Навряд ли от этого болота до меня метры, ничего мне не светит на дне,
Но я почувствую пламя внутри, если ты здесь.
Если ты здесь, то мне будет проще задыхаться и кашлять,
Сгорать, чтобы гаснуть, гаснуть, чтобы загораться, чтобы оставаться
Для тебя таким же близким. Хоть и не далекий, но по-другому никак:
В этой мертвой петле ты — моя семья.
Моя печаль не уйдет незаметною,
Надо отвечать, заготавливать ответы мне.
Еще не знаю, перед кем надо конкретно мне,
Время, покажи, за что на нас так злится небо тут.
Все дело в том, что в мире других,
нормальных, — неприветливая московская осень.
Лужицы-кляксы на кривом асфальте, выцветшее, заплаканное небо, люди с серыми лицами, злые, как натасканные собаки, какофония переполненных машинами дорог. Грязно-желтый свет фонарей, что горят неустанно и равнодушно, не разбирая, где ночь, где день.
Обветренные руки, обкусанные губы, едва уловимый, слабеющий запах крема от солнца на покрасневшей коже.
Потерянная, не успевшая насытиться, надышаться летним теплом я.
И одиноко молчащий телефон в моих скрюченных от холода пальцах. Ведь ты сейчас — в туре, в мелком, забытом всеми святыми городе за сотни километров от столицы. Я занимаю себя скучным интервью (за нас обоих отвечает Игорь), игрой на гитаре (АйДи только вздыхает, глядя, как я терзаю струны), рисованием в блокноте (фанаты требуют новый мерч), тренировками в зале (убежать от мыслей по беговой дорожке, конечно, не получается) и поторапливаю стрелки на часах в ожидании
твоего вечера.
То, что нас разделяет еще и время, задевает, но выглядит символичным.
Завтра минус три и ветер. Ради Бога, смени свою жалкую тряпку на нормальное пальто! В кабинете, во втором ящике стола — травяной чай и леденцы, если заболит горло. Береги себя, пожалуйста, Даша. Добрых снов.
Жалкая тряпка — это ты о моей ветровке.
Радость опаздывает, в глотке скребется досада. Да, я тоже смотрела прогноз погоды. И давным-давно стащила те малиновые пастилки, сразу всю пачку. Спите спокойно, Григорий Викторович. Вам от меня ни за что не отделаться.
С твоих тонких, синеватых губ наскучившее
Даша звучит просто, близко и очень нежно, даже если при этом ты ругаешься так, что стены студии сотрясаются, а те, кто в ней находится, инстинктивно втягивают голову в плечи.
Ты знаешь все мои прозвища, но сам зовешь только по имени. С отчеством, выразительно выговаривая ту самую «и», когда злишься. Для меня так и остается загадкой, почему я ни разу тебя не поправляю.
Мы знакомы семь лет. Август шестнадцатого — октябрь двадцать третьего. Общих дней, разговоров, воспоминаний так много, что они перестают умещаться в голове и просятся на бумагу. И все же мое сердце замирает каждый раз, когда я набираю твой номер… А ты отвечаешь.
— Не могу придумать рифму. Поможете?
Звонок прерывается трижды. Кто-то явно устал нас подслушивать. Восемь чашек чая, пять исписанных листов бумаги, сломанный карандаш, смятая постель, сброшенные на пол подушки. Мы забываемся и говорим обо всем на свете.
Я стаскиваю колючие шерстяные носки и путаюсь в вытянутых петлях свитера. От твоего голоса мне сразу становится теплее.
Мы молчим уже пять минут, но не решаемся повесить трубку. Всего через два часа меня разбудит твое сообщение с пожеланием доброго утра и смайликом в виде солнца. Я отвечу «не сегодня», сделав три опечатки, потому что пишу, не открывая глаз, но автокоррекция выручит, подставив рядом череп и гроб.
Ты помнишь, как тяжело — местами раздраженно — я просыпаюсь, когда за окном бесконечная ночь. Витамины не помогают — возможно, потому что я в них не верю? Надежду дает лишь едва заметное соприкосновение пальцев (ты передаешь мне чашку свежесваренного кофе, едва я заползаю в студию) и мой шарф, насквозь пропитавшийся горьковатым ароматом парфюма с твоего пальто (они висят рядом вполне умышленно). Мох, табак, море. Я готова носить его и летом, в плюс тридцать.
