйдут из гостиной по какому-либо делу, и он пороется у нее в сумке. Та стояла на журнальном столике, раскрытая, но под бдительным оком владычицы Асланбеев, и логика вещей указывала на нее.       Мать все не уходила, давала инструкции охране, и тогда Харун отважился выяснить, верна ли его догадка. Он уселся на диване полулежа, закинул ноги на столик и как бы невзначай, неуклюже пнул сумку. Она, как он и рассчитывал, повалилась на пол, а из нее высыпалось содержимое.       — Извини! — обратился Харун к матери и с виноватым видом, который придал себе, стал складывать вещи обратно, подглядев внутрь сумки. Ключа среди них не было, правда, это еще ничего не значило. Он мог быть спрятан в застегнутом внутреннем кармане.       Вдруг мать остановила Харуна и отобрала сумку. Краем зрения он заметил, как ее покоробило со злости, она поморщилась и велела ему отойти и сесть, а в следующую минуту уже несла свою драгоценность в кабинет. Если ключ не в сумке и поведение матери это не доказывало, то тогда Харун не знал, где еще искать.       — Неужели сложно сидеть ровно? Какой же ты мальчишка, Харун! Тебе напомнить, что мы в чрезвычайном положении?       Мать накинулась на него с упреком, как только показалась в проеме гостиной. Во избежание перебранки Харун не стал ей напоминать, из-за кого они очутились в этом положении. Сцепил зубы и смолчал.       Следующий час он сидел с ровной спиной, как будто вместо позвоночника у него был стальной стержень. Так же в напряжении держал второй час. На третий замлели шея и спина, Харун встал размять мышцы, помня, что опасно подходить близко к окнам, а на четвертый лес и территорию особняка укрыли мглистые сумерки. Мать разрешила зажечь тусклые светильники, но основной свет включить не позволила — слишком ярко, и, если по ним все-таки откроют огонь, то они, хорошо видимые с улицы, окажутся как на ладони. Так им предстояло слепствовать во тьме дома всю ночь, ожидая Аллах знает чего.       В начале, разорвав мертвенную тишину, прозвенел айфон матери. Все, включая нее, застыли в напряжении, потому что звонила госпожа Аджена. Короткий диалог не задался. Каменная львица, вырезанная из цельного куска ненависти и жестких принципов, не отступалась от намерения умирать стоя. И пистолет так же держала при себе.       — Перезвони ей! — подорвавшись к матери, попросил Харун. Его пыл заставлял сердце биться сильнее, а голос звучать с тревогой и плохо скрываемой злостью. — Предложи мир. Что бы ты ни замыслила, итог вашего помешательства будешь созерцать из могилы.       — Хватит нести глупости, — получил он сухой ответ.       Изумляло просто, как при этом мать не загнула второй палец, пусть сейчас метода деда Хамита едва ли повлияла бы на Харуна.       — Если уступить Аджене, она никогда не научится нас уважать. Вай! — остервенело засмеялась мать и коснулась его щеки. Прикосновение вышло отталкивающим и холодным, сродни пощечине. — Я и забыла, как ты похож на отца, сынок. Благородство мыслей в вас сравнится с непомерной трусостью поступков. Наверное, мне стоит внимательнее следить, как бы ты тоже не сбежал.       — Трусостью? — не поверил своим ушам Харун. Циничная мать могла одной фразой, не прибегая к оружию, снести человека с ног и зарезать, как разжиревший скот. Ее язык был острее меча подлеца.       — Сядь и не встревай, — рыкнула она.       С приближением ранней южной ночи в гостиной зале стало жутко и словно бы тесно от туго объявшей их тьмы. Долгое время ничего не происходило — ни намека на чье-то вторжение в особняк. Харун сверлил взглядом темную фигуру неподвижно стоявшей матери, подвластный тому горячему отчаянию, в котором человек с нетерпением ждет, когда уже над головой раздастся обещанный гром, когда грянет выстрел или прозвучит приговор. Рассеять страх не помогали даже светильники. Тем более один мать сказала потушить, решив, что света от уличных фонарей, который просачивался в окна, вполне хватало для освещения. Дверь ее кабинета, что днем хорошо просматривалась из гостиной, терялась в темноте коридора, и Харун ждал удобный случай вырваться туда, к сумке. Наконец, рискнул попытать судьбу.       — Куда ты? — сразу всполошилась мать.       — Воды попить, — наврал он. Попробует выскользнуть через кухню.       Она запретила шастать по дому, а воду поручила принести одному из охранников. Тот не успел сдвинуться с места, как Харун задержал его, навострив слух:       — Стой! Тихо!       Со двора, или лучше сказать, сверху, со стороны чернеющего леса, летел звук столь агрессивный, что Харун без труда распознал в нем шум винтов вертолета. С немым вопросом на лице он повернулся к матери. В темноте, как у затаившегося зверя, пылали лишь ее глаза, она молчала и выжидательно водила ими по гостиной. Охрана ненадолго пришла в смятение, так как шум усилился, раздаваясь уже над крышей и до краев заполнив помещение. Во дворе поднялся сумасшедший ветер, зловеще затрещали кустарники и деревья.       Предчувствуя то ли удар, то ли взрыв, Харун подался к матери, чтобы заслонить ее. Она оттолкнула его, перекричав тяжелый рокот вертолета:       — За диван!       А дальше был гром над их головами, которым разрешилась немедленная месть старухи Аджены. Харун ощутил, как вздрогнули стены и стекла окон, и от этого сотрясения не дыша он повалился на пол, закрываясь руками. По крыше особняка что-то громко покатилось. Гул вертолета не позволил расслышать четче — только увидеть, как в бассейн, залив двор водой, свалилось, кажется, чье-то тело.       Сверху Харуна прижимала мать, которая, качаясь и оправляя костюм, поднималась с колен. По-видимому, она не до конца опомнилась и потому забыла о пистолете. Забыла, что он лежал прямо возле Харуна. В висках гулко переливалась кровь. Страх все еще держал за горло мертвой хваткой, но ослабил ее, когда Харун перекатился на спину и увидел мать целой и невредимой. С долгим вдохом в легкие хлынул спертый воздух. Минутой позже до Харуна дошло, что вертолет улетел и в зале снова стало тихо.       Пистолет матери продолжал лежать на полу, притягивая взор. В любой другой день Харун никогда бы не притронулся к нему. Но сегодня они, блядь, умрут в этом доме, если он не возьмет ситуацию в свои руки. Харун потянулся к рукояти и, пока мать с охраной занимал труп в бассейне, подобрал оружие. Да простит Аллах!..       Встав, он отошел подальше, к коридору, и набрал номер Аджены-ханым. Телефонные гудки привлекли мать.       — Харун? — догадалась она и бросилась к нему. — Кому звонишь?! Отцу? В полицию?       Ее удержал пистолет, направленный ей в лицо. А также предательские слова, от которых оно наверняка застыло восковой маской:       — Госпоже Аджене.       — Отдай телефон!       — Отбери!       Уверенная, что Харун, как обычно, послушается, мать очень удивилась львиным когтям, разорвавшим ее власть на ошметки.       — Отдай немедленно!       — Не подходи, — предупредил Харун, а сам, ни жив ни мертв, шагнул назад. Пистолет выиграл для него немного времени, и вот уже в трубке с ним заговорила госпожа Аджена. — Алло!..       Он увернулся от броска матери, попятился. И принялся в спешке объяснять волчихе про папку и сейф, тогда как мать, забрав у охранника пистолет, пальнула с дури в потолок. Прежде чем в ушах раздался невыносимый звон, Харун крикнул Аджене-ханым:       — Срочно приезжайте!       Больше он не сопротивлялся и позволил отобрать у себя пушку с телефоном.       На разговоре госпожи Аджены с матерью и вообще на всем, что происходило следом за выстрелом, долго лежал покров противного звона.       