Осенние этюды

      Когда на мир опускается снег, Дар непременно приходит к Бобу — этому старому псу, столь же добродушному, сколь одинокому. И вот он, первый, главный знак: Дар выглядывает из окна и видит, как плавно плывут за стеклом крупные хлопья снега. Начало ноября — самое время.       В выходные вечером Дар натягивает на себя тёплый комбинезон, долго-долго крутится перед зеркалом, робко помахивая хвостом отражению, и наконец широко улыбается. У каждой приличной собаки даже в их деревне — не то что в городе — обязан быть уютный комбинезон, пальто и, конечно, обувь. У Дара цветастая красная одежда — его, такого яркого, видно издалека. Он накидывает поверх длинное светло-коричневое пальтишко — пусть и старенькое, зато шерстяное, на передние лапы натягивает перчатки, а на задние — валенки, ещё раз оглядывает себя с ног до головы в зеркале — ах, какой франт! — захватывает сладкий рулет к чаю, покоящийся на тумбе у двери, и, тихо щёлкнув замком, выходит из дому.       На деревню опускается ночь; кажется, даже воздух вокруг мрачнеет. Потемневшее небо тяжело висит над головой, в жёлтом сиянии уличных фонарей оно словно подсвечивается изнутри. Дорожная колея, щедро припорошенная, тоже искрится. Густо валит снег, оставаясь нетающими звёздочками на рукавах и лацканах пальто. Дар глубоко вдыхает свежий воздух — тот уже пахнет свободой и предновогодней радостью, — зажмуривается, чувствуя, как на ресницах оседает снег, и снимает перчатку. Холод мягко покалывает шерстистую лапу, и Дар, сжимая и разжимая пальцы, наклоняется, зачерпывая снег. Пушистое, искрящееся под фонарём полотно с лёгкостью разрывается и переливается в раскрытой лапе. Несколько секунд — и вот оно уже тает, стекая холодной струёй в ложбинку меж пальцев, щекоча тыльную сторону ладони и уходя последней каплей вниз, за рукав, оставляя мокрую полосу на шерсти. Дар стряхивает остатки талой воды и натягивает перчатку — быстро замёрзшие пальцы неловко сгибаются, и он едва не рвёт тонкую ткань когтями.       Дар шмыгает носом и закрывает калитку в собственный двор на хитроумный запор. Засунув руки в карманы пальтишка, он медленно выдвигается к дороге, стараясь пройти по узкой колее — следу от машин и телег, ещё свежему и почти не притоптанному. Дар озирается по сторонам, жадно запоминая зимнюю сказку: он представляет себя художником, собирающимся перенести на полотно эти заиндевелые заборы, жёлтые, розовые, зелёные заснеженные дворы, цветные припорошенные крыши домов, опустившиеся под тяжестью снега ветки голых деревьев, синеющие вдалеке бугры у туманной кромки леса. Деревня словно заснула — снег поглотил все звуки, и Дар не слышит ни шороха кустов, ни хруста под ногами.       До Боба идти недалеко, но впечатлённый Дар всё равно тратит в два раза больше времени, чем обычно, — каждая поздняя осень, переходящая в зиму, завораживает его так же, как и сладчайшая сахарная косточка, — с детства и по сей день.       Калитка во двор Боба всегда не заперта. Подцепив острый край лапой, Дар с усилием открывает её; та, неохотно поскрипывая, поддаётся. Он протискивается в узкий проход и идёт напрямую к крыльцу: во дворе ни следа — ещё никто не заходил к старику. У входа Дар замирает: старый дом, безмятежно стоящий на главной улице, в ряду других таких же, всегда обходят стороной, но он тем не менее живёт и дышит — из трубы валит густой сизый дым, из окна льётся яркий жёлтый свет, ложится ровным прямоугольником под стеной, повторяя очертания рамочных перекладин и тяжёлых штор. Оббив от снега валенки о крыльцо, Дар практически взлетает по ступенькам, и те жалобно скрипят под ним. Старый дом, как и старый пёс, скулит и завывает, но крепко держится, — наверное, это и есть его жизненная основа.       