Некуда бежать

«Ты для меня самое важное», — звучит в ушах его отчаянно-искренний голос, и нога сама собой давит на тормоз. От боли дышать решительно нечем, и из глаз не слезы — гребаный ливень. Ей надо держаться, надо дышать, надо жить — ради сына, ради себя, только почему-то не получается. У нее ничего без него не получится, себе не соврешь — и это безнадежное осознание растекается ядом по венам, медленно убивая. Город тонет в чернилах опустившейся ночи. Яся — в отчаянии. В машине посреди темного пустого двора оплакивая не то свою любовь, не то собственную глупость. Нужно выдохнуть. Нужно взять себя в руки. Нужно домой. А хочется только сжаться, забиться в угол, выть и кричать от боли, надеясь, что отпустит. Когда-нибудь непременно отпустит… Если раньше она не сойдет с ума. Хотя и так в сложившейся ситуации мало нормального. Втрескаться по уши в школьника, с чьим отцом крутила интрижку. Так вляпаться могла только она! Вторую такую идиотку еще поискать… Яся трясущимися руками убирает волосы в хвост. Влажными салфетками вытирает лицо. Безуспешно пытается дышать — а в горле ком застывших слез, хотя, казалось, за два часа выплакала гребаный Мировой океан. «Вам нужно успокоиться. Подышите…» Очередное воспоминание об Елисее бьет разрядом тока в самое сердце. Пробивает. Сжигает дотла. Но если остался лишь пепел — какого хрена так больно? Больно, больно, убивающе больно… Яся в отчаянии долбит руками о руль, всхлипывая, дрожа всем телом. Прав, сто раз прав был Сапрыкин, ей самое место в психушке. Ее нельзя подпускать к нормальным людям, тем более к детям. Без сил сползает вниз по сиденью и закрывает глаза. Падает. Не на дно даже — много ниже. И в этот раз ей точно не выплыть.

---

На часах — половина первого ночи. В душе — даже не пепелище. Ледяная пустыня. Каблуки в пустом подъезде гулко выбивают реквием по любви. У Яси, впрочем, у самой чувств чуть больше, чем у покойника. Слез и тех не осталось. Под дверью Королев. Смотрит прямо перед собой, и взгляд у него — как в отражении — такой же безжизненный. Загораживает проход, плечом привалившись к косяку. На лице — все то же упрямство. Непробиваемое. Неубиваемое.       — Надо поговорить. Ярослава смотрит куда-то сквозь.       — Мы все уже обсудили, — падает в мертвую тишину столь же мертвое.       — Ясь, я никуда не уйду, пока мы не поговорим. На губах Ярославы — жалкое подобие усмешки.       — Ночевать здесь будешь?       — А что мне еще остается?       — Успокойся и иди домой. Нам не о чем говорить, — роняет на автомате. Не потому что хочет, чтобы он ушел. Не потому что видеть его не может. А потому что так, блять, будет правильно. Правильно и оглушающе-больно. Захлопывает за собой дверь. Прихватывает на кухне бутылку вина и тащится в ванную. Неимоверно сильно хочется вскрыться. Или, как минимум, — напиться до полусмерти. Топит себя окончательно.

---

В три ночи Яся выходит на лестничную площадку. Королевич каменно-непрошибаем и верен слову. Сидит на подоконнике, изучая плывущие за окном огни ночного города. Измученный, под глазами круги, в глазах — невъебическая усталость. И будто пушистым одеялом в холодном подъезде Ясю накрывает острая, почти болезненная нежность к этому упрямому взъерошенному мальчишке, который ради нее готов оставить все, готов сделать все, готов бежать за ней на край света — в прямом и переносном смысле. А на что готова она?       — Заходи, — проталкивается с трудом сквозь подступивший к горлу горячий комок. Королев долго и пристально рассматривает ее, так знакомо нахально-насмешливо ухмыляясь. И когда она вновь видит на его лице эту усмешку, Ясе хочется его прибить и расцеловать одновременно.       — Уверены? — тянет Елисей скептически, неторопливо оглаживая взглядом ее всю — сонную, зареванную, нетрезвую, в неизменной шелковой ночнушке и смешных розовых тапках с помпонами. Взбалмошную, нужную, родную, его. Яся предупреждающе тычет ему в грудь указательным. Забавно хмурится, неимоверно трогательно прикусывая губу.       — Ничего не будет, понял?       — Разумеется, Ярослава Олеговна, — кивает Королев абсолютно серьезно, а во взгляде захмелевшие черти пляшут канкан в отблесках адского пламени. Становится дьявольски жарко.

