Прятушки-хоронушки

— Раз! — белы рученьки княгининых боярышень — одна другой краше да нарядней — взметнулись к румяным лицам, закрыли очи ясные да брови сурьмою подведенные, браслетами золотыми звякнули. — Два! — голоса бабьи веселые рассыпались бубенцовым перезвоном, взмывая к писаному лазурью сводчатому потолку. — Три! — взметнулись юбки летников длинные, закружились колокольцами пестрыми, когда девки поворотились к стенам, что диковинными цветами заморскими были изукрашены. — Четыре! — застучали ножки маленькие в сапожках алых сафьяновых по коврам шелковым, из стран дальних привезенных, засмеялся князь маленький, ладошкой рот зажимая, побежал по покоям матушкиным, что и его покоями были. — Пять! — за сундук широкий мальчик схоронился, скрылся за крышкой откинутой, сливаясь в кафтанчике своем канареечно-желтом, нитями золотыми вышитым, с шелками ордынскими, что из ларца волнами выплеснулись. — Мы идем тебя искать! — не молвили, пропели будто молодушки, оборачиваясь под звон украсов своих, очи раскрывая, да принялись в переглядки играть, хихикая и перешептываясь: «Куда государь схорониться теперича мог?» — уж все утро в хоронушки играли, а все не унимался Иванушка Васильевич: едва находили мальчика, он уж вдругоряд считать велел, глядя строго, чтоб глаза все закрывали да подглядеть не смели. Первой выплыла из горницы, где счет вели, княгиня молодая в опашене широком пурпурной парчи, по вошве и рукавам серебром расшитом. Высокий лоб ее был увенчан очельем серого крупного жемчуга с длинными рясами, вдоль щек румяных до плеч спадающих, да голова укрыта воздушным белым платом — уж три года минуло с ее вдовства, а потому и платье смирное снять было нынче не грешно. На шее ее покоились бусы драгоценные, золотом и каменьями сияющие, на тонких пальцах, белых, что лепестки жасминовые, поблескивали перстни яхонтовые. На руках она несла светловолосого мальчика лет четырех, что крепко цеплялся за ее одежи, словно был не дитятей, а маленькой обезьянкою. Кафтанчик лазурного бархата был на нем расстегнут до половины, являя рубашечку шелковую и не по возрасту великий крест на крепком шнуре, а порточки широкие были подвернуты до самых коленей, являя голые пухлые ножки — сапожек княжич не жаловал, да и август стоял жаркий. — Ванечка-а-а-а! — звала матушка ласково, медленно скользя глазами серыми, что небо грозовое, по горницам, одна другой богаче — сквозь окна растворенные лился свет утренний, а потому то тут, то там вспыхивали и переливались волнами пестрыми ткани заморские, все поверхности собою укрывающие, и казалось, что то не горница, а нутро яхонта разноцветного. — Ваню-ю-ю-юша! — Иванушка Васильеви-и-и-ич, — вторила ей боярыня дородная, разодетая немногим проще княгини, следуя за госпожою своею след в след — то была мамка государя маленького, Агриппина Федоровна Челяднина, выполнявшая наказ князя покойного ни пяди не отступать от Ивана и любившая того даже боле, чем могла бы полюбить детей собственных, которых, впрочем, Бог им с мужем не дал. — Где же ты, сокол ясный? Покажись мамке Аграфене, сделай милость! Князь маленький при том токмо ниже головушку склонил да едва удержался от смеха — очень уж потешно было ему наблюдать, как мамки да няньки, да матушка с братцем его разыскивают, да найти никак не сумеют. Маленькие пальчики, перстенечками драгоценными обхваченные, сильнее натянули на головушку русую, шапочкой в жаркой горнице не покрытую, ткань заморскую. — Юрочка, ищи братца, — ворковала княгиня с сыночком младшеньким — хоть и твердили ей лекари, со всего света созванные, что мальчик нем да глух, да все принять оно того не желала и продолжала беседы вести с Юрием Васильевичем, как вела их со всеми прочими. — Ну же, Юрочка, куда подевался наш Ванечка? Быть может, под постелей он, — хихикнула княгиня, взглядом веля боярышне проверить, и румяная девица мгновенно опустилась на колени, исполняя, да разводя руками белыми. — Не под постелей, стало быть! А может, под перинками? — княгиня сдернула покрывала меховые с кровати широкой, но и там не было государя маленького. — Ну что за напасть, Аграфена Федоровна, совсем потеряли мы князя великого, — нарочито громко причитала Елена Васильевна, едва удерживая смех. — Как же народ русский теперича жить станет? К кому за заступничеством обратится? Кому ж людишечки печаловаться будут? — Права ты, матушка, зело худо земле православной без государя