Гелихризум

— Вон из нашего дома! Грохочет Ула, а вода все капает с ее волос — под стать ее голосу, грозно. Аларикус нехотя, медленно отрывается от Милды — отпускает ее, замороженную, замершую, из рук, и Милда смотрит на Улу тихо — нет в ее взгляде ни мыслей, ни эмоций. — Я сказала, убирайся! — Ула открывает дверь и держит ее так — дождь хлещет вовнутрь, а ветер норовит погасить свечи. Аларикус смотрит на нее непонимающе, странно — так, словно Ула тоже должна была поддаться его чарам. Но вот она стоит — разъяренная, страшная — и прогоняет его в бурю. Он уходит, но прежде останавливается рядом с Улой — и глядит на нее внимательно, долго, с усмешкой — так, словно его самая большая пакость почти что удалась. Аккуратно, тихо прикрывает дверь, словно норовит вернуться — и уходит неведомо куда. Ула не щелкает засовом — забывает, что зло может возвращаться. — Милда, милая, что с тобой такое! — платье липнет к ногам Улы, но ей все равно — она берет сестру за плечи и спрашивает. — А как же Януш! — смотрит в ее глаза, и в них нет ничего от Милды. Некогда зеленые, в них нет ни тени от цвета молодых липовых листочков — мягких, нежных на ощупь. Свеча горит ровно, и тени замирают, не смея тронуться, когда Милда говорит: — Аларикус любит меня, — и Уле кажется, что она сходит с ума. Она встряхивает сестру за плечи — один раз, потом снова — и говорит по слогам, отчетливо, громко — еще громче: — Януш любит тебя! Милда, вы же собирались пожениться, — но Милда молчит — и кажется, имя Януша для нее будто забыто. Ула боится, что Милда забудет и ее. Молния бьет где-то неподалеку от деревни — и яркий, жутки свет разрезает их маленькую комнату. — Милда… Ула готовит отвар из мяты и мелиссы — крепкий, стойкий, дом их пахнет им — руки дрожат, когда она запаривает листья и кипяток едва не обжигает ей ноги. Она добавляет ромашку — совсем чуть-чуть, чтобы им легче спалось и чтобы Милда — вернулась к ней. Ула шепчет, отворачиваясь к окну. Шепчет тихо, как ветер — и гроза крадет ее слова — глушит, и они исчезают, как камни в колодце. Милда больше не смеется. Она завершает наряд Альдры, вышивая на льне пурпурные узоры — нить тянется змеею за сверкающей иглой. И Уле кажется, страшно кажется, что это платье наденет не Альдра. Ула смотрит, как сестра откладывает законченный убор — платье тонкое, изящное, как парус ладьи. Милда проходит мимо нее скованно, медленно — раньше она чуть ли не бегом запрыгивала на перину — быстрее, чтобы холод не догнал ее босые ноги. Она пьет отвар задумчиво и грустно ложится спать, оставляя Улу наедине с собой. Ее чашка остывает быстро — и аромат остается на мягкой подушке. Викарине не видно — небо затянуто, и вместо немигающей за ночью приглядывают молнии. Гроза стучит по крыше их бедного дома. У Улы ужасно болит голова, и всполохи отзываются каждым часов потерянного сна — не спится. Она долго смотрит в окно, где едва виден соседний дом. Считает перекладины на крыше, слушает гром — Перкунас бесится, и ничто не может унять его ярость. Ула едва проваливается в сон, но что-то удерживает ее — и она замирает, когда видит, как по лужам тень скользит к их двери. Он заходит к ним с последним ударом молнии — и гроза стихает, когда он движется дальше. Ула не верит своим глазам и думает, что спит, ведь если она выставила его из дома, то что он делает здесь? В темноте, из темноты состоящий — только его коварная фибула блестит луной — Аларикус крадется к ней. Тихо, на мягких лапах — половицы под ними словно заговоренные — молчат, не выдают, и Ула не дышит — настолько ей страшно. Она притворяется спящей, а он все идет к ней — и наконец нависает огромной, длинной башней. На деревянном полу остаются мокрые следы, и следы это — не человеческие, странные — длинные, как будто он не идет, а скользит. Сердце Улы сбивается — и ей хочется тут же вскочить со своего места, огреть кувшином, что стоит рядом, но она ждет. Дрожит и ждет — и кажется ей, что она на неустойчивой, хрупкой ладье — вот-вот упадет вниз, в бурлящее, страшное море. Аларикус стоит так близко, что она слышит его дыхание — чувствует, как от него пахнет черной, горькой бузиной. Опавшими листьями и скорой, серой осенью. Левая рука Улы лежит сбоку — не под одеялом, рядом — и он тянется к ней. Тихо, ласково разрезает душный воздух. Ула открывает глаза. Она смотрит на него — лицо его обращается змеиным оскалом. Уши — краснее крови. Уле страшно так, что хочется закричать во весь голос, но она молчит. Они встречаются глазами, но ничего не говорят. Ула поднимается на перине — быстро, с шумом, шорохом одеяла — он отходит на два