После тебя расцветали сады

Я спала, спала тысячу лет, тысячу дней и тысячу минут. Спала, когда небеса открылись и принесли отказ от старого мира, когда они почернели и пролились кровью безбожников. Спала, пока ночь сменялась солнцем, пока над землями поднимались луны, путаясь в сетях ложных звёзд. Люди рождались и умирали, и их кости смешивались с песком и чёрной землёй, и их имена растворялись в вечности. Я спала, и мне снилось ушедшее, утекшее через пальцы горькой водой, несущей за собой былые дни, память, что слаще випариасового мёда, горше зелёных побегов аджиленах. Память о счастье, память о любви. Мой аль-Ахмар, мой король. Небо покинуло меня, но я нашла его в тебе — ветер мой, моё солнце, мой росчерк тёплой крови над холодной пустыней. Ты был мой рассветный король, я была королева твоей луны. От времени времён, от начала начал. Безумцы и странники, джинны и люди. Я замешивала в блюдах мёд наслаждения, опускала в него орехи мечтаний, игриво бросала фрукты в золото грёз. Сладок был виноград под сенью вечности, и я кормила тебя им; и сок стекал по нежной коже моих рук. Ты был горд, но среди цветов не было место гордыне; я была печальна, но между нами не было места горю. Так было; и мы всегда были там, и расцветал над нами бесконечный сияющий сад. Но цветы не отворачиваются от солнечного света, ни согреваемые магией, ни поливаемые чистейшей из родниковых вод. И великая любовь не дала нам отвернуться от себя, от истины — ни мне, ни тебе. Отвернуться от потерянного рая, мечты о счастье, о справедливости под лживым небом. О мире, в котором я смогла бы любить тебя, забыв о горе моего прошлого, мире, где твоему знанию не было бы пределов, глядя на которые, ты помнил только о гордости, больше ни о чём. Гордость, горе. Чёрная гниль небес. Испей мою жизнь ради мечты, моя любовь. Ради сна о будущем счастье. Так я сказала тебе, и меня не было, и тысячи лет я спала — но не спала твоя любовь. Не уснула и чёрная гниль. Твой народ лишили знания и разбросали по мертвым руинам песка, моих слуг разорвали и обрядили в сталь, заточили быть бессмысленным оружием в руках горя. Высохли мои цветы, и пустыня укрыла твой храм одеялом проклятых небесами песков. Прах твоего народа, прах моего сердца. Когда гниль добралась до нашей дорогой подруги, я оплакала её участь, кляла небо — но что ему до слёз мёртвой богини? Лишь випариасы Ванараны, перед тем, как навсегда высохнуть, обращались моими цветами, расцветавшими вместе с её нежной улыбкой, утерянной навсегда. Занесло песком корни. Дерево обратилось ростком, тонкой, гнущейся от легкого ветерка веточкой, нерешительным поворотом головы на далёком краю моего сна. Старое, старое горе. Мой сон продолжался, и слёзы, проливаемые в нём, взращивали падисары, больше не похожие на свет луны. Я спала, и я видела твоё отражение — раз за разом. В повороте головы пустынного воина, в блеске стали, в звоне клинков, в шорохе песка, носимого ветром среди руин твоих городов. Помнишь нашу игру, испытание для достойных быть избранными тобой? Твоя воля — ключ, моя — замок, меж ними — бесконечный лабиринт, луна хранит юность, солнце сберегает разум. Я впускала туда людей, как приходили они раньше в мой сад; но мудрецы перестали быть мудрецами, и безумие обращало их в прах — всех, всех. Я смотрела на них; я тосковала. Но потом пришла та женщина со скрипучим голосом и самоуверенным взглядом. Учёная, одна из тех, что забыла правду дорогой нам; я ожидала, что она найдёт свою смерть, как тысячи до неё. Но мудрость вдруг снизошла на потерянную, и она пронесла огонь твоего знания через тысячи дней. Так, как несу его я. Я знаю, это ты сказал мне: я здесь, здесь моя сила, мое величие — и лишь потому я позволила ей вернуться. Вышел ли ты той ночью из гробницы, или с ней летела лишь часть духа твоей мудрости — неважно, неважно. В ту ночь я узнала одно: ты не умер, любовь моя. Такие, как мы, никогда не умирают. Древняя любовь, древняя память. Ты пробудился ото сна, мой король, и я найду тебя, как всегда находила прежде. Ты ли бродишь с духами, что ищут себе пристанища среди смертных тел? В юноше, охваченном тенью твоего жреца, мрачной древней силы — ты ли? Ты ли задумал возвести в пустыне дворцы, что превзошли бы древний Гюрабад? В гордом лице архитектора, в его уверенных речах — ты ли? Ты ли возвращаешь людям знания, погребённые в песке тысячи лет назад? В глубине глаз учёного, бережно стряхивающих с твоих скрижалей прах и пепел - ты ли? Ты ли в той мудрой женщине, которой позволил уйти? Ты ли в учёном, задумавшем страшное ради низвержения порядка небес? Ты ли в одном из сынов пустыни, чей клинок так же остёр, как его взгляд? Ты ли — в матерях племён оставшихся после твоего народа, в идущих через пустыню торговцах и учёных, в духах, в людях, в шуме ссыпающегося в глубины пещер песка… Ты ли? Отзовись, любовь моя, покажи себя. Под покрывалом сна я зряча, как человек, но как божество слепа: не увидеть блеска драгоценных камней в речной воде, не почуять твоей нежности, твоей гордости. Добровольный дар, добровольная жертва. Мой король, я знаю: ты нашёл путь из своего сна — и ждёшь, пока я проложу свой, дойду к тебе по осыпающимся цветам. Помолись мне, смертный, помолись искренне, как до тебя не взывал никто, и дай моей душе найти рассветного короля… И в один день ко мне пришла музыка. Мелодия пронзила мир, вознеслась к сухости, к выпитому смертью неба пеплу — и я была там. Я была в чужом сне, раз за разом, отражение за отражением, терялась в переплетениях Сансары. Акаша — будто дерево, говорила дорогая нашим сердцам, и в корне его ты можешь найти небывалое чудо, неизвестную истину. Услышала ли ты, последняя из трёх богов, молитву равной тебе? Услышала ли — и был ли твоим даром величайшей виданной тобой любви этот сосуд, эта девочка с моим лицом, с моими колокольчиками на тонких ногах? Расшитые покрывала, бирюза, лёгкие рога — как мои. Будто мои жрицы, будто я сама. Танцевала для своей маленькой богини, касалась ногами пола, легкими шагами порождала бесчисленные счастливые миражи. Танцевала, как когда-то танцевала в этот день я — и танец девочки был молитвой, полной моей сути, моего имени, и лунные падисары сна раскрывались под её стопами. Танцуй для неё, девочка. Иди ко мне, девочка. *** Голова клонится под невыносимой тяжестью рогов из крашеной тростниковой трухи. Шаги только что пробудившейся — непривычные, неровные. В глазах её — пыль веков, и горечь, и боль, и надежда; в руках — серебро и пурпур, небывалого оттенка цветы. — Как красивы эти падисары, Нилу, — говорят проходящей мимо печальной танцовщице. — Какие же они чудесные. Словно лунный свет.