Я знаю, мы смотрим на жизнь одинаково. Растерянно, разочарованно, снисходительно, с отвращением. Я знаю, нам обоим с ней очень сложно. Но пока мне хватает ехидного прищура, ты каждое утро ты надеваешь очки и неизбежно — что страшнее, добровольно, — слепнешь за их непрозрачными стеклами.
Так надо, Даша. Ты едва начала жить, не обожглась, не понимаешь.
Я не обижаюсь. Я тебя ненавижу. Но зачем-то — даже сквозь ненависть — стараюсь понять. Читаю между строк. А ты все надеешься объяснить мне правила этой детской, нелепой игры.
«Ты хоть представляешь, как я боюсь за тебя? Каждый день, каждую минуту. Мне важно, чтобы ты была в безопасности. Помни об этом, когда решишь ввязаться в новую авантюру».
Хриплый после очередной сигареты, твой голос звучит устало и безнадежно. Ты знаешь, я не послушаюсь. Сухие ладони сводит судорогой от чувства вины, но совсем чуть-чуть.
Простите, Григорий Викторович.
Мне не нужно «как лучше». Мне никогда не избавиться от липкого, вяжущего привкуса тоски и тревоги.
Все, чего я хочу, — увидеть твои глаза и найти, наконец, проклятую рифму к новой песне.
Кровь-морковь-любовь. Похоже, у меня творческий кризис.
Может, заглянуть под кровать? Живущие там монстры скалятся и голодно клацают зубами. Они всегда рады встрече.
Все дело в россыпи влажных, ржавого цвета листьев, что намертво прилипли к оконным стеклам в спальне. В грязных следах моих ботинок — тяжелых скорбно-черных мартенсов, а не красных летних кед — на коврике. В кошке, свернувшейся клубочком прямо на батарее. Во вкрадчивом шорохе дождя и сохнущем в прихожей зонтике с вылетевшей спицей.
Сон не спешит мне на помощь. Зачем-то вылезаю из-под одеяла, встаю, не включая свет, подбираю его с пола, стряхиваю воду и тщетно пытаюсь закрыть.
Черт. Тремя спицами.
Рассвет приходит все позже. Как скоро наступит день, когда его и вовсе не случится? В грудной клетке, больно сжимая ребра, натягивается и звенит паника. Кажется, меня просто вышвырнули в первый попавшийся мир на полной скорости, не спросив, моя ли это остановка.
Горькая, отдающая безысходностью мысль следует за мной по пятам, скрывается где-то на подкорке — и рвется наружу, заслоняет небо, обостряется зазубренным лезвием в день, когда к моим ногам падает первый пожелтевший лист.
Ненавижу осень.
Ты все
знаешь. Иначе к чему эти маленькие разноцветные стикеры с размашистым обещанием скоро вернуться, которые ты оставляешь в моих вещах? Между страниц блокнота, вокруг гитарных струн, в потайном кармане куртки, под чехлом телефона, на булавке значка, приколотого к сумке…
Они напоминают о грядущем, до глупостей и мелочей, как будто сквозь эти свернутые вчетверо пестрые бумажки ты хочешь дать мне смысл, помочь дышать, чувствовать, жить, веселиться. Не забыть про совместный эфир на Рок.FM, сходить в кино на премьеру нашумевшего мультфильма, закончить две песни, взять билет на фестиваль в Исландии, выбрать скейтборд, проследить за ремонтом в студии, съездить с тобой
на выставку в приют для кошек… Одеваться теплее. Прекратить питаться одними энергетиками.
Ты ощущаешь мою грусть острее, чем собственную. Я не успеваю ничего понять — смеюсь, ношу любимые кеды, пью чай со льдом, избегаю зеркал и календарей, а ты не сводишь с меня глаз и замечаешь крошечные перемены. Глаза, уголки губ, пальцы, стихи и аккорды.
Заботишься. Защищаешь. Обнимаешь при встрече так, что мне становится трудно дышать, а Вселенная, покоряясь, останавливается и сжимается вокруг нас.
И я доверяю, кладу голову тебе на плечо, послушно пропускаю вдох. Мне надо вот так, на разрыв, до удушья и сломанных костей, чтобы помнить, что я — живая.
В наш последний разговор ты рассказывал мне про царя Соломона.
Все проходит. И осень — не исключение.
Хоть я и не прекращая ехидничаю в нашей переписке, на самом деле я жду тебя сильнее, чем весну.
