Они говорят, что тебя вообще в помине здесь не было.

Он не знал, сколько уже здесь находится. В какой-то момент уставший мозг посетила мысль, что даже календари с часами в этом здании ему врут. Продолжая издеваться, они сами собой отматывают стрелки, приклеивают обратно сорванные листы с днями. Больница казалась вымершей. Нет, разумеется, он был не единственным больным здесь, но остальные, казалось, доживали свои последние дни. Они прикованы к койкам в своих палатах, насмерть затыканые трубками. Он один все ещё был в состоянии шататься по коридорам, как призрак, в этой отвратительно-белой робе. Как же глупо он выглядел, пытаясь рассказать свою никчемную правду тогда. Такой живой, идейный, такой тошнотворный в своей честности. Тогда он даже не думал о себе в таком ключе. Просто нёс свою несчастную правду, считая, что должен всем рассказать именно её. Нужно было остановиться, ему точно нужно было послушать тех, кто его предупреждал. Хотя бы тех, кто говорил не из злости. Например, Бориса. Вспоминая тревогу в его глазах, Валерию хочется удавиться каждым подручным средством. Хочется отмотать время, подобно этим несчастным часам, вернуться тогда, согласиться на эту сделку, промолчать в суде. Но даже с этими мыслями он точно знает, что не смог бы поступить иначе. Он бы так или иначе сказал то, что сказал тогда. Теперь, вместо общества Щербины и Хомюк, он имел лишь бесконечных врачей, которые, казалось, созданы из стен этой больницы. В них не было ничего. Ни радости, ни злости. Они пусты. Это все выглядит так, будто его специально хотят свести с ума этой отрешённостью. К нему никогда и никого не пускали. Учёный не знал, порывался ли к нему хоть кто-то, честно говоря. Он бы понял, если нет. И не понял, если бы да. Если человек дорожил собой, своей карьерой или семьёй, то он ни за что не стал бы вспоминать, что Валерий Алексеевич Легасов вообще существовал. Оторвавшись от своих мыслей, он обернулся и увидел медсестру с подносом. Гора таблеток на небольшом блюдце и, такая же бесцветная, как все в этой больнице, овсяная каша. Валерий зло скривился, туша сигарету в пепельнице. После тех лекарств, что ему здесь давали, он чувствовал себя ещё хуже, чем у чёртового реактора. — Выпейте это. — тупой, отработанный говор, казалось, совсем молодой девушки всегда повергал его в некоторый шок. Даже спустя какое-то время этот механический голос заставлял его задумываться: живая ли она вообще. — Уйдите. — его протест выглядел так жалко, по сравнению с тем, как он раньше был готов бороться со всеми, наплевав на чины и проигрышность положения. Медсестра поставила поднос перед ним на прикроватную тумбочку и отошла к двери, замерев там, словно статуя. Валерий старался считать, сколько времени прошло, пока они сверлили друг друга глазами. Минута. Две. Три. Полагаясь на внутренние часы, которые натикали уже минут пятнадцать, Легасов вдруг находит в себе силы сорваться с подоконника, на котором сидел ранее и, подхватив ослабшей рукой поднос, бросить его прямо к ногам его надзирательницы. Задохнувшись от собственных резких действий, Валерий останавливается на секунду, прежде чем закричать, опустошая внутренний запас яда в организме. — Убирайтесь вон! Сейчас же! Я не собираюсь больше есть эту дрянь и пить эти таблетки, пока не узнаю, зачем мне их дают! Вас явно не похвалят, если я умру от голода! — Голос казался другим. Слишком крепким и сильным, в отличие от его общего состояния. Но дальнейшие слова заставили его замереть на месте, глупо смотря в глаза медсестре. — Нас всех похвалят, если вы умрете, Валерий Алексеевич. Голос звучал удивительно живо, пусть и холодно. Чёрт, лучше бы она говорила так же механически, как раньше. — Пока вы ведете себя спокойно, вас никто не станет ограничивать в перемещениях по больнице. Но если вы вдруг решите продолжить это глупое восстание — мы поместим вас в более неблагоприятные условия. На этот раз все останется, как есть, но если вы ещё хоть раз посмеете повысить голос на любого сотрудника — вы отправитесь в психиатрическое отделение. Белый халат перед ним резко развернулся, выходя из палаты, оставляя его одного. Одного с шумом собственного сердца в ушах. Одного в этой отвратительно-белой робе и такой же палате. Оглядевшись, Валерий сел на кровать, уставившись взглядом в пол. Дрогнувшие руки дотянулись до пачки сигарет. Их похвалят, если он умрет. Точно. В момент этой минутной силы он совсем забыл, почему здесь. Не имеет значения, где его заперли: в тюрьме или в больнице, чтобы «поправить здоровье». Он не выйдет отсюда живым ни при каких обстоятельствах. На следующее утро к нему зашли необычно рано, солнце едва поднималось над горизонтом, освещая палату слабым светом. Еле раздирая глаза он увидел врача, который чаще всего заходил к нему по более важным вопросам, чем принести еду и таблетки. Мужчина, весьма молодой, лет тридцати-сорока, не более. Одет всегда в голубую рубашку и темно-коричневые брюки. Высокий, около метра девяносто, если не выше. У него было необычно живое лицо для этого места. Всегда ухоженные черные волосы, тёмные, яркие глаза за похожей на его оправой очков. И он единственный, кто иногда говорил нечто большее, чем дежурные фразы. Он был бы рад познакомиться с ним совсем в иных обстоятельствах. — Мне нужно взять у вас кровь, Валерий Алексеевич. — приятный на слух баритон отчего-то мешал сопротивляться, вырывая из потока собственных мыслей о том, как всё было неплохо, но не было. Не то, чтобы он собирался после случившегося повторять свой минутный протест, но даже если бы смог преодолеть себя — ничего бы не вышло. Принимая сидячее положение, Валерий осторожно закатал рукав на левой руке, дожидаясь, пока врач подойдёт ближе. К удивлению ученого, тот даже присел на кровать рядом с ним. Ему не хотелось смотреть, как игла проникала под кожу, а потому он не переставал разглядывать лицо врача, наблюдая за нахмуренными бровями и бегающими туда-сюда по его руке глазами. — Валерий Алексеевич.– тихий голос, почти что шёпот донёсся до него, отвлекая от этого скучного занятия. — Это бессмысленная процедура, но я должен вас предупредить: результат прошлых исследований неутешителен. — Сколько? — он говорит так же тихо, но скорбь в его интонации почти физически ощутима. — Два месяца, не более того. — убирая колбу с его кровью, врач поднимается с кровати, направляясь к двери. Плотно закрытая ту за собой, он оставляет Валерия одного с датой собственной смерти. Все, что осталось уточнить — это точный день.