Медвежья невеста

      Вторая разлука далась Хельге куда тяжелее, чем первая – тогда она лишь смутно догадывалась о том, что с ней творится, избегая правды, теперь же, зная ее, невозможность видеть Бьорна стала для нее мучительна. После пропажи Альмы Хельга опасалась снова идти туда: лес уже стал казаться жителям усадьбы Кнута подозрительным и опасным местом, еще не хватало, чтобы за ней снова отправили слежку – к тому же, она откуда-то знала, что, даже приди она на поляну с зарослями малины, Бьорн не покажется. Но мучительная тоска сжигала ее нутро день за днем, и вдвое сильнее от того, что ей некому было излить душу. Тревоги добавлял еще и страх, что маленькая Альма проболтается кому-нибудь о том, кого встретила в лесу, и что Хельга его знает – и если раньше все приняли бы это за детскую болтовню и выдумки, то после ее пропажи и россказней Коре, неровен час кто-то об этом задумается всерьез… Она не заговаривала с дочкой о ее «друге», только наблюдала за ней со стороны – но та вела себя как обычно день за днем, а разговоры изо дня в день были все теми же – удастся ли собрать в этом году хороший урожай, каким будет осенний тинг, и что будет с усадьбой знатного старика – ирландца, на которую уже многие облизывались – и она решила, что Альма все забыла или решила, что ей привиделось, как это порой бывает с детьми. Но однажды, когда они вдвоем устраивались в постели поудобнее, подтыкая подушки, дочь прижалась к Хельге и тихонько прошептала ей на ухо:       - Матушка, не бойся, я никому не скажу про Бьорна. Он велел мне молчать ради тебя, и я пообещала. А он в ответ будет приходить ко мне во сне, и мы будем играть, так он сказал…       Хельга в ответ погладила дочь по голове и поцеловала в лоб, а сама долго не могла заснуть от тревоги и тоски.       Вдруг наступили жаркие душные дни – днем солнце висело в синем небе, а ночью его сменяла огромная луна, похожая на золотой солид. Воздух был неподвижен, скотина страдала от мух, хлеб горел на полях. И северяне, и ирландцы равно молились о дожде и ждали его с нетерпением – одни молились на коленях и тайком вешали венки на священные деревья, другие открыто резали скот в дар богам. То и дело люди поглядывали на небо в тщетной надежде на грозовую тучу или хотя бы облако, но небо оставалось ясным, а застывший воздух слепил глаза жарким маревом. Вигдис заставляла всех с утра до ночи таскать воду из обмелевшей речки, чтобы поить скот и поливать грядки с морковью, луком, репой и другими овощами, и то и дело покрикивала на людей. Хельга, хоть и была дочерью хозяйки, безропотно подчинялась – труд отвлекал от тяжких мыслей, к тому же, она видела, что мать раздражена и встревожена, и не хотела гневить и огорчать ее лишний раз.       Все дело было в Дейдре – на второй день после возвращения Хельги из леса она разрешилась здоровым крепким мальчиком. Отец был так счастлив, что одарил роженицу хорошей шерстью на платье и бусами из стекла, дал мальчику имя – Сивард – и пообещал сам научить его драться и взять в свой отряд, когда тот подрастет. Вигдис, обычно сквозь пальцы смотревшая на детей мужа от рабынь, на этот раз взбеленилась. Кто знает, почему – размышляла Хельга, таща очередное ведро, вода с которого, мутная и желтоватая, капала ей на подол и босые ноги – может быть потому, что ее мать не смогла родить отцу много здоровых сыновей: ее брат Сигюрд хороший смышленый и крепкий парень, и уже следующей весной пойдет с отцом в свой первый поход, но одного сына мужчине всегда недостаточно. А может быть потому, что ей было уже скоро сорок лет, и красота ее начинала увядать. Отец чтил ее как хозяйку дома, и полагался на нее, когда покидал усадьбу, но как мужчина не пропускал взглядом хорошеньких служанок дома