Мы пересекаемся в аэропорту всего на мгновение. Обидно. Ты спешишь домой, СЛОТ едет в тур. Теперь те же города, затерянные в пространстве и других часовых поясах, ждут
меня. А ты… Будешь? Сожаление в твоих глазах, короткий, в рамках приличий, поцелуй в щеку и горячий след ладони на моих плечах — вот и все, что я беру с собой в самолет.
Холод делает меня ужасно рассеянной. Игорь беззлобно посмеивается и протягивает свою чистую футболку, носки, запасные наушники и банку энергетика. Железная птица разгоняется, идет на взлет, и я задерживаю дыхание, и грызу малиновый леденец, и все еще зачем-то надеюсь… Увидеть солнце.
— Почитайте мне, Григорий Викторович.
Когда я смотрю на высокий, заполненный книгами шкаф в твоем кабинете, меня терзает любопытство, а еще — предвкушение чего-то важного. Если не ответа, то хотя бы подсказки. Ты цепляешь мои ледяные ступни, кутаешь их в плед и кладешь себе на колени. У тебя в руках старинная книга об истории буддизма. Никто не знает, где здесь выдумка, а где — правда. Я вся обращаюсь в слух. Нам будет что обсудить.
Я засыпаю на диване в твоем кабинете, а утром бесцельно и долго брожу по коридорам студии — босиком, с бестолковой улыбкой и чашкой чая в руке. Никто уже не удивляется, день за днем встречая эту капризную, наглую и ужасно шумную девчонку в твоей святая святых.
Ты оберегаешь меня. Приказываешь своей охране окружить и не спускать глаз. Встречаешь в аэропортах и на вокзалах, когда наши графики чудесным образом совпадают. Звонишь и пишешь — без повода, узнать, как дела, и пересказать прогноз погоды. Незаметно кладешь в карман моей куртки фонарик-электрошокер, ведь сам не всегда можешь быть рядом, а я обожаю шататься по ночным улицам в одиночку.
Я мило улыбаюсь шоферу и телохранителям и сбегаю из-под надзора. Ты хмуришься. Синоптики предрекают бурю. Все, что приходит мне в голову, — показать тебе язык, хвастаясь сделанным накануне пирсингом. Но это не спасает, ведь игры между нами закончились, не начавшись.
С самого первого дня мы говорим о мелочах, потому что
главное понятно нам и без слов.
Боль в твоих глазах не скрыть темными стеклами очков. Я смеюсь натянуто, вымученно. Ты поддаешься интригам своих демонов и боишься, что наша близость не доведет
меня до добра.
Ветер меняет направление. Дни летят стремительно, как мертвые листья с деревьев. Мы не выходим на связь, молчим трусливо и виновато, стараемся отвлечь себя жизнью, прячем лица от посторонних людей и своих же отражений… Мир вокруг меркнет и теряет смысл.
Все дело в том, что у меня внутри шумит и штормит море и я никак не могу его успокоить. Однажды оно накроет меня с головой, захватит, раздавит, утопит. Будешь ли ты рядом, чтобы спасти — или утонуть вместе со мной?
Тебе пора отдохнуть и согреться. Вылет сегодня, отменяй дела. Ты плавать умеешь или придется покупать нарукавники?
Откуда, скажи мне, эта глупая, непрошеная вера, что
да?
Ты ждешь в аэропорту, в руках — табличка с нарисованной инопланетянкой. Я визжу от восторга и бросаюсь тебе на шею. Где-то за спиной слышится щелчок затвора. Ты целуешь меня в висок и ловишь пальцами тонкую прядь.
— Красный? Тебе идет.
Я плыву так долго, что горизонт становится ближе, чем берег, а до дна так же далеко, как до неба.
— Хватит, Даша, — слышится за спиной мягкое, чуть взволнованное. — Возвращаемся.
Не хочу. Я устала.
Мы слишком близко. Между нами смолкает море.
Кажется, я вот-вот вывернусь наизнанку, как тот зонтик от порыва ветра.
Что ты забыла в этом скучном, грязном, промозглом мире?
Не знаю. Пришла за вами?
Когда наши глаза встречаются, мое тело становится чужим и больше не подчиняется закону гравитации, а душа оживает и подсказывает, что мы и правда не отсюда.
Мы лежим на воде, раскинув руки, говорим о странном и судорожно ищем ответы. У меня на губах запеклась кровь, ты смотришь пронзительно, тяжело. Это можно было бы списать на любопытство, если бы не волны необъяснимого горя в твоих глазах. Они набегают, поднимаются, разбиваются в черную пену, окутывают нас, утаскивают на дно.
