С миром и чаем

Их отношения строятся на самом постоянном, на самом незыблемом, что в его жизни есть и когда-либо было вообще. На недоверии. — Что же вы все-таки желаете получить от меня, Линетт? — с улыбкой Ризли наблюдает как она устраивает принесенные оттуда, с поверхности цветы в вазе, оставшейся в его комнатах еще после прошлого ее визита. — Может почтенной мадам Слуге найдется что предложить мне взамен в более честной сделке? Давным-давно раскрытая неудачливая шпионка лишь бросает на него невозмутимый взгляд из-за плеча. — Поговорите об этом с ней. Я понятия не имею. Он не доверяет Линетт ни на мгновение — ни единому слову, ни жесту, ни вздоху. Впрочем, раз за разом позволять ей бессовестно нарушать череду своих будней это ему ничуть не мешает. Визиты эти давно уже превратились в его своеобразное развлечение, чтобы здесь в крепости, где размеренно предсказуемый день не отличить от ночи, не плесневеть и не скучать слишком. В последний раз Линетт критически расправляет еще влажные лепестки радужных роз, и среди строгой, практичной хмурости его комнат под водой она выглядит не менее чужеродно, чем принесенные ей цветы с поверхности. Тоненькая, невысокая, обманчиво хрупкая. Ушки эти смешные, пепельные, пушистые прядки мягких волос. Глазищи огромные. Когда Ризли наблюдает за ней, в груди против воли всякий раз что-то болезненно дергает. И если Слуга снова использует эту девочку, подкладывая ее под него так навязчиво, беззастенчиво, стоило бы изыскать способ перебить ей хребет как мерзкой гадине. — Просто скажи, Линетт, — говорит он мягко — насколько умеет быть мягким, а умеет он плохо. — Может, мы что-то сможем сделать, чтобы ты больше не приходила. Ничто в целом мире не заставит Ризли поверить, что эта девочка, большеглазая, тоненькая, не по годам как все выжившие уличные волчата ловкая, по своей воле здесь. Он протягивает ей раскрытую руку как предложение, и Линетт охотно берет ее в свою. Едва заметно улыбается, прижимая маленькую, словно кукольную ладошку в перчатке к его широкой, грубой ладони, и невольно он думает что без труда мог бы переломать эти тонкие, изящные пальчики как печенье, просто сдавив со всей силы, и что Линетт это отчетливо знает, но все равно едва заметно улыбается глядя ему прямо в глаза. Как будто каким-то самым странным, ничем не основанном толком женским или кошачьим чутьем знает — он не сможет себя заставить ее сломать. Кончики ее пальцев нежно и любопытно скользят по его ладони, поднимаются к обнаженной коже предплечья, и Ризли несколько злит как легко откликается тело на эти неумело-нежные, легкие прикосновения. А пепельные, пушистые волосы Линетт пахнут чистотой, колокольчиками и немного мятой, и это немного и нежеланно волнует. Дыхание коротко перехватывает. — Я хочу вас, ваша милость, — наконец, негромко роняет Линнет. — Только вас. Позвольте мне иногда оставаться рядом… Я умею не быть мешающей. Ее глаза, огромные, глубокие и блестящие, не отрываются от его лица и голос настолько полон искренности, что тонкость ее игры даже восхищает его немного. И злит, что ей чтобы выжить, приходилось идти и на такое. Приходится. Качнув головой, Ризли усмехается. — Ты же знаешь, что я ни на минуту не доверяю тебе, — и будь она обычной влюбленной девчонкой, как говорит, наверное, она должна была расплакаться, ее бы ранило — не то что бы он хотел, но иногда это неизбежно, а он не знает как решить это все иначе. Но после долгого молчания Линетт лишь невозмутимо приподнимает одну бровь, точно взвешивая что-то в уме, и наконец изрекает: — Приемлемо. Ее серьезность заставляет его рассмеяться и положив руку ей на голову, потрепать ее по чутко торчащим ушкам, и Линетт ненадолго прикрывает глаза, жмурится, заметно получая удовольствие даже от настолько небрежной ласки. Хвост как будто немного пушится даже. Маленькие, но крепкие ладони вдруг ложатся на его грудь — Говорят, держи друзей и союзников близко, а Фатуи еще ближе, — бесшумно, плавно делает Линетт еще шаг, становится на носки его тяжелых ботинок, вытягивается в струнку, так что губами он почти чувствует ее мягкие, бледно-розовые губы, пахнущие чем-то цветочным, женственно-помадным. — Думаю, ваша милость, вы недостаточно над этим работаете. Отстраниться Ризли не успевает — руки Линетт нахально обвивают его шею, губы прижимаются к плотно сжатому рту; она скользит языком по ним, словно в немой, отчаянной просьбе, и ему стоит немалого труда чтобы ей не поддаться. Он сжимает ее тоненькую