Харун сидел в кресле кабинета и ничего не понимал. Беззвучно шевелились губы матери, волчиха за рабочим столом, как начальница, свысока усмехалась ей. Кругом толпилась вооруженная охрана, сейф был открыт, а искомая папка лежала на столешнице.       Аджена-ханым изучала ее содержание, довольно поправляя на переносице очки. Ее сын спасен. Ценой жизни их охранника, труп которого она сбросила им на крышу, и разрыва отношений между Харуном и матерью. Как он ни искал ее взгляд, та даже на него не смотрела. Должно быть, вычеркнула сына-предателя из своей жизни.       Сквозь постепенно затухающий звон до Харуна доносились обрывки речи. По ним он кое-как разобрал, что встреча хищниц подходила к завершению. И точно — минут через пятнадцать слух частично восстановился, и он уловил, с какой удушающей сдержанностью в тоне Аджена-ханым разговаривала с матерью. Несмотря на уверенную победу, она была аккуратна в действиях.       — Ты правильно поступил, что признался мне, — похвалила Харуна Аджена-ханым. — Потому что следующим был бы ты.       Всегда, стоило ей заговорить с ним, у него возникало мерзкое чувство, что чья-то ледяная рука проводила по позвоночнику, вцепляясь в загривок.       — Вы не тронете нас? Уйдете? — в Харуне теплилась надежда, что волчиха на этом успокоится.       Она выразительно глянула на мать, у которой в горле клокотал будто львиный рев, но предназначался не сопернице, а Харуну. За наглость и трусость. Владычица Асланбеев припасла на будущее далеко не один опасный козырь, отобрала у нее часть власти в компании, и это вынуждало госпожу Аджену соглашаться на худой мир.       — Кровь не водица, — с насмешкой изрекла она, уйдя от щекотливой темы интриг. — По своему опыту скажу, милая моя Фюсун, что на твоем месте я была бы внимательнее к тому, кто зреет в твоей тени. До того, как устроиться в нашу фирму, ты, помнится, тоже ополчилась против семьи.       Харун шевельнулся в кресле, абсолютно выбитый из колеи вплетенным ею намеком. А Аджена-ханым, так уж и быть, снизошла до пояснения:       — Обокрала невестку с племянниками и выучилась на ее деньги в Анатолийском университете. А нас уверяла, что это семья отвернулась от нее, и она — единственная из рода, кто избежал коварства невестки. Поздно я тебя раскусила, Фюсун.       У Харуна непроизвольно вырвался хриплый смешок. Откуда ему было знать, что, стремясь к своей мечте, он повторяет судьбу матери? Но именно этого она ему не простила.       — Убирайся в свою комнату, — прошипела она, дернув Харуна за руку, как нашкодившего пацана. — С тобой я потом разберусь.       Едва мать отстранилась, он тут же покинул кабинет и ввалился к себе. Второпях достал сумку из шкафа, по стационарному телефону вызвал такси — его смартфон мать отобрала с концами. И на рубеже рассудка, к которому остался глух, опустошил заначки да похватал вещи, что могли пригодиться в поездке.       В доме творилась полнейшая неразбериха с охраной, благодаря чему Харун без проблем выбрался во двор и шустрым лисом пересек зону бассейна. Высокую каменную ограду покорил с третьего раза, оттолкнувшись от цветочной клумбы. Навернулся, конечно, когда с сумкой наперевес перебирался за территорию, но зато минут через десять катил на такси к отцу.       Его аж потряхивало, когда он звонил в квартиру. В десятом часу ночи вломиться без спроса в гости и лицезреть ахуй отца при виде помятого сына с набитой сумкой, было не совсем вежливо, но и деваться больше некуда. Щелкнул замок, на площадку подъезда выглянул немало удивленный отец, а у Харуна точно что оборвалось внутри и нещадно заныло. Ему представилось, как он выглядел со стороны. Наверное, та еще одноногая собачка.       — Ты...Что случилось? — испугался отец.       