Skins

Мы с Марлой вместе ходили на биологию. Не сказал бы, что она училась, я редко ее видел, и в те пару раз, в которые она садилась чуть ближе ко мне, я мог разглядеть ее, но на оставшийся день от нее и след простывал – как я помню, ее отправляли домой переодеваться. Я никогда не говорил с ней напрямую, все, что я слышал, это то, что говорят о ней, но в старшей школе о человеке можно услышать что угодно. Сижу за партой, у себя в голове красными нитками соединяю вырезки из газет, фотографии и надписи маркером на вооброжаемой доске в кабинете детектива, которую я видел в фильмах по телевизору, когда мама задерживалась на работе. "Марла Сингер", "шлюха", "украла труп лягушки, выданный для практической работы". Может, мне действительно стоит поговорить с ней и узнать о ней что-то большее, чем это. Не то, чтобы она мне нравилась; она чудачка, а я только что вырвался из-под клички "задрот" и стал кем-то вроде серой массы класса. Я не тихоня, не клоун, не играю в школьной команде. Я просто учусь, думаю, просто проживаю этап жизни, именуемый школой, просиживаю выходные у друзей дома, делаю вид, что мне нравится блондинка классом младше, но, честно говоря, не сильно. Я просто 'нормальный парень', разве нет? Но мне шестнадцать, и я страшно хочу ебаться. Меня выворачивает слушать краем уха в коридоре, как ребята в школе только и говорят об этом. Секс! Что может быть важнее в старшей школе? Гормоны кипят. Я читал брошюрку, которую кто-то бросил возле художественного клуба, и там о том, как это круто, быть бисексуалом, гомосексуалом, гетеросексуалом, асексуалом, иметь или не иметь секс, как хочешь. Но мне неинтересно то, как трахаются другие, миллионы несуществующих людей в липовой статистике, что меня интересует сейчас – это я, как потрахаться мне и мои проблемы. – Попробуй вытащить Максин куда-нибудь, – говорит Рональд, мой друг, которому хочется верить, потому что он никому не нужный скейтер, и я слышал, как девочки на истории ставили на то, сколько он не стирал свою футболку – месяц или два, – Стопроцентная сделка, говорю. – Крикет? – спрашивает Скотт, перебирающий кассеты в ящике. Мы у него на чердаке, думаем, что посмотреть сегодня. – Кто? – Максин. Я ничего не говорю, просто слушаю. Я не знаю, что за Максин, хочу спросить "разве она не бывшая Сета?", капитана футбольной команды, но как только открываю рот, Рональд снова говорит. – Нет, еблан, – он смеётся и качает головой, – Лумис. Скотт смеётся в ответ на это, а я сижу, будто наблюдая за игрой в пинг-понг, и мои глаза метаются от одного к другому. Мне несмешно и я не в своей тарелке, но я смеюсь вместе с ними, будто я все понял. – Нет-нет-нет, – он все ещё хихикает, тяжело дыша, будто это действительно было смехотворно, – Ребята, – он поднимает руки, как фокусник, планирующий раскрыть свой секрет, и мы с интересом смотрим на него, – Вы слышали о десятибалльной системе? – Шкале, ты хотел сказать? – спрашивает Рон с лицом, будто Скотт самый тупой мудак на планете, а Скотт смотрит на него так же, и Рон невольно замолкает. – Нет, тупой, системе, – он щелкает его по козырьку кепки и ложится на пол, облокотившись на локти. Смотрит на нас с таким самодовольным лицом, как будто самому перепадало чаще одного раза, – Короче, дела обстоят вот так: оцениваешь себя от одного до десяти, и-и-и, – он держит интригу, вытягивая слова, – Целишься на два пункта ниже. Работает безотказно. Они вдруг оба смотрят на меня. Изучающе, будто всерьез восприняли то, что этот идиот только что спорол, и я невольно спрашиваю себя, неужели это – мои золотые школьные друзья? – Ты у нас, друг, – Скотт вдруг снова садится и треплет мое плечо, слегка мнется, будто боится задеть, хотя это не особо меня и парит, – Твердая шестерка. Значит, нам