Этажи

Я хотел сказать только то, что всё это дерьмо. Дерьмище, перевязанное розовой лентой. Вот, собственно, и всё. Когда же до меня дошло, если так подумать? Наверное, раза с пятого, пока Нагиса вдалбливала мне, особо не распаляясь на толерантность и сочувствие: ты Ноль. Zero, понимаешь? Я не понимал. Я не понимал, когда в четырнадцать все обрастали парами и робко лыбились в школьных коридорах, не понимал, когда в семнадцать начали терять ушки. Твою мать, до меня не допёрло, даже когда та девчонка (как же её имя? Да ладно, в принципе, всё равно не вспомню) рыдала на моём плече, мешая слёзы с соплями: её Страж был мёртв. Не знаю, что там у меня должно было колыхнуться, но мне было похер, вот абсолютно и прямо так: похер. Я как-то мозгом понимал, что это трагедия небывалых масштабов, да и сочувствием не был обделён, но именно эта ситуация не вытянула из меня совершенно никакого отклика. Помню, я погладил зарёванную девчонку по спине, смирившись с сыростью, пропитавшей футболку, и её руками, сжавшими меня так, будто она хотела не выплакаться, а удавить, пялился в потолок и думал: какого хуя? Мы были, в общем-то, не друзья. А когда она, нарыдавшись до икоты и окончательно размазав потёкшую тушь по блядской морде, попыталась запихнуть свой язык мне в рот, поехал окончательно. Летела эта тварь в слоумо, раскинув руки и поменяв выражение лица раза три, пока не врезалась в стену. Не думал, что получится так сильно, но что вышло, то вышло. Забавно, но больше я её не видел. Мне двадцать шесть. Ебло злое, недовольное, с поджатыми изгрызанными губами. Засохшая кожа подзаживает, и я снова её сдираю, не заметив, когда именно. Волосы обрезаны, лохматятся завитками где-то в области плеч: от той шевелюры по пояс остались лишь воспоминания, пара фоток да извечные придыхания Ай, отпустившей локоны чуть ли не до пят: «Ах, Нацу, а помнишь...» Нацу помнит, а лучше бы не. Мои знакомые, все как один, по прокатанной поколениями дороге: любовь, семья, квартира. Кто-то даже успел добраться до пункта «дети». Дальше только могилка на семейном кладбище и всё, считай, жизнь удалась. А я всё по съемным хатам с чемоданом: все как одна на пятом и лифт сломан. Тащу его с красной рожей, тащу и думаю: ну точно сдохну когда-нибудь на очередной ступеньке этих ебучих этажей. На меня пялят прохожие за внешний, и без паспорта ни-ни градус. Продавщица недоверчиво рассматривает моё лицо, с которого так и не сошла детская припухлость, мысленно даёт мне семнадцать, считает в уме — не сходится, но документу верит, тут без вариантов, и наконец пробивает кофейный ликёр. Рост, шмотки, это стрёмное выражение лица — всё работает на то, чтобы не воспринимать меня всерьёз, и как-то не сочетается с матом, которым я щедро загаживаю великий и могучий, особо не вникая, что выгляжу при этом как последний мудак. — Ну что ты за человек-то такой, — вопрос риторический, и это бесит ещё больше, но злобу снижает горьковатый вкус слабенького шота. — Не познакомишься с кем-нибудь? Чё, было бы круто, вместе на каток ходили бы. — Я не катаюсь на коньках, — отмахиваюсь и понимаю, что не злюсь, теперь уж точно, — с Соби сходи, вы же такие друзья-товарищи. Высветленная шевелюра падает на стол и припечатывает лбом рекламный флайер: — О-о-о, снова по больному, — жалобно мычит Кио, но я больше не ведусь на его представления и вместо этого рассматриваю ноготь с облупившимся чёрным лаком, — мы не виделись лет сто. Он свалил куда-то с этим... мужик такой блондинистый... Кио отлипает от стола и, теряя очки, щёлкает пальцами перед моим лицом, ожидая, что я сейчас раскрою рот и выдам ему подсказку. Впрочем, я так и делаю, напоминая имя «того мужика». — Точно! — стаканы подпрыгивают, он бьёт по столу, — ебаный Рицу. Ну точно. Имечко ещё такое уебанское — Рицу. Как Рицка. Вот скажи, его тянет на всех, кто начинается на «Ри»? — А я ебу? — выгибаю бровь, он пожимает плечами, и мы чокаемся за то, чтобы эти инициалы сменились на «Кио», такая вот тупость. Страдалец зажёвывает смачную дольку лимона и даже не морщится. Меня тут же перекашивает, а рот наполняется слюной, как у собаки Павлова. — Он это, — кивает куда-то в сторону, — собрал вещички и ту-ту после истории с Рицкой. Имечко у пацана проявилось, и знаешь какое? Его братца. Замечательно, да? Вселенная ёбнулась вкрай. — А у тебя какое? — А у меня никакое, я как Со-тян, свободная птица, с кем хочу, с тем и гуляю, с кем хочу, с тем и ебусь. — Да что ты, дорогуша, — протянул я и рассмеялся, — заканчивай выдрючиваться. Плачешь наверное по ночам в подушку и всё ждешь, что он позвонит. А он не позвонит, никто за тебя ничего не сделает. Хочешь, чтобы что-то изменилось — поднимай жопу со стула и двигай к своему грёбаному счастью навстречу. Я даже помогу тебе вывезти Рицу, завёрнутого в ковер, если ты его всё же надумаешь потихоньку того. Делаю выразительный взгляд, Кио пьяно смеётся и обещает, если что вдруг, то обязательно. И всё же, и всё же, ну хоть убей, не помню того момента, вывалившего на меня реальность. Может быть, это было как озарение? Как