Осторожно озираясь, он затащил Харуна в прихожую, и не медля запер дверь, словно боясь слежки. В глаза Харуну сразу же бросился запечатленный у него на лице смертный ужас, который, казалось, был подобен его собственной безнадежности. Отец готовился задавать вопросы и, похоже, надеялся, что Харун сам озвучит причину позднего визита, но он только и смог, что по-детски броситься родителю на шею. В чем-то мать была права: Харун все такой же мальчишка. Неугомонный мальчишка, перед которым распахнулась дверь, закрывшаяся за отцом четыре года назад.       — Что с тобой, сынок? — не выдержал отец и затем разомкнул объятия. — Ты что, из дома сбежал?       Харун уклончиво пожал плечами и на морально-волевом добрел до гостиной. Хорошо, что ему есть куда пойти, где сложить саблю и щит и от кого принять стакан воды, будучи уверенным, что и его примут без всяких отговорок.       — Спасибо, — поблагодарил Харун и жадно осушил стакан.       Отец ждал объяснений и уже весь извелся.       — Аллах мой! Ты же никого не убил? Мама знает, что ты здесь? Что она сделала?       За какие прегрешения ему достался такой бедовый сын, отчего-то всплыла у Харуна досадная мысль, за движением которых он следил отстраненно и обессиленно, будто выброшенный на берег их яростным штормом. Потом сознание пронзила яркая вспышка, которая быстро расширилась и обрела черты матери и наставленный на нее пистолет. Уже в глубине сердца Харун горько раскаивался и не смел поднять на нее взгляд.       — Нет, — еле вытолкал он из себя и на ходу сочинил: — Мы с мамой поругались... И она выгнала меня. Я уезжаю в Стамбул. Поеду сегодня на ночном автобусе.       Его новость неимоверно возмутила отца. Тот засуетился, не ведая, что предпринять. Ссориться с матерью, как они убеждались неоднократно, было чревато.       — Во-первых, в ночь ты никуда не поедешь. Я не пущу тебя, и это не обсуждается. Во-вторых, Харун, закажем билеты на самолет и завтра же полетим. Я возьму отгул, а ты расскажешь подробнее, что между вами произошло. Почему мать тебя выгнала?       — На самолете дороже и долго ждать! Если я сейчас не уеду, мама вломился сюда, и все пойдет прахом. Она как выгнала, так и передумать может.       — Да что случилось? Как она отпустила тебя из-за города? Она же тебе вздохнуть свободно не давала, — отец подсел к нему на диван, обняв.       Бедный обеспокоенный отец, еще немного, и он совершенно сойдет с ума, гадая, какая опасность скрывалась за словами Харуна. Но не говорить же ему об Аджене-ханым и сброшенном на крышу трупе! О матери, для которой он — предатель, что не помешает ей вернуть Харуна домой и презирать всю учебу в Эскишехире и до скончания дней. Если он не вырвется из ее клетки сегодня, по горячим следам ссоры, об этом можно будет забыть надолго.       — Мы обсуждали учебу в Стамбуле. Я ей нагрубил. А она сказала, чтобы я убирался прочь и выживал на твою нищенскую зарплату.       Отец измученно потер лоб, поняв, верно, что большего не добьется.       — Есть что-то еще, о чем мне стоит знать? — спокойно спросил он.       — Ничего. Тебе не о чем беспокоиться, поверь. Мы просто поругались, — клялся Харун, но ему не то что проницательный отец — родной голос не поверил и подвел.       — Не хочешь говорить правду, значит... Прикрываешь ее разборки? Как же так, сынок? Молчишь, как будто я разделаю тебя за то, что ты угодил в беду! Отчитать тебя, уж не дуйся, я имею право, потому что мне не безразлично твое воспитание. Но ты должен быть всегда честен со мной, чтобы я понимал, как помочь тебе.       Отец вскочил на ноги, сначала сердито нависнув над ним, а потом с сочувствием выдохнул и нахмурил брови:       — Аллах, во что твоя мать опять ввязалась! Аджена, разумеется, имеет к этому отношение?       