Пленники, или Надежда

С Фридериком мы вместе учились в консерватории, вместе создавали музыку и вместе эмигрировали. Мы были во всем похожи, и казалось, что нас ждет схожая судьба. После окончания учебы я почувствовал себя настоящим композитором и занялся серьезными жанрами: симфониями, концертами, операми. Фридерик ограничился фортепианными сочинениями. Я втайне посмеивался над другом: «Он со своими пьесками точно ничего не добьется!» Однако жизнь сложилась не в мою пользу: фортепианные миниатюры Фридерика стали популярными, а мои произведения — плоды долгого упорного труда — покупались только музыкальными школами в качестве этюдов и прочего дедактического материала. Имя «Шопен» звучало по всей Европе — а Юлиан Фонтана был известен лишь как импресарио и редактор произведений великого композитора. В народе Фридерика прозвали Моцартом нового времени — это предрекало судьбу Сальери его коллегам, в том числе и мне! И хотя я оставался в тени своего друга, сотрудничество с ним было выгодным, особенно после нашего переезда в Париж. Богатые люди предлагали Фридерику множество концертов, записывались к нему в ученики, музыкальные издательства заключали с ним контракты. Более того, я был дорог его сердцу, потому что был для него чуть ли не единственным земляком и единомышленником в чужой стране. Фридерик продвигал мои работы в салонах, знакомил меня с известными музыкантами, даже предлагал свою помощь в сочинении музыки. Юношеская горделивость и зависть не позволяли мне брать уроки у сверстника и, как я называл его в душе, недоучки. Я почти перестал сочинять музыку, Фридерик сочинял всё больше и больше. Он нарабатывал навыки, поэтому моя редактура ему больше не требовалась. Он вошел в круг эмиграции и подружился со многими соотечественниками, тогда же нашел любовь, и я уже не был для него единственной отрадой. Нет, Шопен меня не забыл: он помог мне устроиться в музыкальное издательство и называл своим лучшим другом. Счастливая и беззаботная жизнь Фридерика оборвалась в один миг. Однажды он ворвался ко мне в дом и, не переступив порога, схватил меня за руку и сказал: «Я одинок. Жорж меня бросила». Упал на колени и горько заплакал. С тех пор я не видел прежнего Фридерика. Он стал реже выходить в люди — не столько из-за душевного состояния, сколько из-за здоровья. Чахотка обострилась, стала мешать повседневным делам и приносила ужасные страдания. Именно тогда его настигла величайшая трагедия человека искусства: он больше не мог творить. Все попытки, все долгие часы перед инструментом заканчивались горой смятой бумаги и пустотой в сердце. Как близкий друг, я сочувствовал Фридерику, а как композитор, упивался чувством триумфа. На композиторской площадке освободилось «место», которое наконец мог занять я! Но это сладкое чувство отравляло душу и приводило к самым подлым поступкам… После прощального концерта британского турне, в котором я сопровождал Шопена, Фридерик был совершенно измотан, поэтому, вернувшись домой, сразу лег спать. Я воспользовался моментом, когда кабинет Шопена, всегда недоступный для всех, остался открытым. В комнате царил хаос: задранные ковры, сломанные карандаши, мятая бумага. Я бросился в конец кабинета к роялю, на котором лежали ноты. И — какое сокровище! — прежние мелодии Шопена, еще более оригинальные и совершенные, чем прежде, — но словно зацикленные, тревожные, ведущие в никуда. О, какой драгоценный материал для работы! Автору это уже не нужно, а через несколько месяцев… Несколько месяцев?! — тут мысли оборвались, и я схватил с полки чистые листы и начал жадно переписывать такты. Через полгода Шопена не стало. Мне удалось завершить только одно из его произведений — напевный, полётный вальс ля минор, который я не осмелился подписать своим именем. Для дальнейшей работы сил не хватило. Совесть победила.