Я смотрю в темноту

Тёплая ладонь ложится на плечо, и он вздрагивает, оборачивается, толкнув стол — ложки-тарелки жалобно звякают. Над ухом слышен тихий смех, щеки касается щека. Запах травяных духов едва ощутим, но его хочется втянуть полной грудью и успокоить наконец дыхание. — О чём задумался мой учёный братец? — Глория вновь смеётся, подпирает ладонями подбородок, облокачиваясь о стол. Тёмные глаза смотрят задорно, поддразнивая. С лица Глории в последние дни не сходит улыбка. И Стефан, кажется, смягчился, у него даже голос не такой резкий и требовательный… не дедовский. — Все ушли давно, а ты всё мучаешь эту курицу, — Глория качает головой. — Я пережарила, да? Прости. Зря я не училась у матушки. Ну ничего, она скоро окончательно поправится, и тогда я уж попрошу её показать рецепты всех ваших любимых лакомств. — Спасибо, — он машинально кивает. Матушка. Да. Она выздоровеет, она уже выздоровела, и ничто её теперь не сломит. О ней есть кому позаботиться. — Тебя Натан искал, — Глория задумывается, накручивает на палец тёмный локон. — Опять у него в голове какая-то причуда насчёт Близнецов и прощения — хочет, наверное, чтобы ты ему растолковал. Но я сказала, чтоб он тебя не трогал, пока не поужинаешь. — Прощение, — он рассеянно трёт лоб, смотрит в тарелку, где остывают кусочки мяса. — Интересно. У Натана оригинальный ум. — Натан чудо, — Глория улыбается, и на её лицо вдруг возвращается озабоченное выражение. — Прости. Ты переживаешь, а я лезу со всякими глупостями. Он недоумённо поднимает голову, и Глория смущённо поясняет: — Сестра Жанна. Об этом весь день судачили на рынке. Ужасно, — узкая твёрдая кисть накрывает его ладонь, слегка сжимает. — Погоди, — взгляд скользит по чернильным пятнам на тонких пальцах, надо сосредоточиться, поймать ускользающую мысль, — ты про трибунал? Так это ещё когда было. Я сглупил, конечно. Близнецы меня испытывали — не стоило поддаваться наваждению, оно того не стоит, — он через силу усмехается, но ответной усмешки не встречает — Глория сокрушённо качает головой. — Ох. Разве ты ещё не знаешь? Её нашли утром возле алтаря… задушенную. — А, — он сглатывает, — да, верно. Извини, я… я молился под Белым древом, в такие часы всё как-то проходит мимо меня. Ужасно. Надеюсь, Ульрих разберётся, кто это сделал. Глория нервно дёргает плечом: — У меня всё-таки больше веры в господина Эль Борна и его жандармов. Отец Ульрих… я знаю, ты им восхищаешься, и я не сомневаюсь, что он один из светочей церкви, но меня он пугает. — Восхищаюсь? — у него вырывается смешок. — Едва ли. Ульрих умеет отсекать лишнее и избавлять правду от ненужной шелухи, но это не значит, что я готов выколоть себе глаза и сделать его своим поводырём. — Ну, наверное, это хорошо, — Глория неуверенно улыбается. — С отцом Леннартом, мне кажется, как-то спокойнее. Он, кстати, просил передать тебе, что соболезнует твоей утрате. И он что понимает: тебе, скорее всего, сейчас никого не захочется видеть — но если у тебя будет возможность переговорить с ним насчёт конклава, он готов встретиться в любое время. Он прикрывает глаза, опускает тяжёлую голову на скрещенные руки. — Конклава не будет. — Как — не будет? Почему? — Потому что Ульриху конклав нужен, как святому — яйца, — кощунственная грубость сама срывается с губ, он даже не заботится о том, что разговаривает с сестрой, которая, к слову, весьма одобрительно ухмыляется. — Он захочет отправить Кассия не на конклав, а на костёр. А я не стану ему препятствовать. — Неужто отец Кассий такой уж плохой патриарх? — в голосе Глории слышно сомнение. — Взятки наверняка берёт, как и все чиновники, что имперские, что церковные… но он вроде бы никого не убил, и на истинную смерть он осуждал редко. — Не убил, — по рукам, по ногам, по спине колючими мурашками пробегает дрожь, его начинает трясти. Он закрывает глаза, крепче сцепляет пальцы в замок. Глория что-то встревоженно спрашивает, он мотает головой. Нет, не надо лекаря. Сейчас пройдёт. Немного простыл, наверное. Сестра, а помнишь ту аркнийку, дочь герцога, и её ла-тарийский круг? Так ли она была неправа, пытаясь вырваться из оков мира, слиться с чужой древней Волей? Стоило ли её удерживать, проповедовать, лить ей в уши сладкую водицу о благости Любви и незыблемости Закона? Успокойся. Тише, родная. Не гляди на меня загнанным зверьком, я вовсе не собирался тебя пугать, просто на ночь глядя в голову лезут пустяки. Вот так. Видишь, мне уже не холодно, я не дрожу. Совсем недолго осталось, скоро всё разрешится. Пойдёшь спать? Хочешь, позови Натана, я выслушаю его добрую и славную чепуху насчёт Любви, преодолевающей божественный Закон. Закон, конечно, можно преодолеть, его можно даже попрать, но вовсе не Любовь способна это сделать. А лучше не уходи. Посиди со мной, спой мне песенку — помнишь, ту, что ты мне когда-то пела в дни Нисхождения, когда нас запирали в чулане. Слова забылись? А ты посмотри мне в глаза, сестрёнка — вот так, не отрываясь. Я хочу, чтобы ты вспомнила. А если я чего-то хочу, так оно и будет, не сомневайся. Ну, давай вместе. Близнецы в мир приходили, всем Уделы подарили… — я придвигаю к себе муравьиную ферму, стучу пальцем по стеклу — однажды букашки побегут туда, куда захочется мне… Их немного: раз, два, три — все за мною повтори! — трость деда обрушивается на голову, копыта коней летят в лицо, в шею врезается острая боль, и глаза Ульриха зияют тёмными провалами… Есть Удел для дворянина — править доблестью и силой… — письмо наместника, шурша, обугливается по кайме и вспыхивает, от алой печати и золотистого вензеля остаётся пепел… Духовенство видит суть, их Удел — наставить в путь… — потная бычья шея отца Марка, удавка затягивается с трудом — что ж такое, всюду эта удавка, толпа ревёт, высаживая решётку, ступайте с миром к Близнецам, святой отец, поднимите кружку пива за избавление… А простых людей Удел — чтоб работал и терпел… — листовки рвёт ветер, глаза Софьи искрятся золотом, ну же, давай спасём старика, зачем, зачем ты бросился под копыта, это всё они, всадники, виноваты… Кто Уделы соблюдает, после смерти не страдает… — тёмно-багровый след от ошейника, растрескавшаяся, мёртвая земля… Вот тебе, малыш, совет… — я упираюсь лбом в стекло, я смотрю в черноту, чернота смотрит мне под корку черепа. Горло сдавливает, губы онемели, я горю, во мне зудит и вибрирует сила, которая вот-вот разорвёт моё тело, размечет пылью и пеплом — но ещё рано, прежде я в четвёртый раз увижу тех, кто пытался сковать меня невидимой клеткой, как всех других, — и обрушусь на них. Никаких. Уделов. Нет.