Рождение убийцы

Дни Джереми Готфилда тянулись за днями – медленно, однообразно, как сонная муха ползёт. И, кажется, можно даже услышать жужжание теснящихся, толкающих одна другую секунд. Впрочем, а так ли много времени прошло? Джереми совершенно потерял ему счёт. За долгий срок, поведённый в бессознательном состоянии, его внутренние часы сбились, а никаких ориентиров, которые могли бы помочь, не было. Ни окон, ни часов, ни теле или радиопередач, никакой работы, регулярных занятий, или прогулок. Даже пищу приносили не в какое-то отведённое время, а когда сам Готфилд об этом просил. Еда, к слову, была одним из немногих положительных моментов – совершенно непохожая на тюремные харчи, сытная, разнообразная: мясо, овощи, фрукты. Джереми отметил про себя и то, что ему совершенно спокойно давали вилку и даже нож – никто не боялся, что он может воспользоваться ими как оружием, чтобы проложить себе путь к свободе. И… они были правы. Он, в самом деле, больше ни единого раза не пробовал сбежать, а столовые приборы уносил вместе с посудой всё тот же чернявый Ахмед. Не то чтобы Джереми настолько сильно боялся этого ребёнка, хотя воспоминание о перенесённой боли отнюдь не изгладилось до конца и всплывало в памяти очень живо. Дело было в другом. Готфилд чувствовал, что ничего не понимает. Даже больше того. Это касалось уже не только обстоятельств нынешнего плена — он в принципе был словно потерянным, не уверенным уже ни в чём. Вероятно, причина крылась в том, что Джереми никогда раньше не доводилось так надолго оставаться наедине только с собственными мыслями и сомнениями. Думал он очень много. Можно сказать, превратился в эдакого философа поневоле. Много раз Готфилд просил книгу – хоть какую-нибудь, но отчего-то ему дали только колоду игральных карт – потёртых, явно давно уже бывших в использовании. Он раскладывал бесконечные полузабытые пасьянсы, ощущая себя старой девой, одиноко, затворнически живущей в своем доме на пару с подкрадывающейся старостью. Безделье выводило из себя, от него хотелось лезть на стену. Джереми пытался использовать имеющееся время с толком: постоянно делал спортивные упражнения, а главное – постепенно, методично анализировал свои возможности. Он прислушивался то к одному, то к другому внутреннему органу, замедлял, ускорял, регулировал. Однажды Готфилд даже остановил, а после вновь запустил собственное сердце. Он пытался тренировать органы восприятия, например, переворачивая те же карты рубашками кверху, ощупывал их с закрытыми глазами, силясь угадать по мельчайшим неровностям рельефа краски, что там изображено – король, валет, или простая семёрка? Джереми направлял все силы в правую руку, стараясь разбить ребром ладони, как это якобы умеют восточные мастера, деревянную столешницу. Он в ускоренном темпе заставлял заживать порезы и ссадины. Готфилд задерживал дыхание на время, вводил самого себя в подобие анабиоза, когда всё, все процессы в его теле происходили будто в десятикратно замедленном режиме. И… думал, думал, думал, потому что даже со всем этим не выходило абстрагироваться, не получалось игнорировать подступавшие как ком к горлу вопросы. Разумеется, не раз и не два Джереми начинал рассуждать: как, каким образом мальчишке удалось заставить его – взрослого, тренированного мужчину, разве только не кататься по полу, корчась от боли? Ответа не было. Методом исключения Готфилд сразу отсёк какое-то физическое воздействие – он ясно видел, что руки паренька не успели коснуться ни кожи, ни даже одежды. Не было и уколов, ударов током. Уже потом, внимательно и с тщанием осмотрев собственное тело, Джереми не обнаружил на нём никаких следов. Он не был убеждён в этом полностью, но что-то подсказывало ему – адская боль существовала только в его собственном сознании. Какие-то психотропные вещества? Он, помнится, в тот момент, когда появился Ахмед, ещё не успел что-либо съесть или выпить, но, конечно, они могли ввести ему нечто и до пробуждения. Да. Могли. Но… так не бывает! Ни один препарат не действует таким образом! Только человеческий ум может распознать акт агрессии, нападение – и задействовать некий механизм, а после, когда стало ясно, что угроза миновала, отключить его. А ведь Джереми знает даже точный момент, когда всё произошло – ровно тогда, когда он взглянул ребенку в глаза. Гипноз? Глупости! Невозможно загипнотизировать человека за секунду! Хм… Невозможно… Но нечто ведь всё-таки случилось! И это не было случайностью, а его тюремщик прекрасно знал, понимал, что так будет – и даже пригрозил повторением экзекуции. Так что оно должно, просто обязано быть – рациональное объяснение. Такое, которое понятно даже мальчишке! Но Готфилд не находил его… Чем дальше, тем больше всё, что с ним происходило, начинало казаться Джереми дурным