и тех, кого встречал, когда уходил викинговать – тоже, как подозревала Хельга. Все, что оставалось Вигдис – смириться с этим и утешаться своим положением, но теперь она вдруг нашла в Дейдре безответную жертву для неизжитых обид. Она не била ее, во всяком случае, по лицу – это бы заметил отец, но в последние три недели он бывал дома лишь наездами, и, когда его не было, всячески изводила рабыню попреками, руганью, взвалила на нее столько работы, сколько смогла, и Хельге было и жалко, и брезгливо видеть, как Дейдра, едва оправившись от родов, ковыляет по двору с ведром помоев, и иногда останавливается, чтобы подтереться подолом платья, и украдкой ест поздно ночью холодную кашу, одновременно укачивая сына.       Хельге и самой вдруг опостылела жизнь в родительском доме. Она как будто очнулась ото сна и впервые по-настоящему задумалась о том, куда же завела ее судьба. Когда исчез Тордлейв, а к ней заявились родичи убитого им человека, она была так напугана, что была благодарна отцу за то, что он взял под защиту ее и Альму, и ни о чем больше не думала. Но прошло уже два года, о ее сбежавшем муже нет ни слуху, ни духу, так почему же она так надолго задержалась здесь? Почему не вернулась обратно в свой дом? Отец дал бы ей воинов и нескольких слуг хотя бы из собственного тщеславия – чтобы никто в округе не смог бы сказать, что Кнут сын Олава не заботится о дочери и ее чести. Теперь же она как будто снова оказалась на положении ребенка, который должен слушаться отца с матерью и не спорить, чтобы не быть наказанным, и бегает в лес на тайные свидания, точно глупая девчонка, недавно надевшая свои первые украшения. А ведь живи она одна у себя, не пришлось бы ни сбегать, ни прятаться, и можно было бы видеться с Бьорном открыто, он бы приходил к ней, когда хотел, мог бы даже жить там, и никто бы ни о чем не узнал…       Грубая нить резанула ее по пальцу, оборвав поток сладких мыслей, и Хельга обругала себя: опять она уходит в какие-то сказки, забывая о том, что вокруг. Она сидит в душной горнице и прядет шерсть из овец, которые ей не принадлежат, чтобы соткать из нее ткань, которая ляжет в материнский сундук, а Бьорн где-то там, за оградой, за рекой, в лесу, и она даже не знает, любит ли он ее в ответ, хочет ли ее увидеть, что он вообще такое, и что их ждет, да и есть ли это «что-то» или она опять себе все выдумала. Но без этих мыслей было бы еще горше – с каждым днем без Бьорна, запертой в усадьбе Хельге становилось все тяжелее и тяжелее. Порой ей казалось даже, что ворот рубахи душит ее, и тогда она останавливалась и, сглатывая, оттягивала его рукой. Хотелось сбросить с себя все и бежать в чем мать родила по полям, по лугам, куда угодно, кинуться в холодную речку с головой, остудить запекшиеся щеки, глотнуть чистой воды, ощутить на теле крепкие руки, а на коже – горячие нежные губы…       В одну из особенно жарких ночей Хельга проснулась от духоты – в доме стоял тяжелый спертый дух от множества потных тел. Тихо, чтобы не разбудить Альму, она вылезла из постели, натянула башмаки, прошмыгнула во двор и долго стояла, вдыхая ночной воздух – почти такой же жаркий, как и днем, но все же чуть более свежий. Взгляд ее упал на стабюр*, стоявший наискосок от большого дома ближе к частоколу. Она взобралась по деревянной лестнице на галерею, открыла с некоторым трудом слегка перекосившуюся дверь и довольно вздохнула – здесь было пыльно, зато тихо и прохладно, вдоль стен выстроились лари и мешки, а между ними стояла широкая постель, обычно предназначенная для новобрачных или знатных гостей. Хельга забралась в нее, чуть-чуть прикрыла ноги одеялом и мгновенно заснула. С той поры она стала ночевать там – Альма поначалу как хвостик последовала за ней, но девочке не понравилась темнота и необходимость каждый раз забираться по крутой лестнице, и она осталась в большом доме, и спала теперь то с кем-то из детей постарше, то с Дейдрой, а Хельга наслаждалась тишиной, прохладой и могла вволю думать о Бьорне. Где он сейчас? Что делает? Думает ли о ней? Увидит ли она его еще раз?       