яблоко на голову или моральная оплеуха. Этого не помню, помню другое. Зависшее в зеркале лицо с бледными щеками и носом в чёрную точку. Выражение вселенской усталости, полуприкрытые веки и синева, долбаная синева на всю скулу. Драка не состоялась и, если быть до конца честным, я огрёб. Подготовки никакой, а гонору хоть лопатой отчерпывай, боли не чувствую и ладушки. Загляденье. Нисей хихикает и лыбит жало, потряхивая смольными патлами. — Чё? — меня подбрасывает, и я готов развернуться, чтобы отвесить ему по морде, но брюнет примирительно вскидывает ладони, а я снова утыкаюсь в раковину, вывернув кран на полную. Вода тут же разлетается брызгами о керамический бок, заливает мне половину драной панковской кофты, и я долго матерюсь, отряхиваюсь и чувствую себя гаже некуда. Приехали. — Смотрю на тебя, любуюсь и не перестаю удивляться, — мне кажется, улыбнись он еще шире, эту хитрую рожу разорвало бы пополам. — Сколько лет прошло, а ты почти не меняешься. Все те же щёчки, все те же кошачьи уши. Мечта педофила: видок на статью, а по паспорту уже можно. — Завались, — тема неприятна, сам знаю, что уши и всё такое. А что мне, выйти на улицу, поймать первого встречного и пойти с ним потрахаться? От одной мысли блевать тянет. Да я даже ни с кем близко не общаюсь, знакомых полно, а как плакать в жилетку, так здрасьте — ехать не к кому. И, может, хотелось бы друга, но итог заезженный: притрётесь, нарассказываете друг другу с хуева-тутуева, а потом, в одно распрекрасное утро, тебе скажут: «Ну, это, Нацу, пока. У меня тут Страж нарисовался, мне пора строить социально значимую ячейку общества, звони, пиши, не теряйся», — и в закат, к своему счастью и витой оградке на семейном кладбище. А я Ноль. У меня нет нормального имени, только ебучая перечёркнутая цифра и осознание: сдохну в одиночестве. — Тебя мои уши должны волновать в последнюю очередь, о себе любимом лучше поволнуйся, — бросаю короткие злобные взгляды на отражение Нисея, элегантно привалившегося к обшарпанной стене, — издрочился наверное весь, бедненький, по Сэю. — А ты что, хочешь составить мне компанию? — выдает противный смешок. На его предложение я разворачиваюсь и делаю приглашающий жест. — Эй, просьба есть, подойди поближе, чтобы мне было удобнее блевать на тебя. А лучше иди вздёрнись, я даже стул тебе пну, чтобы процесс быстрее пошёл! Он тут же оценил юмор и состроил узкоглазо-доброжелательное выражение лица, стереть которое хотелось наждачкой. — Видел их, кстати, пару дней назад, — мысль, что пора бы заткнуться, стучала в висках молоточками, но процесс было уже не остановить. — Щ-щасливые-е-е, хоть в рамку и на стену вешай. За ручки держатся, Сэй топит нежностью Антарктиду, Рицка сверкает безухой башкой, и по мордам обоих видно: соседи покурить выходят после их ночных... приключений. Мне-то завидно было, а ты наверное вообще загибаешься, а, Нисей? — Захлопнись, иначе выбью тебе второй глаз, — растеряв ошмётки лучезарности цедит патлатый, и я понимаю, что он серьёзно, — давно на себя в зеркало смотрел? Скрещиваю руки на груди и пытаюсь хамовато парировать. — Со зрением вообще не алё? Но он не ведётся и спрашивает, двинув скулами: — Забавности ради скажи, как тебе живётся с таким именем? — Офигенно живётся! — Да ну? Быть ни с кем не связанным, шарахаться по пустой Системе и знать: даже если встретишь такого же Нуля, вы не будете парой. Этот экземпляр в любую минуту свалит, и ты его не остановишь, потому что между вами ничего. Пустота. Вы не предназначены друг другу, вы просто на словах, так, из-за банального одиночества вместе. И ты это прекрасно знаешь, но всё надеешься на какое-то невероятное чудо и таскаешься как есть: чистенький, при ушках, а на морде написано «передави меня машина», но сам никогда. И тут у меня вопрос: может не тебе для меня, а мне для тебя подтолкнуть табуретку, чтобы ты наконец заткнулся и перестал исходиться ядом? Он уставился на меня прищуренными глазами, ожидая, что брошусь с кулаками, но я не сдвинулся с места. Безразлично пожал плечом, вытянул бумажное полотенце, вытер руки, скомкал, отправил в мусорку. Думал промахнусь, но попал. Я тысячу раз прокручивал в голове всё, чем могли бы задеть меня разношёрстные ублюдки, поэтому, если доходило до тычков по больному, мне было абсолютно плевать. Я принял всё дерьмо как должное и на ситуацию больше не заламывал руки. Пару лет назад меня бы тут же растащило по углам до кровавой пены изо рта, до припадка, сейчас — нет. Всё закончилось, перекочевало в мрачное отчаяние, я прекратил спрашивать, пялясь в стену, почему именно я, и просить, чтобы меня спас кто-то, кто останется со мной до конца. Наверное, в тот момент, когда меня стукнуло и осознание зависло петлёй перед лицом, я чётко осознал: никто не придёт. Поэтому, в ответ я всего лишь махнул рукой, скользнул взглядом по его имени, от которого остался жалкий полустёршийся контур, и вышел. Зеркало поймало на прощание моё плечо, а я подумал: давно ли ты сам смотрелся в него, Нисей? Нужно было спросить, но я вспомнил об этом слишком поздно.