великого, — вторила ей мамка, взглядом указывая на местечко, где — как казалось Иванушке — беззвучно хохотал великий князь Московский. — Видно в другой горенке он, княгинюшка, идем, там поглядим! — знали матушка да мамка, что сыскать Иванушку Васильевича слишком скоро было делом худым да затеей неразумной. — Идем, идем, — согласилась Елена Васильевна, выплывая из опочивальни, уводя за собою и боярышень своих. Покои ее светлые да просторные, вознесенный в третий этаж великокняжеского терема, занимали пять горниц, что было поболее даже, чем у супруга ее почившего. И до того не чаявший души в молодой женушке, опосля рождения наследника долгожданного, у Бога вымоленного, совсем Василий Иванович потерял голову, осыпая юницу свою жемчугами да златом. Долго он о сыне мечтал, долго Господу печаловался, что святая Анна во дворе дома своего, супротив отцов церковных пошел, жену вторую взяв при живой Соломонии*, что насильственно постриг приняла под гнетом боярским. Не успел государь всея Руси отцовством насладиться, не успел сына обожаемого воспитать, Иван и не запомнил его почти — три годочка тому было, когда князь умер и воцарился князь новый. Покуда бродили княгиня да няньки многочисленные по палатам да гульбищу, днесь яркими полосами света расчерченному, что зебра африканская, явилась боярыня молодая, румяная от ходьбы скорой, махнула рукавами длинными по полу в поклоне низком: — Княгиня-матушка, Иван Федорович князя великого просит, послы литовские во дворец прибыли, в палате приемной с боярами дожидаются! — Ступай, Наталья, скажи, что скоро явится Иван Васильевич, — кивнула Елена Васильевна. — Обождут, — молвила она Агриппине Федоровне, что подошла дитя у нее из рук забрать. Мальчик при том еще сильнее к матери прижался, и девки княгинины подбежали для помощи, разжимая осторожно пальчики цепкие, что в рясы длинные вцепились, норовя очелье сорвать. — Ну, ну, Юрочка, миленький, родной мой, — уговаривала княгиня ласково, сыночку в глаза заглядывая, — ворочуся скоро, дитятко! Ступай к Ирине да Ольгочке, уж они поиграют с тобою, княжич мой! Едва-едва от нее мальчика оторвали: не умея словами молвить о желаниях своих, он всеми силами — пока немногими — казал их миру. Ребенка, впрочем, скоро отвлекли — недоумен и прост умом мальчонка уродился, а потому братец его старший, которому вот-вот шесть годочков минуть должно было, единственной надеждой был для государства, и берегли мальчика, как иглу драгоценную, в яйце да утке укрытую. Воротившись в светлицу, где схоронился государенька, княгиня побродила недолго, будто не ведая, где сыночек ее прячется, и токмо опосля того у сундука раскрытого опустилась да шелками тряхнула, под ткани переливчатые заглядывая. — Ах вот ты где, лучик мой ясный! — улыбнулась она сыночку, глядя в глазки серые смеющиеся, и Иванушка захихикал, уж не таясь — громко, заливисто, словно колокольчики серебряные зазвенели на тройке быстрой. — Нашла тебя матушка, Ванюша! — Сызнова! — воскликнул мальчик, норовя уж пуститься прочь, но матушка его поймала за руку, остановила ласково, на колени к себе усаживая, по лобику высокому оглаживая, волосики в сторону убирая. — Нет, драгоценность моя яхонтовая, не можно теперича сызнова, — заговорила ласково, в глазки детские глядя серьезно. — Послы литовские дожидаются, дела государственные важнее потех веселых, Ванечка, опосля еще сыграем, душенька. — Днесь? — спросил печально Иванушка Васильевич, привыкший уж к тому, что не детская вовсе ноша на плечах его лежит. Едва почил батюшка его, как тут же жизнь переменилась — хоть власть вся перешла в руки княгинины, да все Иван Васильевич был центром церемоний и приемов, смысл которых едва ли был ему тогда понятен — всего дней несколько минуло с кончины Василия Ивановича, как сыну ему трехлетнему пришлося гонцов от хана крымского принимать. — Днесь, Ванюша, — пообещала Елена Васильевна, поглядев на Аграфену Федоровну да боярышень, что уж внесли платье тяжелое, каменьями расшитое, да шапку княжью, что и взрослому удержать на голове бывало в тягость. — Помнишь, чему учила тебя матушка? — Помню, — кивнул мальчик. — Сидеть покойно, по сторонам головою не вертеть да в оконца не глядеть, по знаку Ивана Федорыча нужное молвить, — проговорил серьезно. — Умница мой, — расцеловала княгиня сына. — Ненадолго то, Ванечка, потерпи, милый мой. *** В горнице широкой приемной, боярами днесь полной, стены