Выход за пределы романтического нарратива

      Пушкин начинает историю Онегина с середины. Вот главный герой трясётся в почтовой карете и переживает о том, что ему придётся ухаживать за умирающим дядей. Причём, Онегин вздыхает так, словно это ему придётся не ритуально поправлять подушечки и подносить приготовленное не им лекарство, а работать сиделкой и ворочать тяжёлое тело. Первая строфа «Евгения Онегина» исчерпывающе характеризует главного героя, ну а дальше Пушкин на целую главу даёт нам флэшбэк о том, что такое Онегин, как и чем он жил.       Первая глава Онегина примечательна тем, что построена одновременно на контрасте и на сходстве. С одной стороны оживлённый, деловой Петербург, где булочники торгуют хлебом, балерины танцуют, повара готовят, противопоставляются главному герою, который претендует со своей «тоскующей ленью» на славу исключительной личности, но при этом Онегин обыкновенный светский и очень заурядный человек.       Из чего же создаётся такое впечатление? Подчёркнуто ироническая авторская интонация, которая там, где дело касается образования героя, ещё сохраняет характер мягкого юмора, мол, всё такие, остальные не лучше, но вот в этом месте… вот в этом месте Пушкин уже становится беспощаден.              Всего, что знал еще Евгений,       Пересказать мне недосуг;       Но в чем он истинный был гений,       Что знал он тверже всех наук,       Что было для него измлада       И труд, и мука, и отрада,       Что занимало целый день       Его тоскующую лень, —       Была наука страсти нежной.              И следующая строфа, здесь, как говорится, прекрасно всё:              Как рано мог он лицемерить,       Таить надежду, ревновать,       Разуверять, заставить верить,       Казаться мрачным, изнывать,       Являться гордым и послушным,       Внимательным иль равнодушным!       Как томно был он молчалив,       Как пламенно красноречив,       В сердечных письмах как небрежен!       Одним дыша, одно любя,       Как он умел забыть себя!       Как взор его был быстр и нежен,       Стыдлив и дерзок, а порой       Блистал послушною слезой!              Обратим внимание: Онегин нигде не служит, что в пушкинские времена было нонсенсом. Нет, конечно, папенька Онегина давал три бала в году (и при отсутствии незамужних дочерей это было офигенное расточительство), да и служило российское дворянство тогда во имя чувства приличия и социальных связей. Здесь, конечно, уместно вспомнить лотмановский комментарий к тексту: то, что Онегин нигде не служит, тогда воспринималось как вызов обществу. На что тратит своё время персонаж: на, как сказали бы в девятнадцатом веке, волокитство. Он не переводит, не изучает иностранные языки, не меценатствует, не занимается благотворительностью, не организовывает экспедиции, он… соблазняет, а точнее, играет в любовь, как и все в высшем свете. То есть манипулирует и позерствует, причём, добро бы он был от женщин без ума и жить без них не мог, но нет! Дамы для Онегина — это подтверждение его состоятельности, звёздочка на фюзеляже и повод потешить самолюбие. И здесь мы, на самом деле, видим то, что персонажа погубит, из-за чего в неполные тридцать лет он будет лезть на стенку: дело в том, что Онегин потрясающе изнутри пуст. Он будет пытаться решить свою проблему за счёт живых людей и щекотания себе нервишек, и оба раза огребёт, по-разному и за разное.       Все эти великосветские страсти — чудовищное притворство.       Главная же беда Онегина в другом: он ничего не создаёт, всё знает очень поверхностно, точнее, достаточно, чтобы в свете прослыть человеком умным, и на всё смотрит с позиции скучающего потребителя. И вот это Пушкина, а точнее, внутреннего автора романа, люто бесит. Наш внутренний автор, отдельное, к слову, действующее лицо, ни разу на счёт Онегина не обольщается.       