Луна сменилась, а вместе с ней и погода – задул ветер, на небе появились облачка. Люди, уставшие от жары и тревоги за урожай, воспряли духом. Вигдис со дня на день ожидала домой Кнута с отрядом, служанки скребли столы и стирали простыни и одежду, хозяйка выбирала, какого поросенка лучше зарезать для пира, а Хельгу едва ли не впервые все эти хлопоты оставили равнодушной, без Бьорна ей все было не мило, и к тому же, она уже не могла избавиться от мыслей, что здесь ей не место. В день, когда отец вернулся, небо наконец-то затянулось тучами, ветер снова пропал, но теперь духота была наполнена ожиданием грозы – уже днем Хельга увидела на западе далекие сполохи и взмолилась, чтобы как можно скорее дождь пришел на их землю. Впрочем, не много у нее было времени, чтобы любоваться на небо – слишком много надо было сделать, чтобы вдоволь накормить отряд из двух дюжин взрослых мужчин, и вся усадьба трудилась, не покладая рук.       Кнут вернулся домой хорошем настроении и остался доволен пиром и стараниями всех домашних, и всем привез подарки из Дифлина: Вигдис – тяжелую серебряную гривну, Хельге – янтарные бусы, Сигюрду достался новый шлем, сделанный по его мерке, Альме алые ленты для волос, а Дейдре – которую ради приезда хозяина посадили за стол со всеми – хороший лен на пеленки для младенца и костяная булавка для ворота – Вигдис, успокоенная дорогим подарком и довольством мужа, предпочла сделать вид, что не заметила этого. В дар богам принесли молодую овцу и двух кур, и после жертвоприношения начался пир. В большом чертоге было жарко от натопленного очага и душно от множества людей, так как туда набились все, кто мог. Все торопились наесться и напиться вдоволь, зная, что после богатого стола снова придется затянуть пояса и жить на ячменной каше и соленой рыбе. Жир от жареного мяса, пиво, мед и дорогое вино стекали каплями бородам мужчин и замаслившимся губам женщин, пачкая рубахи и платья; то и дело чей-то голос нестройно затягивал песню, пахло чесноком, потом и едой. Отовсюду неслось:       - Клянусь Одином, да, как он раскроил ему череп!..       - Я эту кольчугу купил за серебро, посмотри, как ровно выкованы кольца…       - Старый лис скоро умрет, и вот тогда все остальные начнут драться за его курятник.       - Матушка, можно мне еще сот?       Хельга, стараясь не показывать своих чувств, высидела за столом столько, сколько было положено, а потом тихонько ушла, отговорившись тем, что Альму-де надо уложить спать, пока девочка не уснула прямо за столом.       Из большого дома еще доносились голоса и был виден свет сальных плошек, но Хельги уже там не было. Она стояла во дворе, вдыхая прохладный свежий воздух и чувствуя, как предгрозовой ветер приятно обдувает разгоряченное лицо. Постояв так немного, она побрела к стабюру, но на полпути вдруг развернулась и пошла к колодцу в другом углу усадьбы. В маленьком закутке никого не было и Хельга, воровато оглянувшись, отошла по нужде в угол двора. Затем она вернулась к колодцу, постояла немного, кусая губы, и решилась – набрала воды, быстро скинула с себя всю одежду, закрутила косу в узел, подняла полное ведро и окатила себя с головы до ног, после чего натянула на мокрое тело рубашку, подобрала остальное и, дрожа от ледяной воды, на цыпочках побежала к стабюру. Там она сложила на один из ларей одежду и украшения, и забралась в постель, но сон все не шел, и она вертелась на простынях, то так, то сяк подбивая кулаком подушку и вытягивая из-под спины намокшую косу.       