Харун виновато склонил голову и сцепил руки в замок. Конечно, когда он хоронил тайны матери глубоко в себе, как в этот момент, становилось очевидно, что без криминала не обошлось. Только Харун не хотел, чтобы правда снова заставила отца ненавидеть мать, сильнее прежнего. Легче пережить еще одну кошмарную ночь, чем слышать, как родители упоминали друг друга озлобленно и с желчью.       — Харун, она... Мама ведь в порядке? — неожиданно кротким голосом спросил отец, на миг воскресив его душу, а с ней и какие-то нелепые детские надежды. — Не ранена?       — Нет, Машаллах, — тихо улыбнулся Харун.       — Ладно... Собирайся, сынок, поедем. Я отвезу тебя в Стамбул.       Шестнадцать часов в дороге на другой конец страны и столько же обратно в Урфу — о том, чтобы отцу садиться за руль, не могло идти и речи. Он адски устанет, а у него работа. Пока складывали остатки одежды, Харун с огромным трудом уломал его на ночной автобус и чтобы ехать в одиночестве. Отца до сих пор приводила в смятение мысль, что Харуну нельзя было задерживаться в Урфе. А уж как он доедет до Стамбула, где устроится и что, в конце концов, будет с поступлением в Сабанчи — Аллах, у отца голова кругом шла от избытка забот.       На автовокзал они прибыли с заказанным по интернету билетом на последний рейс. Автобусы ходили каждые полчаса, его был в половину одиннадцатого.       После загрузки багажа отец забрасывал Харуна наставлениями. Дал свой старый мобильный и денег, обещав перевести на карту еще, если потребуется, и вручил бумажку, на которой записал адрес хорошего друга семьи — бывшего коллеги деда Дживана.       — Поживешь у него, пока не поступишь и не определишься с общежитием. Харун, ветреный! Внимания, как у воробья, не отвлекайся, — потряс его за плечи отец, так как Харун высматривал на перроне для посадки людей матери. Хоть бы она не увязалась за ним в Стамбул.       — Я слушаю.       — Вот, заплатишь Синану-аге за комнату этими деньгами. Он будет отказываться, но ты все равно заплати. Я говорил ему о тебе раньше, просил присмотреть за тобой, ты можешь обращаться к нему по любому вопросу. Утром я позвоню ему и скажу, что ты едешь. И ты позвони мне, хорошо?       Харун кивнул в ответ и услышал громкое объявление диспетчера об отбытии своего автобуса. Большая часть пассажиров уже заняла места, а остальные, проследовав к дверям, начали забираться внутрь.       — Пора! Сынок, — волнуясь, отец крепко стиснул Харуна в объятиях, — вверяю тебя Всевышнему. Береги себя.       — А ты себя. Созвонимся утром. Пока!       Сидение Харуну досталось не у окна, но и отсюда хорошо просматривались улица и многоэтажные дома нового города, что переливался мириадами электрических огней завораживающе и слегка тревожно, словно не желая отпускать Харуна. Он бодро помахал отцу рукой на прощание и постарался так же весело улыбнуться. Завтра над ним, наконец, засияет солнце Стамбула и повеет с Босфора соленым бризом свободы. Мать больше не будет вытирать об его совесть кровавые руки, и от этого Харуну дышалось привольно и легко, так легко, точно душу переполняла широта бескрайнего неба.       Ведь кто умирал, тот знает, что живет.       В Сабанчи он все-таки поступил — выиграл не максимальный грант, а лишь половину, отчего учеба обошлась отцу дороже, чем планировалось. Его сбережений вместо четырех лет обучения стало хватать где-то на два с натяжкой.       Выручила, к счастью, стипендия. Харуну вернули всю стоимость за первый год, а, начиная со второго и вплоть до выпуска, академические успехи дали ему доучиться бесплатно. Вот когда ребенком Харун увидел в пруду Балыклы-Гёль белого карпа — а тот, кому это удастся, попадет после смерти в рай, — и то так не радовался, как стипендии. Лучше этого была, наверное, молчанка матери. Разозленная из-за госпожи Аджены, она месяц не общалась с ним и в кои-то веки оставила в покое.