Не имея своего внутреннего содержания, Онегин заимствует его… правильно, у романтических байронических героев, причём делает это не от головы, как Печорин, а инстинктивно, это такое классическое «я его слепила из того, что было», недаром Пушкин в характеристике молодого Онегина использует этот предательский союз «как». «Вот мой мой Онегин на свободе, острижен по последней моде, как денди лондсконский одет». Здесь вам и стремление уподобиться заморской птице, сравниться с ней, но одновременно и одурачить, прикинуться не собой, молодым русским дворянином, а романтическим героем. И не то чтобы это явление такое уж редкое, встречала я людей, которым до тошноты и смерти страшно быть собой, и они предпочитают отыгрывать по жизни Ланнистеров, эльфийских князей или прекрасных длинноволосых заклинателей. Это жизнь в вечном «казаться», а не «быть», как говорится, «случай этот уже давно описан в литературе».       Возникает вопрос: а кто же такие денди?       А это, дорогие мои, целая субкультура, корни которой следует искать в восемнадцатом веке. Обращали ли внимание, что мужская мода 19 века где-то после Наполеона становится на редкость унылой? Нет, ну, правда, посмотришь на портреты 17-18 века, все красивые, в обтягивающих штанах, простите, в яркой одежде, с затейливой вышивкой, а в девятнадцатом веке мы видим редкостное уныние в плане цветов. Всё сплошь серое, коричневое, чёрное, ну ещё изредка, красное и темно-синее. Вы задумывались о том, с чего мужская мода вдруг совершает поворот налево кругом?       Обратимся к истории: весь семнадцатый и девятнадцатый век идёт борьба между дворянством и буржуазией за власть. Борьба эта была задорна и кровава, собственно, именно в эту эпоху начинаются буржуазные революции. А буржуазии совершенно иные ценности, чем у дворянства. Торговец живёт, чтобы торговать, а не чтобы резать соседу глотку. Торговец и порядочный буржуа живёт, та-дам, чтобы работать, потому что в труде спасается человек. Оставим в стороне, что в реальности всё было не совсем так, и буржуазия не только отчаянно подражала высшей аристократии, но и преследовала в первую очередь собственную выгоду, мы сейчас говорим об уровне декларируемых ценностей. Так вот, всё есть грех и соблазн, но человек спасается в труде и работой. Поздравляю, только что мы с вами вышли на дорогу и видим перед собой огромный билборд, на котором огромными буквами высечено: протестантская этика труда.       Хорошо, а причём здесь денди? Да при том, что порядочный буржуа должен работать и трудиться, а не распускать хвосты, что, как известно, от Лукавого. Женщины ещё ладно, они демонстрируют благосостояние семьи и осуществляют представительские функции, им яркие цвета простительны, но порядочный мужчина должен идеально владеть собой, быть застегнут на все пуговицы и быть скромным. Хорошо, мы оставим вам качественную ткань и изысканный крой, выражающийся в простоте линий. Забудьте о том, что дамы должны вас хотеть, порядочная женщина секса хотеть не может, это вы одержимые желанием животные! (Ох уж этот дрейф половой морали, двумя эпохами реньше считалось ровно наоборот, в эпоху позднего средневековья и раннего Нового Времени это женщины в пространстве дискурса представлялись сексуально ненасытными, вечно отвлекающими мужчин от важных дел). Ладно, жилеты и галстуки мы вам, так и быть, оставим, но здесь вам не тут!       Разумеется, я сейчас несколько утрирую. К современному концепту агрессивной и бесчувственной мужественности культура докатится к позднему викторианству. Первая треть, и даже первая половина девятнадцатого века культивировала в мужчинах чувствительность друг к другу. Возьмём всё тот же культ нежной дружбы, над которым подхихикивают современные поляки и полячки, когда дело касается их Юлиуша Словацкого или Фридриха Шопена. Не надо показывать их письма российской Госдуме, а то ведь подумают невесть что, и опять запретят нам всё на свете. (Это наши законодатели дневник КР не читали, вот уж где порнуха).       