были писаны золотом сусальным, а по стенам тем зайчики солнечные разноцветные разбегались, теряясь в высоких шапках горлатных, лесом выросших — то лучи, сквозь слюду прозрачную вошедшие, на орденах да камеях посольских играли. Любо было Иванушке Васильевичу за зайками пестрыми очами широко раскрытыми следить, да и на Ивана Федоровича взгляд бросать не забывал князь маленький — не дай Бог сигнал его упустить, родину посрамить, матушку опечалить — хоть и мал был государь земли русской, а долю свою разумел вполне. Долго послы о чем-то речь держали, тоскливо мальчику на троне сидеть было, голову прямо держать, да и шапка княжья на брови наползала, норовила совсем очи закрыть — ни кивнуть, ни поворотиться. Очень хотелось вскочить да к стене подбежать, рассмотреть блики необыкновенные, да не можно было, а потому лишь изредка от нетерпения нога непослушной пяточкой по трону ударяла, заставляя Шуйского взглядывать строго, а Овчину-Телепнева-Оболенского усмехаться в бороду. Поглядел Иванушка Васильевич на послов, чтоб от зайчиков отвлечься — послы диковинные, непонятные: ноги в чулки белесые затянуты, шальвары до срама короткие, плащи какие-то куцые, воротники такие, что вот-вот удушат хозяев своих — и смех разобрал князя маленького, а засмеяться-то не можно, и государь на бояр взор перевел. Бояре в шубах долгополых, рукава по полу уронивши, меж собою о чем-то тихо переговаривались, на послов глядели неодобрительно, брови хмурили косматые — как есть, стая зверья дикого, готового на неугодного наброситься. Вдруг улыбнулся один из царедворцев государю своему, глазом подмигнул весело, будто говоря: «Ох и нудные послы эти, разумею все про зайчиков». Смущенный, Иван Васильевич поспешно взгляд отвел, на Ивана Федоровича поглядел, да вовремя. — Государь и великий князь всея Руси за визит благодарит, да с ответом поспешать обещается, — произнес, наконец, тот, и Иванушка на радостях даже ножкой взболтнул, готовый уж прочь пуститься, да тут же сам себя и осадил — замер снова. — За сим государь Иван Васильевич отбыть желает, ибо стол ему нынче в истому будет, — поклонился Шуйский, усмехнувшись охально, положенный этикетом после приема пир отменяя, — молод покамест государь земли русской. И снова все ожило, волной перестрой обернулось — сняли бояре шапки горлатные, словно лес повалило ветром невидимым, да в поклоне согнулись. Послы и вовсе едва у ног Ивана Васильевича не распластались, и поспешил мальчик к матушке — по правую руку Иван Федорович, по левую — Василий Васильевич, и, токмо двери пред ним распахнулися, а опосля закрылися, с разбегу уткнулся в колени матушкины. Шапка мономаха упала с головки для нее слишком уж маленькой, со звоном по коридору каменному покатилась под взорами советников ближайших. Переглянувшись, оба навстречу ей устремились, да токмо Шуйский первым поспел: поднял коруну драгоценную, отряхнул от пылинок невидимых, в руках сжал крепко, покуда государь с матерью миловался, да поглядел на Ивана Федоровича с усмешкой алчной да недоброй. — Глядела ты? — требовательно, но и с плохо скрываемой в голосе надеждой спросил Иванушка у матушки. — Молодец я? — Глядела, милый мой, глаз не отводила, — ласково отозвалась княгиня, уходя вслед за сыном, что настойчиво потянул ее за руку в направлении покоев их. — Молодец, Ванечка, не сыскать лучше князя для страны нашей, драгоценный мой. Отобедаем с тобою и с Юрочкой нынче, опосля и поиграем. — А Ивана Федорыча возьмем с собою? — заговорщицки прошептал мальчик, глядя в глаза матушке хитро. — Он так прятаться умеет, что его вовсе не сыскать. — Возьмем, ежели желаешь, — со смехом согласилась княгиня да поманила полюбовника пальцем. — Иван Федорыч, государь тебе приказывает ступать с нами да прятаться, уж больно, говорит, хорош ты в деле этом! А ты, Василий Васильевич, венец-то княжий отдай, не твой он, а сына моего, — также весело промолвила Елена Васильевна, наблюдая, как слуги шапку мономаха у Шуйского из рук принимают да на хранение уносят. — Бог с тобою, матушка, поднял просто, упала ж шапка с князя, — развел руками Василий Васильевич, но семейство княжеское его уж не слышало, смеясь и болтая, удалялись государь с матушкой по коридору длинному в сопровождении Овчины-Телепнева-Оболенского и стройных рынд. — Не носить ее сыну твоему, ведьма, — прошептал Шуйский зло, разворачиваясь на каблуках и спешно покидая дворец, — уж позабочусь об том!