Забери солнце моё

      В саду охотились стрекозы. Носились над георгинами.       Угольно-охряные, бирюзово-чернильные продолговатые тела, сделанные будто из стекла или из гладкого камня. И на контрасте хрустальные крылья.       Георгины цвели пышно. Пахли пряно. Средь ярких шапок жёлтого, вишнёвого или нежно-розового цвета виднелась белая макушка. Мина с усердием вырывала сорняки из чуть сыроватой земли. Пропалывала клумбы. Нужно было нагрузить тело работой, истощить его, чтобы разум устал за компанию.       Можно было, конечно, и потренироваться. Но силы тоже нужно рассчитывать с умом. Долгая дорога и беспокойная ночь утомили Мину. Но не утомили её ум, который с упорством пытался вспомнить ночные кошмары.       Она проснулась резко, но без кинематографичного вздоха, коим грешат киноленты для карикатурной пестроты картины.       Без криков.       Это не было похоже на выныривание из воды. Скорее на выбивание болезненным пинком из равновесия. Прямо под зад. Неприятно. Непонятно. И в какой-то степени унизительно.       Мина сжала майку на часто вздымающейся груди, скомкав прилипшую к телу ткань в кулак.       В острой россыпи алого света, впивающегося в закрытые глаза, она видела калейдоскопы кошмаров. Сложные узоры всегда выстраивались в один и тот же. Который Мина не помнила после пробуждения. Память выжигала любой намёк на ужас, творившийся под веками глубокими и душными ночами. Но тело не давало себя обмануть. Оно впитало в себя память о страхе, немом оцепенении и желании, но невозможности кричать. Когда весь привычный мир рухнул без права на появление нового.       Она ворочалась.       И кажется зарядила спящему рядом Годжо в нос, слепо пытаясь нашарить его рядом.       Мина знала, что это были за кошмары. Но она их не помнила. Она толком не помнила и цепочку реальных событий, порождавших в мозгу вечную агонию. Что, подобно хищному зверю, просыпалась лишь по ночам.       В сырой земле копошился червь.       По лепесткам георгин ползала каплей крови божья коровка.       Мина не сразу поняла, что так и застыла на корточках у клумбы, смотря в одну точку.       Когда они ехали сюда прошлой весной, поля были усыпаны немофилой. И казалось, небо простёрлось по земле. Обилие этих сестричек незабудок напоминало один из палитры цветов в глазах Годжо.       Когда они ехали в домик за городом нынче осенью, по полям разливались кровавые моря ликорисов. Мина не любила паучьи лилии. Потому, что это цветок смерти. И красным цветом обязан крови падших на поле боя воинов. Красивая легенда, конечно. А Мина как никто другой знала, что в реальной смерти нет ничего благородного и красивого. Реальная смерть бесчестна, уродлива и несправедлива.       — Ты так медитируешь, что ли?       Раздалось сбоку. И Мина вздрогнула.       — Нет, просто задумалась, — ответила она, выпрямившись.       Неприятно заныли колени и хрустнула спина.       Мина потянулась. Спина захрустела сильнее.       — Кто это у нас тут в старушку превращается?       Мине в голову пришла шальная мысль снять перчатки и запустить их в Сатору. За просто так. Всё равно ведь не попадут. Они шмякнутся на землю двумя резиновыми кляксами, не долетев до мага и десяти сантиметров.       Хотелось вести себя по-детски глупо, дурачиться. Тем более, что озорной блеск в глазах Сатору располагал к такому времяпрепровождению.       Но тут он потянулся. Вытянул руки в замке над головой. Высокий и складный. Взъерошенный после такого же беспокойного из-за Мины, оттого вынужденно длящегося чуть дольше сна. Почти умилительно. Залюбуешься. Но футболка чуть задралась. И этого было достаточно, чтобы у Мины совсем испортилось настроение. Даже возиться в саду с цветами перехотелось окончательно.       Живот Годжо пересекал огромный уродливый шрам. Такой страшный и отвратительный, что при взгляде на него иногда хотелось исходиться криком или воем.       Мина помотала головой, встряхнув светлыми прядями. Они выбились из небрежного самурайского пучка и упали на лицо. Сняла перчатки.       — Что за кислая мина? — Годжо сам скривился.       Но скорее напоказ. Он знал причину скверного настроения жены.       — Я не выспалась. И толком не отдохнула.       Отдохнёшь тут. Люди никуда не делись, хоть их количество и поубавилось. А раз не делись они, не исчезли и проклятые духи. Работы по-прежнему было много. Никуда не делся и сам Сатору. А раз он на месте, проклятые духи активны. Его рождение нарушило баланс и активизировало этих тварей сильнее, заставило копошиться, как черви в гниющей ране. Как было, так и осталось.       Сбежать сюда ненадолго — единственный приз за долгую и утомительную работу заклинателей.       Годжо смотрел на Мину, а потом уселся на энгавэ, вытянув длиннющие ноги. Мина почему-то не могла на них смотреть. Но точно не помнила, почему. Сёко сказала, такое бывает на фоне травмирующего стресса. Сёко сказала, что Мина таким способом вытянула счастливый билет.       