нужно искать четыре.. Мы переглядываемся. Я смотрю на себя, потом на них, и думаю, перебираю. Четыре? Я читал, это значит смерть на каком-то языке. Вдруг свет загорается где-то у меня над головой, как идея в мультиках, хотя я сам не знаю, как к ней пришел. Марла. Марла Сингер. Я пытался сбросить с себя эту идею, говорил себе о том, что это все – хуйня, и я могу обойтись позорной мастурбацией в своей комнате, а к выпускному все как-то устроится само, но я сам говорю с ней в коридоре в понедельник, и все оказывается так быстро, так несложно, что в четверг я у нее дома. У нее никого нет, и на полке над ее кроватью стоит банка с заспиртованной лягушкой. Она сумасшедшая, думаю, и ее сигареты жутко пахнут. Я лежу на ее кровати и мне хочется спросить, не умер ли кто-то на ее матрасе, а она сидит на мне, и я не вижу ее за дымом 'Кэмела'. Она вдруг опускается и я чувствую ее сухие, потресканые губы на своей шее, мне должно быть приятно, но я слишком много думаю, даже глаза закрыть не могу. Это, вроде как, главный момент в жизни школьника. – Подожди, – говорю, и сам слышу, будто это сказал кто-то другой, какое у меня тяжёлое дыхание, хотя я не чувствую ничего, что могло бы это вызвать, – Что, если мне не понравится? Я звучу трусливо. Она поднимает на меня голову и смотрит на меня, будто я тупой, затягивается сигаретой, выпускает дым из угла рта. Она не выглядит заведённой или типа того, она выглядит, будто делает то, что должна. Зачем? – Это просто секс, – говорит. Мама в детстве пичкала меня историями о чистой любви и о том, что нужно знать человека, как себя самого, чтобы запихнуть в него что-нибудь или дать ему запихнуть что-то в себя. Я знаю, почему она это делала, потому что отец оказался гастролером, который ушел от нас, и черт знает, сколько он создал и бросил таких же семей. Он всегда ограничивался только одним ребенком или где-то есть семьи, в которых по двое или трое моих наполовину сестер и наполовину братьев? А Марла бычкует окурок в стакан, где на дне остались пару капель сока, и смотрит, ждёт чего-то, и я будто читаю в ее глазах "давай, мудак, быстрее". Марла Сингер мне непонятна, но я ей благодарен. Не знаю, хотел бы я узнать больше о ней или оставить это воспоминание в своей голове, чтобы думать о нем перед сном следующие пару лет. – Ты мне нравишься, – говорю, и слова теряют звук на половине предложения, будто прячут меня от лжи, хотя я не знаю, правда это или нет. Во рту пересохло, мне жарко, но я не уверен, что хочу раздеваться. Тело просто меня подводит. Если мы сейчас потрахаемся, кого будут подкалывать за вынужденный целибат мои друзья? Она, вроде как, должна сказать "ты мне тоже", но она молчит, не смотрит уже, ее голова снова пропадает из моего поля зрения, губы на шее, макушка толкает мой подбородок, а я беру ее за руку. Какой-то сильно невинный жест для этой обстановки, а ее костлявые пальцы проскальзывают между моих, замыкая наши руки в замок. Я почти плачу сейчас, как будто это я девчонка, а не она. Я снова говорю "погоди", и мы не трахаемся. Я наврал родителям, что останусь с ночёвкой у Рона, у Марлы нет никого дома. Мы не трахаемся, но и не спим, мы почти не говорим, но я чувствую, будто с каждой минутой мы узнаем друг друга лучше. Я лежу у нее на коленях, пока она курит одну за другой, мы сидим вместе на ее кровати, и все синее от лунного света. Она сует мне сигарету в рот, а я ни разу не курил раньше, я сажусь с ней рядом и кладу подбородок ей на плечо. С ней я чувствую себя маленьким и потерянным, хотя я вижу, что это она не знает, куда ей идти. Мы не трахаемся, но проводим ночь вместе. Я чувствую, что она – что-то другое. Это время, тихое и неторопливое, должно остаться чем-то важным для меня. На выпускной я позвал другую.