Хроместезия (я думаю, я здесь один)

У Линн красивые глаза. Они голубые, круглые, с небольшими вкраплениями зеленого на краю и красивым черным зрачком. Блейку нравились глаза Линн. Поэтому он держал их в руках, разглядывая под светом гаснущей лампады. Как жаль, что здесь нет электричества. Блейк приподнял камеру, фотографируя глаза, и разочарованием понял, что даже профессиональное оборудование не способно запечатлеть этот цвет. Как жаль. Ему, господи, так жаль. Их дочери повезло, потому что она унаследовала глаза Линн, и брови у нее такие же, и она так на нее похожа. И похожа на Блейка. Он узнает в ней свою улыбку и свое умиротворение, осторожно качая ее под треск догорающего костра. Надо дать ей имя. У нее должно быть имя, потому что нормальные родители дают своим детям имя при рождении. Пускай ее зовут Джессика. Красивое имя. Оно первое, что приходит Блейку на ум, и сам он абсолютно не понимает, почему вдруг вспомнил его. В конце концов, он не знал никаких Джессик ранее. Да, у него была одноклассница, приятельницы в колледже, он знал актрис с таким именем, но никогда не был ни с кем близок. Впрочем, это к лучшему. Блейк улыбнулся этой мысли. Линн бы точно понравилось это имя. Она не может говорить, но точно может увидеть их дочь. Их Джессику, сонную и крохотную. Блейку казалось, что если он будет дергать ее слишком сильно — она умрет, от нее останутся только глаза, прямо как от Линн, Линн, смотри, она не будет как ты, я ее поберегу, Линн, прости. Блейк осторожно наклонился к ней, слушая дыхание. Он не знал, как должны дышать дети, но наверное у них маленькие легкие, поэтому дышит она так тихо. Костер догорал. Горная ночь ощущалась все холоднее, заставляя обнимать себя, притянув к себе ноги, уткнувшись носом в колени и пытаться согреться. У Блейка не было сил и желания вставать с места, хотя палки и доски для костра он мог найти где угодно. Он мог бы сжечь к чертовой матери Храмовые врата, согреть себя и Джессику, выжечь из себя каждую секунду пережитой мерзости. Сжечь дотла, чтоб никто кроме него больше никогда не узнал, что такое место существовало. Но, наверное, это было бы очень грубо по отношению к Джессике. Это место ее рождения. Сложно чтить пепелище, но еще сложнее чтить зловонный культ и ямы дизентерийных убийц. Блейк не знал, как следует поступить, и обнял себя крепче, до побеления сжав пальцы. Сквозь утихающие мысли прорезалась ноющая боль незалеченных ран, синяков и наверняка с десяток раз вывернутых суставов. Линн была превосходной репортеркой, но и не менее превосходно умела оказать первую помощь. Сейчас бы она знала, что делать. Блейк не знал. Он — оператор, наблюдатель, глаза зрителя, а не свои. Может быть, поэтому он смог сохранить разум и может сейчас позаботиться о Джессике. Ради Линн. Ради ее глаз. Боже, где Джессика? Блейк вздрогнул, резко подрываясь на ноги, едва не роняя очки, и был готов бежать. Ее украли. Приняли за антихриста и украли. Он уснул и это всё его вина, Линн никогда его не простит за это. Уперевшись руками в землю, Блейк унял быстрое дыхание и повернул голову, боясь увидеть пустоту. Пустота моргнула, являя ему Джессику, валяющуюся с переломанной шеей на лестнице. Ее накрывала большая тень отца Лутермилха, недобро смотрящего на Блейка из-под больших бровей. Инстинктивно понимая, что его здесь не должно быть, Блейк бросился вперед, нет вернее, назад. Дверь в коридор не открывалась и Блейк застыл, ловя свое едва заметное в отражение, и больно впечатался носом в стекло. — Блейк. — Простите. — Блейк. — Я ухожу. — Маленьким глазкам стоит быть осторожными с тем, что они видят. — Простите. Блейк зажмурился и сполз на пол, чувствуя, как непостижимо огромная тень накрывает его, напевая однообразный мотив.