Снаружи послышались первые раскаты грома – отдаленные еще, глухие, и невнятные. Хельга вылезла из постели, вышла на галерею, окружавшую стабюр со всех сторон так, чтобы с нее, в случае чего, можно было бы отстреливаться, и завертела головой, ища глазами молнии. С внутренней стороны двора небо было темным, она обошла стены и впервые за все это время вгляделась в лес. Там тоже было черным-черно, но та темнота отличалась от той, что окутала двор усадьбы – она была густой и плотной, как смола, казалось, ее можно потрогать руками. В этот миг все небо от края до края прорезала огромная молния, а вслед за ней грянул сильнейший раскат грома. Хельга схватилась ворот рубахи и отшатнулась к стене, но испугал ее не стук колесницы Тора, а то, что она увидела во вспышке света, на мгновение ярко осветившей все вокруг – это был мужской силуэт, высокий и с широкими покатыми плечами, которые она не спутала бы ни с какими другими. Она застыла с колотящимся сердцем, до боли в глазах вглядываясь в темноту, не зная, уйти ей, остаться, бежать ему навстречу? Еще одна молния прошила небосвод – но там уже никого не было, а в следующее мгновение хлынул долгожданный ливень, за которым уже ничего было не разглядеть. Неужели ей почудилось? С горечью в сердце Хельга ушла обратно и снова легла – на этот раз без надежды на сон.       Несмотря на это, спустя какое-то время глаза ее все равно стали закрываться, и Хельга уже улеглась поудобнее и почти заснула совсем, как вдруг в дверь вдруг заскреблись – раз, два, сначала тихо, потом громче. Она нехотя села в кровати, недовольная тем, что ее разбудили – это Альма испугалась грозы и пришла к матери или кому-то из перепившихся до рвоты мужчин нужна помощь? Звук раздался снова, и Хельга спустила ноги на дощатый пол, вздохнув, встала.       Снаружи была не дочь и не кто-то из слуг усадьбы – это был Бьорн, мокрый насквозь. Сон слетел с Хельги, она схватила его за рукав рубахи и втащила внутрь, пока никто не заметил чужака. Захлопнув дверь стабюра, она прошла обратно к постели, засветила сальную плошку и, держа ее в руке, приблизилась к Бьорну – он все так же стоял столбом у двери – и заглянула ему в лицо. Его глаза запали и странно блестели в слабом свете фитиля, брови были жалобно нахмурены уголками вверх, волосы отросли еще сильнее, а вот подбородок был гладкий – за все время Хельга так и не смогла понять, растет ли у него борода или же он как-то ее сбривает. Под ногами было мокро – с него капала вода, на полу остались грязные следы. Она покачала головой, снова взяла за рукав и потянула за собой, усаживая на постель. В углу нашлась какая-то ветошь – ей Хельга вытерла пол и его босые грязные ноги, а в одном из сундуков кусок полотна, который она бросила на постель. Мокнуть ей страсть как не хотелось, но Хельга переборола себя, влезла в башмаки и, накрывшись дерюгой, выскочила под дождь. В доме уже все спали – кто в боковых клетушках, кто на лавках и на полу вповалку. На объедках шевелились черными зернышками тараканы. Хельга достала кусок вареной баранины из котла, прихватила недоеденную краюху хлеба и кувшин пива, сложила все это на деревянную тарелку и так же тихо, как вошла, вернулась в стабюр и поставила угощение на пол перед Бьорном. Он сидел, понурый и молчаливый, кисти рук, упиравшиеся в колени, безвольно висели, с мокрых прядей на пол капала вода, и Хельга вдруг испугалась. Что с ним? Почему он пришел? Почему молчит, как рыба? Почему не заговорил с ней, не обнял, не коснулся?       