Так вот, само понятие «денди» возникает как реакция и ответ на уныние в мужском костюме, и на то, что власть окончательно переходит к буржуазии. Парадоксально, но большая часть денди вышла из богатой буржуазии. Но мало красиво одеваться, хотя, конечно, денди выражает своё превосходство над обществом и серой, унылой толпой через моду. Денди — это тот, чьи манеры и речь безупречны всегда, а ещё тот, кто в любой ситуации стремиться доминировать в общении. А теперь следим за руками: денди, конечно, низко оценивает светское общество и противопоставляет себя ему, но… правильно, не нарушает его писаных и неписаных законов, потому что быть денди — всегда играть на грани фола. И да, денди должен вести себя безукоризненно и безупречно, но со всей возможной естественностью, а одеваться с легкой небрежностью. Лоск и демонстративная роскошь — признак вылезших из грязи в князи нуворишей, а денди просто приходит и крадёт шоу на всех раутах и балах.       Теперь попытаемся применить всё это к Онегину, к его поступкам, и поймём, что автор к нему подчёркнуто ироничен, и над всей этой идеологией безупречного доминирования гнусно ржёт, как ржёт над невежеством высшего света, принявшего дурную и откровенно подражательную копию за оригинал (ну, на фоне петербургского высшего света Онегин, может, и орёл), и над Ленским, который тоже подражает, но другому явлению культуры и литературы, посмеивается, но с оттенком сочувствия над Татьяной, которая из-за неначитанности и ненасмотренности (откуда ей в глухой деревне) со своей влюбленностью попала так попала.       А ещё денди всегда и всюду должен быть независим. Формально Онегин эти качества демонстрирует — пока это ему ничем не грозит.       То есть, он может удрать от навязчивых соседей на донском жеребце и без страха принять вызов на дуэль и встать под пули, но… категорически не умеет признавать свою вину и просить прощения.       За привычку носить вместо лица личину Пушкин своего героя от души приложит в финале, но как автору ему остаётся лишь посочувствовать.       Дело в том, что Онегин как персонаж чудовищно ленив и идёт на поводу у действия, Пушкину пришлось вводить линию дружбы с Ленским и всю эту историю с Татьяной, чтобы эту слоновью тушу расшевелить. И то, сразу скажем, у Ленского и Татьяны ставки НАМНОГО выше, чем у Онегина. Каждый раз, каждый грёбаный раз.       И, в общем, итог неутешителен, из-за этого своего дендизма Онегин оказывается сначала в положении убийцы, а затем сбитого летчика и волокиты-мудака, который отчаянно пытается вернуть себе былую славу сердцееда за счёт жены родственника.       Об этом, однако, разговор нас ждёт впереди, а пока… вот вам тот самый пассаж, который традиционно все игнорируют, хотя восьмая глава для героя — момент истины и расплаты и за свою трусость, и за светскую и личную фальшь.              Но это кто в толпе избранной       Стоит безмолвный и туманный?       Для всех он кажется чужим.       Мелькают лица перед ним       Как ряд докучных привидений.       Что, сплин иль страждущая спесь       В его лице? Зачем он здесь?       Кто он таков? Ужель Евгений?       Ужели он?.. Так, точно он.       — Давно ли к нам он занесен?              VIII              Все тот же ль он иль усмирился?       Иль корчит также чудака?       Скажите: чем он возвратился?       Что нам представит он пока?       Чем ныне явится? Мельмотом,       Космополитом, патриотом,       Гарольдом, квакером, ханжой,       Иль маской щегольнет иной,       Иль просто будет добрый малый,       Как вы да я, как целый свет?       По крайней мере, мой совет:       Отстать от моды обветшалой.       Довольно он морочил свет…       — Знаком он вам? — И да, и нет.              IX              — Зачем же так неблагосклонно       Вы отзываетесь о нем?       За то ль, что мы неугомонно       Хлопочем, судим обо всем,       Что пылких душ неосторожность       Самолюбивую ничтожность       Иль оскорбляет, иль смешит,       Что ум, любя простор, теснит,       Что слишком часто разговоры       Принять мы рады за дела,       Что глупость ветрена и зла,       Что важным людям важны вздоры       И что посредственность одна       Нам по плечу и не странна?              В следующий раз мы поговорим о Ленском, а ещё о том, как Пушкин троллил своего читателя всей этой историей.