Она села рядом с Годжо. Тот не переносил жару никогда. Иногда капризничал и канючил. Но с приходом ранней осени и солнце стало милосерднее. Поэтому Годжо из недовольного подростка в свои-то тридцать, ищущего тень, превращался в огромного кота, подставляющего израненные, но уже зажившие бока солнечным лучам.       — Ты до сих пор держишь эти мысли в голове? Заканчивай, а то протухнут и завоняют, — сказал Годжо.       — Я их не держу. Точнее я их даже не помню, — сморщила нос Мина.       — Чем не повод забыть окончательно?       — Скажи это моим снам.       Годжо вздохнул.       — Ты всё ещё боишься, — сказал он.       — И буду бояться всегда. Твоей смерти особенно. Страшной, одинокой и несправедливой, — заявила Мина       — Она не совсем такая.       — Ты говоришь это некроманту. Реальность жестокая и беспощадная, тебе известно это лучше многих. Она создаёт лишь иллюзию выбора, а нам кажется, что мы делаем его добровольно.       — Так и есть. Иногда приходится делать выбор между смертью и смертью. У заклинателей такая жизнь. Не мне тебе рассказывать. Но есть вещи важнее прочих. Чтобы познать истины, Будда прыгнул в пасть дракону, зная, что точно умрёт. Но не умер.       — Ты тоже прыгал в эту пасть несколько раз, — Мина вдруг ощутила, как внутри звенит всё от ледяной злости.       — И тоже не умер.       — В отличие от дракона из легенды про Рождение золотого лотоса, Сукуна исчезать не спешил. Он тебя почти сожрал.       — Угу, — протянул Годжо, будто это его не беспокоит.       И правда — не беспокоит.       — Во мне нет столько благородства и тяги к просветлению, чтобы понять, как можно «прыгнуть в пасть дракону».       — Ты себя недооцениваешь.       — Переоцениваю. Я человек приземленный, Сатору. Эгоистичный и слабый, не готовый жертвовать тем, кого люблю, ради высшей цели.       — Злишься, даже несмотря на то, что я сижу рядом? На кого? На меня? На действительность? Или просто потому, что хочется?       — На необходимость порой делать выбор без выбора. Как женщине, которая тебя любит.       Годжо замолчал. Мина — реалистка. Рядом с просветлённым, смотрящим на мир иначе, другой у неё стать не получилось.       — Ты точно становишься ворчливой бабкой.       — Должен же быть баланс в наших отношениях: просветлённый и ворчливая старуха.       — К чёрту баланс. У меня всю жизнь с ним проблемы.       Он сам его нарушил, появившись на свет, да. Но в этом не было вины Годжо.       — Раньше я считала конец Гарри Поттера бредом. Мол, как травмированный мальчишка может стать счастливым отцом семейства. А теперь понимаю, что предпочту такой нереалистичный конец, чем тот, где главный герой остаётся наедине с собой. Или вообще дохнет.       — Слащавый?       — Спокойный и счастливый.       — Понимание счастья у каждого своё. Я был бы не против умереть без сожалений. Почти как тогда, — сказал Годжо.       — Ты говоришь мне жестокие вещи сейчас.       — А ты не ведёшь себя жестоко?       Мина растеряно поглядела на Сатору. До неё не сразу дошло, что он имеет в виду.       — Я иногда не понимаю, что реальность, а что сон. Я боюсь, что реальность там, во сне, бой с Сукуной вечен, а то, что ты рядом, неправда.       — Я помогу разобраться лучше.       Годжо протянул руку и дал Мине щелбан. Она ойкнула громко, потирая ушибленный лоб, на глазах выступили слёзы.       — Твои методы отвратительны.       — Зато действенны, — Годжо наклонился к недовольной Мине.       Кончики их носов почти соприкасались. Мина знала, что Годжо никогда не поймет её страх до конца. Он не боится ничего. Даже умереть. Но Сатору не хотел, чтобы ей было плохо. Поэтому старается быть чутким. Пусть и по-своему.       — Ты просто боишься признать, что всё хорошо, — прошептал Сатору.       Ветер трепал его короткие пряди, путался в них. Грел открытую кожу.       Сатору был прав. Мине её внезапное счастье казалось взятым у кого-то взаймы, мимолётным. Хрупким, напоминающим попытку прожить чужую жизнь, которую могут прийти и отнять, потому что так у них с Сатору не должно быть. Но вот он. Не иллюзия, не игра воображения сошедшей с ума от горя. Вот он, чёрт возьми.       — Да, — шепнула Мина.       И тихонько положила узкую ладонь на левую сторону груди Сатору, где билось сердце.       — Всё хорошо, всё правильно, Мина.       Годжо чуть приобнял её. Мина проехалась лбом по широкой груди и наклонилась чуть ниже. Легла на колени Сатору. От рук его легче не станет, но теплее точно.       — У меня голова болит.       — Не говори, что из-за моего щелбана.       — Из-за него, конечно.       — Я ж легонько. Ты просто слишком много думаешь.       Мина усмехнулась, ощущая, как в волосы зарылись чужие пальцы, мягко поглаживая. Будто кошку. Теперь ей спокойно. Теперь ей правильно.