Тебе шестьдесят один. Мне тридцать семь. Мы оба не рассчитывали прожить так долго.
Мы ищем знаки, крадем минуты, шепчем обрывки слов, делаем осторожные шаги. То ли танцуем, то ли бьемся. Не решаемся. Расходимся. Проигрываем.
Человеческий язык не знает слова, которое бы раз и навсегда определило связь между нами. Но она есть, мы оба чувствуем ее кожей. Тонкая серебристая нить натягивается, пережимает запястья и режет вены, когда нас разделяет непреодолимо много километров, минут, дождей и людей.
Чужие видят, не понимают, путаются в ней, как в паутине.
Ты появляешься на вручении наград «Чартовой дюжины». Идешь рядом по дорожке, в потертых джинсах и футболке с моим клоуном, игнорируя вспышки камер, вопросы журналистов и недовольного Костю. Ты не даришь мне цветы, зная, что я к ним равнодушна, но терпеливо ждешь за кулисами. Мы сбегаем
от них, едва звучит последний аккорд моей песни.
Я прилетаю выступить на рождественском фестивале в Роза Хутор. Публика встречает прохладно, настороженно. Кэш и АйДи дружно закатывают глаза. От нашего выступления воздух раскаляется до искр, со сцены падает аппаратура и обещают рухнуть стены. Наутро мы откладываем вылет и несколько часов гуляем по заснеженной деревне. Заходим погреться в сувенирную лавку, где ты долго рассматриваешь брелки и выбираешь тот, что в форме сноуборда — как обещание встать со мной на доску в наш следующий приезд. Я делаю вид, что верю, и посмеиваюсь, пряча раскрасневшееся лицо в шарф.
Когда я с тобой, телефон остается лежать разряженным где-то в глубинах вечного беспорядка в моем рюкзаке. Позже меня ждут выволочка от Игоря за сорванную репетицию, саркастично приподнятая бровь Сережи, понимающая улыбка Кати, шесть пропущенных звонков и куча сообщений от Кости. Я стираю их, не читая. Мне не хочется никому ничего объяснять.
Я мечтаю держать тебя за руку, стоять на краю и смотреть, как взрываются звезды и исчезают миры.
Ты рассказываешь мне о картине, которую ищешь несколько лет — что-то о сотворении рая и ада, — интересуешься, какой чай я люблю, и распутываешь туго затянутые шнурки на моих ботинках кончиком армейского ножа.
Мой дом гораздо ближе, чем я думала.
Пять минут до выхода на сцену. Мы остаемся одни в крошечном закутке, что по недоразумению зовется гримеркой. Я рисую стрелки на глазах и уже не надеюсь поймать и связать растрепанные дреды. Ты сосредоточенно застегиваешь крючки на моем корсете, изредка касаясь пальцами кожи, и это смущает намного сильнее, чем все, что рисует мое больное воображение, когда я смотрю на твои руки.
У нас много работы. Надо шевелиться, суетиться, дышать, спешить, соображать на бегу и запрыгивать не в последний вагон.
Вообще-то я люблю все это. Вообще-то я везде успеваю.
Но сейчас, в склякотном московском октябре, когда я стою без куртки под первым, мокрым и липким, снегом, мне всего лишь хочется спать.
Хочется молчать.
Хочется к тебе.
Очень болит голова.
Мы находим тишину друг в друге, когда ни наушники, ни наши голоса не могут заглушить шум ненавистного мира.
Я лежу на дне глубокой ванны, свернувшись беззащитным эмбрионом. Из крана льется кипяток. Белоснежные, невесомые облака пены пахнут свежестью и хвоей, напоминая о недавней прогулке по лесу, что растянулся позади твоего дома на многие километры. Я не смогла найти его границы на карте. В нем не было ни одной тропинки.
«Для меня этот лес — место, где все заканчивается», — тихо признался ты, когда сотни шагов спустя я остановилась, подняла голову и не увидела неба. Прожитая жизнь терялась где-то за нашими спинами, стиралась из памяти, казалась нелогичным, бессмысленным сном. Мы спешили уйти так далеко, чтобы не оставить себе ни единого шанса найти дорогу назад. Как будто нам бы позволили потеряться…
Весь обратный путь ты нес меня на спине, бережно поддерживая под ноги и не говоря ни слова, хотя я не устала и, вопреки своей обычной неуклюжести, не поранилась.
— Григорий Викторович…
— Однажды мы не вернемся. Обещаю. А пока…
Тебе было просто необходимо ко мне прикоснуться.