Она присела рядом, и тоже молчала, не зная, что сказать, чувствуя, как в ней борются радость от того, что она его видит, живого из плоти и крови, и отчаяние от его молчания и равнодушия. Крошечный огонек сальной плошки почти не разгонял темноту, но Хельга отлично его видела – как вздымаются от дыхания его плечи, как белеют босые ступни, как он трет руки, будто пытаясь согреться. Боги, да он же замерз, наверное! Ночь хоть и летняя, но под дождем в лесу кто хочешь околеет от холода и сырости. Забыв о собственной робости, она подсела ближе и потянула вверх его рубашку. Бьорн повернулся к ней, поднял руки и впервые посмотрел на Хельгу – в его взгляде был и страх, и тяга, и тоска, и нежность – и улыбнулся, чуть-чуть дрогнув краешками губ. У нее даже руки задрожали, так велико было облегчение, и Хельга еще усерднее потянула мокрую сорочку вверх, повесила ее на колышки в стене, а потом стала растирать его чистой тканью, даже не думая, что это первый раз, когда она касается его тела. Вытерев его плечи, спину, грудь и волосы, Хельга набросила простыню ему на плечи, и тогда Бьорн поставил себе на колени блюдо и принялся за еду – как всегда жадно. Несколько раз она больше из баловства, чем от голода, утягивала у него с тарелки кусочки мяса и хлеба, и один раз он поймал ее пальцы, притянул к лицу и взял кусок хлеба губами из ее руки, и Хельга застыла, а потом вырвала руку и опустила глаза, пытаясь справиться с пламенем, которое мгновенно охватило все ее тело, и так, в молчании, не глядя друг на друга, они кончили трапезу.       Бьорн поставил опустевшее блюдо и кувшин на пол, и теперь уже Хельга не смела поднять глаза, сжигаемая его взглядом, сидела, не зная, куда девать руки и с дрожью внутри ждала, чем кончится это молчание.       - Елена Прекрасная – вдруг произнес Бьорн и хрипло кашлянул – Такой я тебя видел. Женщина, которая пленяет мужчин и губит их. Но ты – его голос потеплел – Ты никого не губишь. Это я могу тебя погубить. Мне нельзя… Приближаться к женщине. Я могу случайно обернуться и убить тебя, даже не заметив. Поэтому я и не приходил, понимаешь, да? Держался, сколько мог, но больше не могу – с отчаянием почти прошептал он – Не могу.       Хельга наконец подняла глаза и сморгнула, по щекам побежали две слезы – столько боли было в его голосе, и все же даже в ней слышались отголоски того же желания, что бурлило в ней.       - Я твой, моя красавица – тихо сказал он – Делай со мной, что захочешь.       Поначалу Хельга оробела, не зная, что делать – Тордлейв всегда сам первый тянул ее на ложе и порой даже его ласки становились докучливыми и почти насильными – особенно после рождения Альмы, когда нежность Хельги к нему начала угасать – и какое-то время сидела неподвижно, рассматривая Бьорна, а потом подсела ближе и просто взяла за руку. Это было совсем не то же, что обтирать его, и по ее руке от прикосновения к его ладони побежало тепло. Хельга переплела его пальцы со своими, Бьорн сжал их в ответ, она повернула руку так, чтобы его ладонь лежала сверху и придвинулась еще ближе, а затем положила свободную руку – правую ему на плечо и сделала, наконец, то, о чем мечтала так долго – прижалась щекой к его груди. Кожа Бьорна была теплой и гладкой, и от нее шел терпкий тонкий запах, который Хельга не смогла бы описать, но который ей был милее любых дорогих благовоний. Он медленно поднял руку и обнял ее в ответ, прижимая к себе, и опять они застыли ненадолго, точно двое детей – любящих друг друга, но все еще по-детски целомудренно.       Хельга подняла голову и потянулась к нему, и его губы – нежные, ищущие – прикоснулись к ее, сначала неуверенно, как у коня, осторожно берущего угощение из руки хозяина, а затем все более и более смело. Хельга задыхалась в его поцелуях, пила их как воду, трогала и гладила его тело везде, где могла дотянуться, словно искупая нынешней жадностью свою прежнюю вынужденную сдержанность. Она уже не помнила, кто кому помог раздеться, и как это вышло, но они уже оказались в постели, и тело Бьорна теплой тяжестью лежало меж ее раздвинутых ног, но сделать последний шаг он как будто не решался, продолжая ее целовать.       - Бьорн… Прошу тебя – умоляюще прошептала Хельга, стискивая его щеки ладонями и прижимаясь грудью к его, чтобы он тоже почувствовал, как она вся горит.       Он застыл, глядя на нее блестящими черными глазами и тяжело дыша, во взгляде мелькнул прежний страх, но она приподнялась и поцеловала его, как могла страстно, чуть-чуть прикусив нижнюю губу – и в этот самый миг он заполнил ее всю до конца, так, что ей едва не стало больно. Но блаженство было сильнее, она запустила пальцы в его длинные темные кудри, как он раньше, потом спустилась ниже, обняла его так крепко, как могла, и двинулась навстречу.       ***       Хельга лежала на спине и чувствовала, как холодит вспотевшую кожу прохладный ночной воздух. Бьорн лежал рядом, опершись на локоть, глядя на нее, и медленно гладил ее перекинутые на грудь распущенные волосы – то всей ладонью, то пропуская пряди между пальцев. Его глаза сияли как звезды даже в еле коптившем огоньке сальной плошки, губы слегка распухли от их страстных поцелуев, и все его лицо было тоже как будто светилось.       - Какие они красивые, как живое золото. И гладкие, как шелк. Какая ты красивая – я и не думал, что ты можешь быть такой, когда видел тебя в одежде – приговаривал он тихим хрипловатым шепотом, который рождал в сердце Хельги странную дрожь – сладкую и болезненную. Она не вызывала в ней вожделения, во всяком случае, не сейчас, когда они наконец удовлетворили первую страсть, и телесное влечение к Бьорну больше не причиняло ей боль, но рождали другое – душевное, как будто норны прямо сейчас перевивали нити их жизней вокруг друг друга…       ***       Первый толчок Бьорна ударил ей в голову, точно она выпила хмельного старого меда. Из ее горла вырвался слабый вскрик, и он тут же остановился.       - Тебе больно? – испуганно прошептал он из-за завесы темных волос.       - Нет, нет… Не останавливайся.       - Хорошо – он коротко резко кивнул, снова поцеловал, пропустив кончик языка между ее губ, вызвав в теле Хельги новую волну удовольствия, и толкнулся снова.       Сначала он двигался медленно, будто все равно боялся причинить ей боль, но чем охотнее она отвечала ему и подбадривала – тем быстрее и сильнее становилась их любовная игра, тем напористее беспорядочные поцелуи на ее шее, груди и плечах, и чем крепче обхватывала руками его спину – такую широкую, что ей это давалось с трудом, несмотря на его худобу, тем быстрее он двигался. В конце она, уже не помня себя, гортанно и резко вскрикнула и выгнулась в его объятиях, и едва услышала, как Бьорн зарычал, склонившись к ее шее, а потом обессиленно рухнул прямо на нее, будто из его рук мгновенно исчезла сила. Но Хельге была приятна и эта тяжесть, и пот, что струился между их телами, и затихающая дрожь удовольствия в теле. И так ей стало хорошо, что она вдруг засмеялась, негромко, но весело. Бьорн приподнял голову – и вдруг тоже запрокинул ее и засмеялся, а потом слез с нее и лег рядом. Они допили пиво и доели остатки хлеба, а потом лежали вот так – он гладил ее волосы и шептал ей ласковые слова, а потом, наклонившись, неторопливо и нежно зацеловал все ее лицо – подбородок, губы, нос, щеки, прикрытые глаза, лоб, виски, наконец, шею… - и только под конец шепнул ей в ухо «люблю тебя».       - Я знаю – так же тихо ответила Хельга, поцеловала его, а потом они перевернулись, она улеглась к нему под бок, положила голову на грудь, и заснула, не слыша ни дождя, ни грома, только бьющееся под гладкой кожей медвежье сердце.