че-ты-ре

Положение дел становится для Наташи открытой книгой, когда блестяще эмалированная ложь о чудодейственности французских витаминов ядом красит минималистичную шершавость белых стен шоурума — норма это, стиль лофт сейчас в тренде вторит арендодатель. И кристаллически похер ему вероятно, что рядом шумная и отвратно пахнущая шаурмичная. Сумму аренды падла не скидывает ни на рубль. Узнаётся всё как-то нетривиально и вскользь: Яся слишком одурманенно на контрасте с последними днями слепит своей безумной энергией — собственный космос бетонной плитой падает ей на голову айяйяй плохо это, плохо па-рши-во — начинать и заканчивать день скроллингом его соц сетей, взглядом искрящим бросаться то ли на него, то ли на себя в зеркале то ли сквозь — не ясно; летать, вертеться и порхать — так, словно выиграла миллион в лотерею, не иначе. Скулить, вздрагивать, постанывать, страсти поддаваться дикой и необузданной — ненавидеть себя двадцать четыре на семь за всё это гадство и бояться бесконечно я не знаю не дави на меня, не дави — н е д а в и. У Елисея горло простуженное — Яся убеждает себя в этом, не может у мальчишки так скоро изломаться голос — с хрипотцой такой взрослой, интимной, воспоминаниями саднящей. У Королевича от года к году жизнь сменяется приторными неудачами: мать наглухо топит себя в ретрите, сыроедстве и убеждении, что сыну нужен этот ебучий опыт кукушки и брошенки — крестами горечи и одиночества в толпе разноцветных-вырви-глаз толстовок, вбивающий его всё глубже и глубже в размякшую почву. В свои неполные четырнадцать он постоянно зовёт кого-то на помощь — глубоко в себе, разрезая молчанием пустые разговоры. Растёт с несносным характером, прижигая уязвленные места излишним самолюбием — средние пальцы отцу тычет чаще чем говорит «привет». Бесполезно пинает ногой ни в чем не повинную дверь, медленно изживает всех из своей жизни и тоннами ест отходы из мака — мать бы эту гадость не одобрила. Елисею глобально похуй — чем ближе совершеннолетие, тем меньше чувствуются удары от родителей в спину невидимыми ножами, у него собственное переоцененное «настоящее» серое и мокрое, как талая вода в период оттепели, и сказочное «будущее» — цельное, счастливое и подальше от отцовских швабр, у которых порой мозгов не хватает банально на то, чтобы трусы свои на люстре в чужом доме не оставлять. Елисей бесконечно кривится в отвращении и обиде — у Макара в телефоне бабских номеров больше чем у него троек в четверти. Даже тут он пасёт задних. Что ж. Преуспевает в другом. Захлёбывается в цунами первых мальчишеских чувств. Кутается носом в дорогое кашемировое пальто, мажет невесомым прикосновением губ смуглую кожу — и не жалеет. По венам разливается охладевшая кровь, а пеплом рассыпанные надежды больше не бьют больно, ведь нервные импульсы уже не доходят до захваченной страстью головы. Елисей погружается в забытие, увлекая за собой и Ясю. Они пальцами касаются друг друга — бесконечно, словно смысл какой-то выискивают в этом полуночном бреду, всё больше покрывая туманом отсутствующий рассудок. Лечат друг другу душу, перебитые милями нервы, не радуясь утру совсем, и растворяясь в мыслях по ночам. Елисею за прогул светит отчисление. Ясе и хорошо и плохо. Стеклянная крошка из чувств в груди продолжает прорезаться сквозь поломанные годами ребра. В них сердце билось — безжалостно и беспощадно, мужики до Королевича-младшего только и делали, что ломали и уничтожали её каждой костью прорезая дыры глубоко-глубоко — до самих атомов. Она ловит на себе его губы, принося в жертву слова, от которых кислороду в лёгких только хуже. Дугой выгибается навстречу утопая в его хриплом шёпоте я никогда от вас не откажусь, Ярослава Олеговна и мельком глядя на позолоченные часы, стрелки которых замерли в ожидании чуда. Яся боится всё это разорвать и потерять просто до одури — они оба были, есть и будут пожираемые пустотой, недолюбленные всеми и друг другом, погребенные заживо собственными чувствами, убитые искрами убитые по каплям. Елисей невероятен и волшебен в своём бесстрашии. Яся для него больше не Ярослава ничего не было и не будет Олеговна. Самообладание больше не травится ложью, приторно-сладкой такой, до мерзкой тошноты в горле. Он смотрит на неё искренне до дрожи, болезненно-счастливо, невозвратно уничтожая вечные метания от одного недо-мужика к другому. Ощущает каждой клеточкой тела, как тысяча слов нежности умирает на бледно-розовом языке, не успев даже родиться. И вдавливает их обоих этими чувствами в жёсткую землю огромной гранитной плитой.