---

Яся смотрит на спящего на кухонном диванчике Елисея — и в груди нестерпимо жжет. Это безумно, это ненормально, это неправильно — за какой-то ничтожный срок так приручиться, привыкнуть, прикипеть. Настолько сильно, что рвать эти узлы невозможно до боли физической… Надо успокоиться. Надо выпить. Надо, в концов, на год закупиться антидепрессантами…       — Блин, Ясь, ну че ты творишь? И это его «Ясь», такое встревоженное, полусонное, родное, бьет наотмашь сильнее пощечины. После насмешливо-отчужденного «Ярослава Олеговна» — вдвойне, если не втройне.       — Топишь депресняк на дне бутылки? — щурится, переводя взгляд с Яси на вино в ее руках. — Выход пушка. Потом бесцеремонно отбирает бутылку и выливает белое полусухое прямиком в мойку. И сам не догадывается даже, что этим окончательно добивает. Подносит спичку к бочке с порохом и поджигает фитиль.       — Королев, да что ты лезешь, мать твою! — мгновенно взрывается Ярослава. — Что тебе надо-то от меня! Все у нас, все! Ты че, тупой?! Отстань от меня!       — Да я и не приставал. Яся не слышит. Падает в кресло, закрывает лицо руками.       — Господи, ну зачем ты вообще появился! Зачем я в тебя влюбилась… Дура, господи, какая я дура…       — Ты никакая не дура. Ты самая красивая, умная, необыкновенная… сумасшедшая женщина. И я тебя люблю, — произносит Королев очень серьезно, обхватывая ладонями ее лицо. Накрывает мучительным дежавю. И пронзительным желанием, чтобы он никуда ее не отпускал. Он считывает ее на раз-два. Легко, играючи, безошибочно. Как это у него всегда так получается?.. Молча тянет ее к себе, подхватывает на руки, прижимает как только возможно близко. «Я тебя держу», — растекается по памяти успокаивающий шепот, столь невесомый, что тогда решила — послышалось. Сопротивляться нет ни малейших сил. И желания тоже.

---

В семь утра Яся не без труда выбирается из крепко обнимающих рук. Горячечно-непререкаемый шепот в перерывах между поцелуями звучит в голове рингтоном: «Я никуда тебя не отпущу». Сырники предсказуемо подгорают. Кофе предсказуемо убегает. Руки дрожат. Мысли путаются. Паника подступает неумолимо океанской волной, еще чуть-чуть — и затопит к херам. Надо завязывать с бухлом и истериками. Надо заняться сыном. И надо, в конце концов, научиться нормально готовить… Елисей появляется в самый разгар рефлексии. Лохматый, в мятой футболке, с довольной счастливой улыбкой. Самым естественным образом обнимает, касается губами щеки. Ухмыляется понимающе, встречаясь с ее растерянными глазами диснеевского олененка.       — Что с лицом? Не успела проснуться — уже накосячила? Яся сглатывает судорожно. Смотрит почти испуганно.       — Я… я взяла три билета до Москвы. И понимает вдруг, что не может выдохнуть раньше, чем он ответит. А если он невсерьез? А если он передумал? А если?.. Она в принцев и рыцарей верить перестала в пять лет, когда отец ушел от них с мамой к какой-то малолетней швабре, и красочные книжки сказок отправились пылиться на антресоли. А теперь ее собственный Королевич смотрит на нее так, что понятно без слов — она для него больше, чем важное. Она для него все. И проебать это в очередной раз она просто-напросто не имеет права. Елисей подходит со спины, смыкает руки на ее талии, щекой прижимается к растрепанным после сна волосам. Маска нахального мальчишки слетает вмиг. И тон по-мужски твердый, уверенный, взрослый.       — Я сделаю все, чтобы ты никогда об этом не пожалела. Выдыхает. Она верит. Она знает. Он сделает все возможное. И невозможное тоже. Им некуда бежать друг от друга.