сном, бредом. Что если таинственная пещера (Вот уж, в самом деле, перепевка детских сказок!), маленький тюремщик с восточным обликом и поразительным талантом мучителя, таинственный Орден с Великим Магистром – это всё плод его собственного воспалённого разума? Вдруг он сошёл с ума? Да, окружающее видится таким ярким, реалистичным… Хотя, о чём ты!? Какой к дьяволу реализм!? Но… Возможно ли повредиться рассудком так внезапно и… незаметно? Так полно, без остатка погрузиться в мир собственных грёз, в своё воображение? Не то что игнорировать, или воспринимать искажённо окружающий мир, а вовсе не видеть и не чувствовать врачей, палаты, или где уж он там находится? Его обкалывают наркотиками, какими-то сильнодействующими препаратами, он погружён в искусственный дурман, или даже в кому? Это – последствия падения с вертолёта? А вдруг он всё ещё качается на волнах, не приходя в себя, но и не отправляясь на дно? Слишком долго? Но соответствует ли друг другу время в фантазиях и наяву? А может быть, это началось раньше? Всё глубже? Что было последним? Зеленоволосая бессмертная ведьма, которая не умирала даже с перерезанным горлом. Разве это – нормально? Не похоже на бред? Постой-ка! А ты сам? Твои паранормальные способности? Что если и это – не взаправду, а только чудится, кажется? Так где же хвост, точка отсчёта безумия? И что тогда с ним сейчас? Где находится настоящий Джереми Готфилд? Нарита! Бой! Взрыв! Может тогда всё и началось? Или – кончилось? Вдруг он – уже не жилец? Что если он умирает от ран, а его агонизирующий мозг напоследок создаёт лихорадочно всю эту сумбурную, но по-своему интригующую сказку? Сколько может длиться нечто подобное? Некому рассказать. Никто и никогда этого не узнает, кроме Бога. И в какой момент всё может прерваться? Сколько это займёт? Как будет ощущаться? Внезапно? Неожиданно? Секунда – и тьма. Мгновение – и граница перейдена. Было все – и ничего не осталось. Или не так? Может быть его ждёт агония в агонии? А вдруг тот приступ, та пытка – это оно и есть? Предвестник? Первый знак? Или оно придёт медленно и тихо, как дрёма? Событий будет становиться меньше, станут тусклее краски, всё постепенно начнёт сходить на нет. Вот, скажем, звуки, запахи – их уже почти не существует в мире Джереми. И этот великий магистр ВВ – понятно тогда, почему он всё никак не появится: просто у твоего же разума нет уже сил его выдумать. Интересно, что останется последним, если мир Джереми станет вот так постепенно уходить, пропадать? Что будет в центре? Средоточие, сердцевина Джереми Готфилда, без которой он уже будет мёртв – какая ты? Это была та ещё пытка – сидеть и ждать неизвестно чего, а на самом деле ожидать конца. Он очень явственно и наглядно ощутил беспомощность человека перед своими собственными мыслями, да и вообще их могущество. Нельзя уничтожить. Невозможно «выбросить из головы» – это просто такие слова. Нельзя перекричать, переспорить, как-нибудь договориться. Джереми припомнил, как, впервые оказавшись на земле бывшей Японии, полный самых наивных представлений об этой стране и населяющих её людях, он верил: если в кодексе самураев сказано, что каждый день они должны воображать себя умирающими от самых разных причин, а, в конечном счете, просто сжиться с мыслью о собственной смерти, то так они и поступают. Но это – ложь. Красивый образ. На самом же деле, если человек действительно непрерывно находится в предчувствии смерти, то он очень быстро утрачивает одно из важнейших качеств воина – возможность абстрагироваться, холодный рассудок. Джереми Готфилд не пытался бежать не только из страха перед пыткой, а потому, что в голове у него не рождалось никакого плана, ни единой свежей мысли. Особенно плохо было то, что без возможности исчислять время, засекать его – и давать себе внутренние сроки-планки, до которых нужно додержаться, дотерпеть, а после – переставлять их всё дальше и выше, мерилом для Джереми оставался только он сам. У него возникало ощущение – которое, ко всему, нельзя было никак проверить, что одни и те же промежутки реального времени с каждым разом, очередным «витком», субъективно становятся для него всё больше. Что он буквально ежеминутно задаёт себе молча эти проклятые вопросы – как бичами самого себя хлещет. Не спасали уже никакие нагрузки, хотя Готфилд стал тренироваться буквально до седьмого пота. Джереми уже почти свыкся с тем, что если он уже не сделался психом, то скоро станет им от невозможности подтвердить или опровергнуть свои подозрения. Ещё немного… чуть чуть… И – что? Полное безумие? Или кто-то войдёт? Или его освободят? Или смерть? Или жизнь? Или он просто станет бить непрерывно кулаком в бронированную дверь? С несчётной попытки в неизвестно какой момент своего заключения он проломил-таки ребром ладони деревянную столешницу…