шага назад, и шаги его громкие, тяжелые. Ула боится, что Милда проснется, но она только переворачивается на другой бок. Битый месяц скрывается за тучами — глухая темнота возвращается. Аларикус исчезает. Ула спит спокойно, и чудесная Аустра не мешает ее снам. Кольцо греет ее палец, и тепло это слаще меда. Когда она просыпается, Аларикуса принимают в деревне, как своего. *** Милая Аустра тянет за руку едва проснувшуюся Сауле — и ласковое, спокойное море волнуется под их легкими шагами. Ула чувствует море, когда выходит из дома — деревня уже давно не спит, а воздух теплый, прогретый. Пахнет хвоей и ленивым солнцем — богатым, медовым июлем. Ула идет быстро — она боится, что проспала все на свете, и обман Аларикуса вместе с росой впитается в землю. Земля холодит ее ноги — она ищет Януша, что тащит корзину с уловом после утренней рыбалки. Рыба свежая, еще живая — глаза ее жуткие, прозрачные — серо-синие, под цвет гладкой, холодной чешуи. Ее много — в июле море кормит их деревню щедрее, чем когда-либо. Одна из них так и норовит сбежать из корзины, но сплетена та крепко и прочно. Дышит — отрывисто, поверхностно, сбито, жабры ее раздуваются — красные, тревожные. Ула хватает Януша за руку, и он останавливается рядом с ней — ставит корзину на землю. Высокие волны травы сминаются под ней. — Януш! — выдыхает, не успевая вдохнуть, Ула. — Януш! Почему… почему ты так спокоен? Ветер между ними пахнет солью и солнцем. — А я должен волноваться? — она смотрит в его глаза — серые, стеклянные — пустые, как у рыбы, что лишилась моря — он смотрит на нее так спокойно, будто не существует в его жизни морских бурь; не существует в его жизни розовый рассветов — не существует в его жизни Милды. Ула все еще держит его за руку и говорит громко, будто голос вернет его. — Аларикус, — имя его ластится к ее языку — звонкое, но шелковое к концу, как паучья нить. — Вилнас его забери, уводит у тебя Милду! — Януш смотрит куда-то за нее — Ула оборачивается и видит только зеленые кроны священного леса. Листья шуршат — ласково, нежно шепчут ветру в ответ — сверкают бессмысленным серебром в его глазах. — Януш! — дергает его Ула за рукав рубашки. На нем вышит узор рукою Милды. «От сглаза» — говорила она и смеялась, когда игла проткнула тонкую кожу на пальце. Уле становится страшно. Рыба у ее ног пытается выбраться из корзины — бьет хвостом, вытягивает голову, так отчаянно пытается вернуться в море, но воздух вокруг душит ее. Януш смотрит на Улу так, словно вовсе не понимает, о чем она говорит. — Извини, Ула, мне нужно идти, — он выпутывается из ее хватки — подхватывает корзину легко, словно она пустая — несчастная рыба падает на черную, влажную землю. Ула смотрит на нее — чувствует, как жизнь ее подхватывает восточный ветер — жабры закрываются. Януш уходит все дальше — и шаги его механические, выверенные, ровные. Солнце в самом зените, и лучи его путаются в светлых волосах Улы — цепляются за маленькую косичку, заплетенную руками Милды. Ула тревожно касается ее — еще и еще, будто возвращается к одной и той же мысли, но не может найти ее конец. — Альдра отдала мне свое платье, Ула! — сбивает ее Милда, что подкрадывается сзади — рука дрожит, и косица Улы расплетается — волнами, августовской пшеницей. Милда стоит на месте — смотрит на нее в упор. Ула смотрит в ответ и понимает — ни ромашка, ни мелисса не помогут. Ей хочется закричать — так громко, чтобы земля ушла из-под ног, но она молчит. Лина поправляет цветы в волосах Милды — и тихо шепчет, что лучше Аларикуса суженного ей не найти. Януш чистит рыбу, и даже не смотрит Милде вслед — не скажет, как хорошо ей это платье, не шепнет что-то, что заставляло ее смеяться так, что хрустальный смех ее был слышен даже липам в священном лесу. Милда молчит — и молчание ее кажется разбитым, глухим глиняным кувшином. Ула идет дальше — их деревня небольшая, всего семь домов, но зажиточная — их кормит гинтарас и рыба. По правую руку спит великая, золотая дюна — сильная и страшная, как гроза, по левую руку — бесконечные, зеленые леса — липовые, дубовые; леса, что поют громче моря на рассвете. — Их бабка, Вейна-то, пришла к нам с Востока, — слышит Ула, когда подходит к дому старейшины — отца Януша, последней ее надежды. — Пришла, да остановила великий песок. Она ненавидит то, что нужно обращаться за помощью к мужчине — но идет дальше. Грудь ее сдавливает — нехорошо, тревожно — сердце сбивается, когда она смотрит в глаза говорящего — и не видит там его. Отец Януша говорит так, словно поет — давно забытую, почти пропавшую в прошлом историю — историю, о которой Ула не