Вода накрывает с головой. Звуки исчезают, мир видится мутным, искаженным, нереальным.
Дверь приоткрыта всего на несколько сантиметров. У тебя в руках — халат и полотенце. Я опускаю голову на бортик ванны, тяну к тебе пальцы, молчаливо прошу остаться, даже если все это — не по-настоящему. Ты сидишь на холодном кафеле цвета моря и смотришь мне в глаза, только в глаза. Я рисую влажные узоры на твоей щеке.
Я не замечаю, как остывает вода. В груди ненадолго расцветает лето.
Нас видят вдвоем. В студии, в городе, в отпуске, на концертах, фестивалях, церемониях и праздниках. Мы не рядом, но вместе, ищем друг друга в безликой толпе. Держимся взглядом, не руками. Притягиваемся, как магниты.
У многих возникают вопросы. Мы смеемся и пожимаем плечами.
Нам нет дела. Мы слишком заняты поиском собственных ответов, чтобы думать о последствиях и играть в прятки.
У меня есть ключи от комнат с барабанами и иконами, от ящиков, полных лекарств и леденцов, от книжных шкафов, хранящих тайны прошлого и разгадку будущего.
Мне нужен всего один. Его не найти в этой связке.
Сколько осталось биться твоему сердцу?
У людей все так примитивно, так банально, так предсказуемо, определенно и понятно. Что-то слабое внутри меня хочет открыть однажды утром глаза и узнать, что придуманное ими о нас внезапно оказалось правдой. Что все намного проще, чем мы думаем.
Я понимаю, что надо бежать, спасая себя и тебя.
За окном набивает оскомину дождь и ветер ломает деревья. Я поругалась с Костей: дома нет горячей воды и закончился чай, а еще меня раздражают его голос и попытки прикоснуться. Лист блокнота пугает своей белизной. На гитаре лопнули сразу две струны. Я выбегаю навстречу неизбежности, громко хлопнув дверью.
Зонт сломан. И я, кажется, тоже.
Все дело в том, что с тобой я могу дышать под толщей воды, а без тебя даже кислород ощущается ядом.
Ветровка промокла насквозь, дреды впитывают влагу и ложатся на плечи едва выносимой тяжестью. В кедах разливается болото. Ты приносишь полотенце, но на полпути роняешь его на пол и прижимаешь меня к себе.
— Что случилось, Даша?
— Мне немного грустно.
Еле слышным, сорванным шепотом я расскажу тебе о сером городе, желтых листьях, мигающих фонарях и голодных собаках. О потерянном браслете, высохшем море, тесных стенах и мертвых звездах. О секретах, кошмарах, вдохновении, хронической боли под ребрами и очередной сумасбродной идее.
Ты будешь слушать так, будто из всех звуков на этой планете остался только мой голос. Ты единственный знаешь, с каким отчаянием я за него держусь.
После двух бокалов вина я возвращаюсь в свое продрогшее тело и решаюсь задать вопрос, что терзает меня с самого первого дня.
Ты веришь в реинкарнацию?
Я никогда никого ни о чем не просила.
— Скажите мне, даже если нет. Скажите.
Ты улыбаешься невесело, обреченно. Тонкое стекло хрустит и лопается прямо в ладони. Я удивленно смотрю на залитые вином и кровью пальцы.
Улыбка меркнет. Раны не смертельные, но твое лицо перекошено страхом. Ты ворчишь на меня за неосторожность, собираешь осколки и тянешься за сумкой, в которой — предусмотрителен, как всегда, — аптечка.
Я останавливаю тебя. Я останавливаю время.
— Не надо, Григорий Викторович.
Сегодня мне до нервного мало всего, чтобы было прежде.
Кружится голова. Шумно сглатываю, прижимаюсь лбом к твердому плечу. Сейчас сами стены видятся не такими настоящими, не такими надежными, как ты.
Осколки звенят и падают с коленей. Хочется выбрать один, самый острый, и сделать надрез от края до края, в форме полумесяца. Параллельно линии жизни. А потом прижать твою ладонь к своей, позволив нашей крови смешаться.
Мне почти не стыдно за свои странные мысли.
Скажи, как называется эта ненормальная связь? Я хочу знать.
Так я смогу разорвать ее и отпустить нас обоих. А может, наберусь, наконец, смелости, чтобы тебя поцеловать.
В пальцах застряли крошечные осколки. У тебя на губах блестит моя кровь.
Это не поцелуй. Это намного хуже.