Незапертая дверь отворяется, и Дар входит в сени, моргает, чтобы сбить с ресниц налипший снег, и отряхивает воротник. В сенях темно и прохладно, и он не задерживается, торопясь внутрь.       В комнате же тепло и уютно. Повесив пальтишко на крючок, Дар с пыхтеньем стягивает сначала один промокший валенок, затем другой и ставит их в угол — там они, конечно, не просохнут, но точно согреются, и наденет он их, отправляясь домой счастливый, в тёплой влажноте на ногах. Дар проходит глубже — туда, где в центре комнаты, расположившись в розовом кресле, пьёт горячее какао старик Боб. Тот поднимает бодрые глаза, с пляшущей в них весёлой искоркой, и Дар кивком здоровается, неспешно проходит и садится в кресло напротив.       Боб улыбается и крепче перехватывает кружку. Он в старом голубом свитере — на локте грубо пришитая заплатка — и тёплых клетчатых штанах, но босиком. За подлокотником небрежно лежат валенки.       — Ну, как погодка? — бодро начинает Боб и поводит длинным коричневым ухом.       Дар аккуратно переставляет задние лапы на полосатый, оранжево-зелёный ковёр и чувствует, как влажные носки прилипают к шерсти, а по телу разливается тепло. Только сейчас он понимает, что на самом деле на улице было холодно, и он очень замёрз. Хорошо, что в доме Боба всегда тепло!       — Великолепно! — охрипшим голосом отзывается Дар, тиская пальцами края рукавов от безделья и неловкости. — Но холодно.       — Раз холодно — наливай какао, — добродушно улыбается Боб и довольно жмурится.       Боб — пёс, который, несмотря ни на что, всегда доволен жизнью и с благодарностью принимает любое обстоятельство, свалившееся ему на голову, и любое существо, заглянувшее к нему на огонёк.       На журнальном столике, стоящем между креслами, действительно возвышается чайник, а рядом с ним кучатся чайные чашки. На тарелке гордо лежит свиная рулька, и Дар удивлённо дёргает бровями, замечая её, осторожно огибает лапами, стараясь не задеть, и подхватывает чайник и чашку, медленно двигая к себе.       — Наступает зима, — качает головой Боб и отворачивается к окну. За стеклом темно и видно только густое полотно снега. — Скоро все наши тревоги улягутся. Что тревожит тебя, Дар?       Дар обхватывает лапами горячую чашку.       — Ничего серьёзного, старик. Только лишь красота природы. Я так хочу её нарисовать, но не могу!       — Отчего же? — серьёзно смотрит на Дара старик.       В буржуйке задорно потрескивают дровишки, и жар всё больше и больше приливает к Дару.       — Вдохновение есть, а лапа не поднимается взять кисть…       Дар вздыхает и отводит взгляд к раскрытой пасти буржуйки. Рыже-красные языки пламени жадно облизывают дрова, и те быстро чернеют, оставаясь пеплом на дне.       Старик молчит.       — Рассказать тебе сказку? — звонко спрашивает Боб, и Дар вздрагивает, поглощённый завораживающим пламенем.       — Расскажи, — соглашается он.       Дар поворачивается к Бобу. Тот, умиротворённо и мягко улыбаясь, отставляет чашку на столик и неловко, с кряхтеньем поднимается с кресла. Задевает рукавом конверт, который плавно кружится в воздухе и медленно оседает на пол. Дар вскидывает бровь, вопрошающе заглядывая в глаза старику, но тот беззаботно отмахивается.       — Дети вспомнили про старика, вот, написали письмо.       Одним ловким — невероятно ловким для такого кряхтуна — движением Боб поднимает конверт и тянется лапой под столик. Выудив толстую голубую книжку, он облегчённо вздыхает, приземляется обратно и кладёт её вместе с конвертом на колени. Дар, поудобнее устроившись, прикрывает глаза, слыша только треск поленьев и шелест страниц.       Боб, одномоментно остановившись, шумно сглатывает какао и вкрадчиво начинает читать:       — Морозило, шёл снег, на улице становилось всё темнее и темнее. Это было как раз в вечер под Новый год.