Гелихризум

Милая Аустра является миру, оставляя за собой рыжее небо. Обещает теплый день — и вода в море светится розовым, как наливное, чистое яблочко в сентябре. Ула греет воду у очага, когда горлицы просыпаются. Викарине уходит, и вслед за ней по земле стелется молочный туман. Кажется, что все они оказываются в перевернутом-потустороннем мире — как будто вода в ее глиняном горшке не кипит, а замерзает — тонкой, ажурной корочкой. Милда потягивается — сладко, долго зевает — лицо ее становится детским, так хорошо знакомым Уле, и говорит: — Мне снилось, как к нам пришел путник, а ты его чуть не выставила за дверь. Ула хитро на нее поглядывает, завязывая пояс на своем платье — волосы ее распущены, и Сауле проводит руками-лучами по ним — согревает, распутывает ее русые локоны, что скрывают худые лопатки. — А он рассказывал тебе про вилкатиса? — спрашивает Ула, скрывая усмешку. — Так и думала, что это не сон. Ула! — Милда говорит возмущенно, а ее одеяло и вовсе падает на пол. Ула забирает чашу с водой от очага — и серая глина обжигает ее руки. Кольцо нагревается — жжет палец, но это настолько привычно для нее, настолько звучит утром и чистотой, что Ула не обращает внимания. — Надеюсь, что он покинет нас сегодня. И тебе вообще не стоило с ним говорить. Ула с шумом переливает воду в кувшин. От теплой воды поднимается пар — кружится медленно, целует окно — и редкое, утреннее солнце тонет в тумане. «Я скучаю по тому времени, когда ты была для меня просто сестрой», — думает Милда, но вслух не говорит. Ула думает, что она очень скучает по времени, когда они могли целыми днями сидеть на берегу зеленого и бескрайнего — но вместо этого говорит: — Как себя чувствуешь? Милда вытягивает длинную, белую ногу и говорит спокойно: — Уже все в порядке, — ее рана и вправду уже намного лучше — две бледные точки вместо жутких, пурпурных ран. — Иди сюда, — садится Милда на перине, — Я заплету тебе волосы. Милда ловко приручает ее волосы, что диким ковылем лежат на плечах — собирает их в тугую косу и обвивает вокруг головы. Ула оставляет поцелуй на щеке Милды и думает, что уже скучает по ней — скучает по их дому, что опустел совсем недавно, по запаху сушеных трав, по кувшину с горячей водой с утра — по Милде, что была с ней рядом всю жизнь. Она выходит на улицу, пробуя туман ногой, и смело шагает в него — тонет, ощущая его едва заметное прикосновение. В деревне пока что пахнет утром — сладко, сонно, но пройдет время, и лесной, родной запах для Улы сменится морским, соленым, свежим — будет пахнуть рыбой и ладной работой. Перкунас благословит мужчин на благую рыбалку — и волны будут весело хлестать по бортам их стройных лодок, а парус будет гордо надуваться и дышать солнцем. Ула знает об этом, но дюны — белый песок, что похож скорее на муку, и синее небо — кажутся ей только временным пристанищем — и все, что она делает — это прощается с ними, желая запомнить каждую песчинку, подхватываемую ветром. Она встречает Януша первым — он, кажется, стремится к ним домой, но Ула его останавливает: — У нас в доме путник. Викарине его вчера принесла. Януш пожимает плечами. Закон обязывает их принять и накормить любого доброго путника. — Откуда он? — спрашивает, не смотря на Улу. — Держит путь на запад, — говорит она, склоняя голову — шепчет, чтобы их не услышали — надеется, что он услышит ее. — Познакомься с ним. И не оставляй их одних, прошу. Они находят Аларикуса в бане — он уже не спит, и нога его выглядит так, будто он не был ранен вовсе. Ула не сдерживается, говорит ему прямо — и смолистый запах стен бани легонько щекочет нос: — Ваша рана уже намного лучше. Аларикус одергивает штанину и выпрямляется, словно его поймали на обмане — он улыбается ей обворожительно, но есть в его улыбке что-то жуткое — что-то, что заставляет Улу дрожать. — Это все ваши чудесные руки, — кольцо ее слабо переливается на тусклом солнце. Она прячет руки за спину, сцепляя их в замок — так надежнее и спокойнее. — Когда вы отправитесь в путь? — Я бы задержался на день, если бы вы позволили, — склоняет голову Аларикус, и на лицо его падает тень. — Я всего лишь травница, — говорит она, и со словами ее туман начинает исчезать. — Это Януш, сын старейшины. Им решать вашу судьбу. Ула думает, что ей нельзя оставлять Аларикуса без присмотра, но ее тянет в сторону — и она идет за молоком и медом к Лине. Море исчезает среди черных, кривых ветвей дубов священного леса. Туман тает холодными, звенящими слезами на траве — утро поет, переливаясь золотом. Ковры зеленого, светящегося в лучах мягкого солнца, мха крадут звук ее шагов — пятки становятся черными, земля едва теплая, как только что испеченный хлеб — редкий, дорогой и очень вкусный. Ула крадется вперед — по нехоженым тропам, что знает наизусть. Широкий пояс ее холодной, весенней рекой подчеркивает тонкую талию — в руках ее кувшин с молоком и медом. Она склоняет голову перед вечнозеленым дубом, что не боится ни грозы, ни ветра — его ветви как руки, а крона — кудрявые, густые волосы. Склоняется перед тем, к кому не обращалась прежде одна: — Великий грозный Перкунас, — молоко и мед льются шелком, — я приношу этот дар во благо тебе. Напиток нежно впитывается в землю — муравьи перебираются через белую реку, и бредут дальше — по корням, к подножью дерева — к своему дому. Перкунас молчалив, и все, что остается слушать Уле — кружевное пение птиц. Она прикрывает глаза, перекатывается с пятки на носок — смешивает землю и молоко, и пальцы ее липнут от сладкого меда. — Перкунас, я прошу тебя, защити нас, — шепчет она отчаяннее, и вдруг чувствует, как жгучая, злая слеза сушит ее щеку. Ула знает, что на исходе дня Милда станет невестой Януша. Ула знает, что после их свадьбы она станет вайделоткой и посвятит себя травам и врачеванию до конца дней. Ула знает, что так и будет, но что-то тянет ее сюда — лить мед млечным путем во имя ее грозного бога, что когда-то отметил ее. Вдруг Перкунас отвечает ей. Является белкой — маленькой, шустрой, серой, как кора бука — ждет, пока Ула обратит на нее внимание, и срывается с места. Белка ведет ее в лес — все глубже и глубже. Ула едва поспевает за ней — платье развевается от бега, коса расплетается — ее темные волосы ласково путает ветер. Ула бежит по земле, что так ей знакома, а белка ловко перепрыгивает из рук в руки великих дубов — они подкидывают ее вверх, а она неблагодарно цепляется коготками за их кору — и они бегут дальше. Над священным лесом седеют тучи, и синий дождь начинает неторопливо играть свою мелодию. Лес просыпается — шумят капли по могучим листьям, перебивают птиц, да и они замолкают — остается только зеленый грохот и холод, что бежит за Улой по следам. Ула теряет белку из вида, когда они доходят до оврага, где дремлют папоротники. Те самые, что Ула видела в священную ночь. Папоротник больше не цветет, и только ветер треплет его стройные, резные ветви-листья — небо становится синим, глубоким — и дождь льет все сильнее. Ула не видит непогоды — чувствует только, как вода вымачивает ее платье насквозь — мокрые волосы холодят спину, ноги мерзнут — но Ула смотрит только вперед. Лепестки цветка папоротника гинтарасом-янтарем лежат на земле, омываемые дождем, как волнами северного, бушующего моря. Красными, солнечными слезами — волшебством, что навсегда исчезло. Ула делает шаг вперед, отчего-то хочет поднять лепесток — обжечься, почувствовать гладкость камня, но как-только она делает шаг — ее растрепанные волосы поднимаются вверх. Наэлектризованные, они не слушаются ее рук — и молния прорезает воздух перед ней. Стремительная, белая, бессмертная — бьет в черную, мокрую землю — бьет в гинтарас беспощадно, страшно — так, что он вспыхивает. Она не успевает ахнуть, как гром догоняет молнию, и его голосом рокочет: «Прочь!». Окатывает Улу водой — холодной, словно она ныраяет в реку — серебряную, быструю — и не успевает выгрести на берег. Ула бежит, оставляя горящие, дымящиеся лепестки — огонь едва заметный, как пламя догорающей свечи, пахнет смолой и жженным сахаром — пахнет волшебством, которое не дано увидеть. Ула бежит, и земля под ногами ее настолько мягкая, что кажется, сейчас пропадет — разверзнется под ней бездной. Ула бежит, гонимая грозой, из леса, что был ей вторым домом — бежит, и ежевика хлещет ее по рукам — бежит, и едва не спотыкается о коварную корягу — бежит, и не смеет оглядываться. Лес оживает — и Ула впервые за всю свою жизнь видит его настолько разъяренным. Небо сверкает, и кажется, что вместо дождя на землю падает жемчуг. Ула ничего не понимает — и горящие лепестки самого красивого цветка, что она когда-либо видела — шипят ей в ответ. Все, что знает Ула — это то, что Перкунас покинул ее. Впрочем, гроза никогда не была для нее благословением. Она возвращается в деревню промокшей насквозь. Вся дрожит, так, что руки не слушаются — с грозой приходит могучий, восточный ветер — и как бы он не пытался прогнать тучи — зарницы все еще сияют. Она хочет быстрее зайти домой, но что-то останавливает ее — заставляет двигаться мучительнее, но медленнее — и едва приоткрыть незапертую дверь. Милда сидит за шитьем — обрабатывает ткань для свадебного платья, а Аларикус сидит подле нее. Его спина черная и гладкая — как только что сдернутая кожа. Он наклоняется к ней все ближе — и Милде жарко вовсе не от очага. — Пурпурные нити пойдут к этой ткани, не так ли? — нити, что Аларикус протягивает Милде, багрянее, чем его кровь. Клубок свернут крепко, надежно — кто-то наматывал его сильной рукой и стянул все скрипучие нити, лишил их воздуха и свободы виться, как им угодно. Милда берет нити, как заколдованная. Клубок кровоточит веткой бузины — льняная ткань для платья выпадает у нее из рук и белым полотном скрывает ноги. Он притягивает Милду за подбородок. Она замирает, как мышь, и Аларикус целует ее, словно кусает. Когда Милда смотрит на нее, Ула не узнает ее взгляд. Вода капает с ее волос на сухой пол.