— Я верю только в тебя, Даша, — признаешься ты ночью, когда я забираюсь в твою постель и прижимаюсь к тебе каждым сантиметром своего живого, настоящего тела.
В эту минуту быть в нем — дар, а не проклятие.
Мне потребовалась вечность, чтобы перейти разделяющий наши комнаты коридор. В нем всего пятнадцать шагов, но в каждом — сотни моих сомнений и чужих предрассудков.
Эта тонкая грань, эта алая черта, эти больные, искрящие сантиметры никак не поддаются. Хочется думать, что наша связь — про
другое и мы
не такие, как они.
Или нам просто страшно?
Когда я с тобой, мне не важно, наступит ли сегодня рассвет. Звезды гаснут медленно, по одной, но я смотрю не на них, а на тлеющую в твоей руке сигарету. Я чувствую, как ты улыбаешься. Я встаю на цыпочки и робко целую тебя в шею.
Утром на кухне пахнет корицей и тыквенным сиропом, а еще прозрением, холодом и неизбежной войной. Твоя помощница по дому смотрит
сквозь и как бы случайно напоминает, что Анна,
супруга, не может до тебя дозвониться.
Я в студии, за роялем, задумчиво подталкиваю пальцами медлительный метроном. Черно-белые клавиши фальшивят. Ноты расплываются мутными пятнами перед глазами.
Ты входишь неслышно, садишься на корточки, надеваешь на мои босые ноги носки и кладешь голову мне на колени, словно на плаху. У тебя на висках блестит черненое серебро. Я инстинктивно сжимаю пальцы, надеясь удержать ускользающее время.
— Прости за это.
Ты поставил точку два года назад, но
они до сих пор верят, что у вашей сказки будет счастливый конец. Такие смешные. Думают, что знают все. Ты смотришь несмело, измученно. Я вижу в твоих глазах отражение звезд, с которых мы пришли.
— Я закончила песню. Хотите послушать?
— Конечно.
Ты запираешь дверь на ключ. У тебя нет никого в этой жизни, только я. Ко мне возвращается голос.
Все дело в том, что семь — число чудес.
Линия горизонта бледнеет и исчезает. Уставшее небо складывает крылья и опускается на безразличный город. Я сижу на широком подоконнике, обняв колени, мурлычу новый, пока бессвязный, мотив и представляю, как стена дождя безжалостно смывает этот мир, обращает его в самое начало, обнажает все то важное, о чем мы забыли.
Ты — за стенкой, на моей кухне, готовишь нам глинтвейн. Только у тебя получается понять творческий хаос в этой крошечной темной квартире, напоминающей кроличью нору. Апельсин игриво закатился под диван (похоже, у моей кошки напрочь отбито обоняние), палочки корицы сложены в форме солнца и приклеены к потолку, в холодильнике вместо нормальной еды — глиняные горшочки с медом, почти все давно опустели.
Мы задергиваем шторы, включаем проектор ночного неба и допоздна спорим о том, сколько звезд из тех, что мы видим, в действительности давно погасли. А после, так и не придя к компромиссу, перебираемся на диван и смотрим ситком — черно-белую подделку под американские пятидесятые.
Счастливые молодожены, провинциальный город, тихая семейная жизнь. Каждый вечер она в радостном волнении сбегает с крыльца ему навстречу. Он оставляет портфель в машине, чтобы ничто не мешало обнять ее как можно крепче. Ей нравится имя Томми, ему — Билли. Еще одна серия заканчивается тем, что они остаются дома и смотрят телевизор. Кажется, так и будет.
Но все дело в том, что у них нет годовщины. И песни. И обручальных колец.
Закадровый смех вскоре стихает. Лучше бы им не вспоминать свое прошлое.
«Но перед тем, как исчезнуть… Я должен знать. Скажи мне, прошу. Что я такое?»
Я наблюдаю, как ты куришь, приоткрыв окно и отвернувшись, чтобы я не дышала дымом, и думаю о том, что понимаю ее, эту рыжеволосую, смелую, немного безумную, безоглядно влюбленную и столько раз терявшую девушку.
«Ты моя печаль и моя надежда. Но прежде, больше, важнее всего остального ты — моя любовь».
Твои плечи не вздрагивают, когда я неслышно подхожу и обнимаю тебя со спины. Ты знал, что так будет.
Все дело в том, что ты — это я.
Однажды мы найдем нужное слово. А пока…
Пусть море помолчит еще немного.
Я расскажу о том, как сильно тебя
люблю.