талию чтобы отстранить, но почему-то не может оторвать от нее ладони. Хрупкая, тоненькая, уже надломленная внутри. Просто котенок, маленький проворный зверек среди хищников и их игр, и пусть какое-то время ей и везет ускользать, однажды ей просто свернут шею. Он и сам не понимает как получается так что его руки смыкаются на ее худой спине с острыми выступами лопаток в странном, неправильном подобии объятия, а ощущение какой-то мучительно щемящей жалости становится невыносимым. Это не должен быть он, не такой как он — циничный, прожженый, ничему и почти никому в этом мире толком не доверяющий. Тем более молоденькой шпионке с промытыми Фатуи мозгами, от которой вопреки всему пахнет чистотой, мятой и колокольчиками. Но Линетт упрямо кутается в него как в теплое, уютное одеяло, лбом ненадолго утыкается в его грудь, и если она лжет, во всяком случае ей хватает чувства меры чтобы не рыдать в театрально-фонтейнском стиле. Обнимая ее и осознавая что она почти во всем лжет, он ощущает нечто такое с чем невозможно справиться. Один поцелуй, говорит себе Ризли, жадно зарываясь пальцами в мягкие пепельные волосы. Всего один, но один незаметно превращается в два и в три, оставляя их обоих разгоряченными, распаленными, задыхающимися. — Не отталкивайте меня, пожалуйста, ваша милость, — на мгновение негромкий голос Линетт вдруг почти незаметно проседает — достаточно натурально. — Я ведь на многом и не настаиваю. — Но достойна большего. Понимаешь? — По меньшей мере кровати, удобной, мягкой и с чистым бельем. — рационально соглашается Линетт. — У вас удобная кровать, герцог? И если можно, вы могли бы взять меня на руки? Мои коленки… они несколько ватные сейчас, извините пожалуйста. Его постель действительно удобная и приходится ей по вкусу настолько, что даже под утро она упрямо отказывается ее покидать. — О нет, — тихо стонет она, калачиком сворачиваясь на измятых, влажных от пота простынях, и как кошка забавно прижимает свои мягкие, пушистые ушки. — Нет-нет-нет. Прикуй наручниками меня к кровати если хочешь, а лучше к себе, если боишься, что я сбегу и влезу куда-нибудь не туда. Запри все двери, свяжи меня, поставь снаружи роту жандармов и меков… Только не заставляй куда-то идти. Мне надо восстановить энергию иначе я не смогу встать попросту. Ризли коротко, беззлобно смеется, укрывая ее голые плечи сползшим на пол оделялом. Торопливо Линетт снова подкатывается ему под бок, как будто боится что он передумает, успевает коротко, нежно поцеловать его в губы прежде чем засопеть и даже как будто уснуть. Теплые руки доверчиво обвиваются вокруг его шеи, Линетт дышит спокойно и тихо, и глядя куда-то в потолок без тени сна в глазах, Ризли еще долго перебирает в голове уязвимые места, которые могут привлечь к себе внимание молоденькой шпионки и насколько все же по недосмотру попавшая в ее руки информация сможет стать опасной для него, для крепости Меропид в частности и всего Фонтейна в целом. С этим еще и поиграть не без пользы можно, но сейчас почему-то не хочется. Главное, чтобы в своем усердии на службе Фатуи она не навредила самой себе — хотя бы не больше, чем этой ночью. На самом деле милая, юная кошечка Линетт совершенно не в его вкусе. Нет. Даже если сейчас ему хочется поправлять ей сбившееся одеяло и гладить по растрепавшимся пепельным волосам, вдыхая легкую тень запаха колокольчиков, даже если внутри, под ребрами что-то ноет от щемящей мучительно нежности, а ее близость делает не отличающиеся от ночей дни в стенах крепости теплее и ярче… Герцога Ризли вечно тянет к тем женщинам, которые к нему безразличны — видно с ранних лет по накатанной, а раз за разом сводить все к честной сделке достаточно удобно чтобы что-то менять. Или неприятная, горькая как коктейли Сиджвин на вкус правда в том, что он как все тот же ребенок из исковерканного, изломанного напрочь детства инстинктивно боится близости — чтобы не быть снова раненым, он не умеет и не хочет никому доверять и, наверное, не хочет учиться тоже, но Линетт к общему удобству и в этом и не нуждается. Даже если интуиция просто кричит ему об обратном. Линетт тихо спит рядом, свернувшись калачиком — тоненькая, обманчиво хрупкая, опасная как ловушка, в которую он уже сделал, кажется, шаг. Их неуместная, нужная никому, неправильная связь выросла из самого прочного что всегда шло по жизни с ним рука об руку — из недоверия. И Ризли пугает мысль, что незаметно, кошачьими тихими шагами связь эта может вырасти в нечто много, много прочней.