хотела рассказывать чужаку. История, которая чужаку очень нравится. — Ее, вообще-то, никто не хотел принимать. Тогда она поселилась в священному лесу и стала высаживать на дюну травы. Высаживала травы да пела, и однажды дюна остановилась. Аларикус сидит рядом с ним на большом нагретом камне — обувь его сверкает черным на теплом солнце. Довольный, он выглядит так, словно все в этой деревне отныне принадлежит ему — и глаза его светятся хищным желтым. — Ее взял замуж Вистас, — говорит старейшина, поглаживая длинную бороду — белую, инеем замерзшую от невзгод жизни. Говорит и вспоминает черные брови Вейны, ее взгляд — хитрый, легкий — ее руки, что пахли травами и сплетали шерсть в изящные вещи. Он вспоминает, а Ула чувствует, как ее бабка стоит рядом — высокая даже в старости, гибкая, как ветка ивы — она хмыкает, перекидывая косу за плечо. Волосы ее седые — еще серее, чем когда она ушла в море, а у глаз все еще мягкие, глубокие морщины. Ула знает, что бабка рядом. И перекидывает волосы за спину уверенным, быстрым движением — что не мешали. — Вейна остепенилась, семья у них была большая, да потом у ее дочери родилась Ула, — тянет старейшина, и наконец смотрит на Улу. — В ужасную бурю. Он молчит, думает. В его серых, почти что бесцветных глазах — вся синева ушла в услугу морю — зарницы того далекого дня. — Это была самая сильная гроза за мою жизнь. Страшная. Ула молчит, не хочет вспоминать об этом — да и не помнит, но Аларикус подается ближе — тянется к нему медленно, спрашивает — и голос его горький, темный мед: — Перкунас хотел забрать Улу? Старейшина громко хмыкает — даже притоптывает ногой, настолько его возмущает этот вопрос — отвечает ему уверенно: — Даже сам Вилнас не забрал бы Улу у Вейны. Такая она была, бабка, сильная да смелая. Не каждый мужчина осмелился бы ходить в липовый лес безлунными ночами, а она ходила, — вздыхает он, и опирается на свою палку, сделанную из дуба — ручка аккуратная, изящная, вырезанная в виде вепря. — Море забрало ее, да Вилнас приютил на бескрайних пустошах. Она взяла обещание, что ее девочек не тронут до священной ночи, ведь негоже девушкам одним жить. А теперь ты возьмешь в жены Милду — и все будет по правилам, — говорит он то, что когда-то говорил Янушу. Ула все-таки не выдерживает. — Милый, — говорит она старейшине — и боится беспечной пустоты в его глазах, — нам с Аларикусом нужно поговорить. Аларикус улыбается ей так широко, что тонкая кожа на его лице натягивается. Уле жутко, но она идет вперед — платье ее развевается белым флагом, а сердце стучит у горла — так, что дышать невозможно. Они идут рука об руку — вровень, шаги их уверенные и быстрые. Песок скрипит под их ногами, а воздух — розовый, солнечный, сладкий — пахнет солью и смолой. Ула останавливается и смотрит на него сверху вниз. Аларикус чуть ниже ее, но чувствует себя он намного увереннее и спокойнее. За его спиной море — вечное, великое. За ее спиной — лес, что проклял ее. — Кто ты? — спрашивает она, приподнимая подбородок. Он улыбается ей, отвечает нараспев: — Тот, кто вершит твою судьбу. — До тех пор, пока я в себе, ты ничего не сможешь сделать. У Улы не остается ничего, кроме слов — и они не бьют, а разлетаются вдребезги — бесполезные, тихие, простые — не значат ничего. Он смеется, разглаживая песок ногой, что золотится под его черными сандалиями — смотрит на нее хитро. — Милая сестра, — говорит он ей, наклоняясь ближе — Ула морщится. Дыхание его обжигает, как вода из лесного ручья. — Завтра Милда станет моей, а Перкунас, — шипит он его именем, — придет за тобой. Он не предполагает — его слова звучат громким, грозным пророчеством — и отзываются в сердце Улы. Она пытается ударить его, но он перехватывает ее руку — прикосновение его склизкое, холодное. Сжимает запястье со злостью — на белой коже остаются красные пятна. Ее кольцо сияет в свете смелого солнца — рыжим, кружевным гелихризумом в смоле — и Аларикус отпускает ее, когда свет его ослепляет. Он отшатывается, как будто во сне. Как тогда, ночью — ноги его шаркают по песку, отходит от нее на два шага. Восточный ветер поднимает песок, и он кружится между ними золотой стеной. Море шумит за спиной Аларикуса — зеленое, мутное, прибивает водоросли к белому берегу. «Он боится гелихризума» — понимает Ула, и он смотрит на нее — понимает, что она понимает. Глаза его — желтые, как гинтарас, что они собирают на берегу. Взгляд его испуганный, но решительный. Он выглядит как змея, готовая к прыжку. Ула бежит. Вечером в деревне поют песни — Милда кружится в платье, что прошито пурпурными нитями, но Ула этого не видит.