Амалия. Простая жизнь и непростая судьба.

Гросс Призен. 1889 год. Смущенный Михель осторожно постучался в дверь класса. Он абсолютно не понимал, что такого могла натворить его малютка, что учительница фройляйн Штрехенмайер решила вызвать его в школу на исходе всего лишь первой недели. Он, конечно, отец и может, не все видит, но даже в глазах соседей Амалия была просто золотым ребенком. Даже будучи младенцем, она была очень деликатной, не плакала в голос и требовала минимального внимания матери, будто уже тогда понимая, что у родительницы нет на нее ни душевных, ни физических сил. Эмма после родов так и не оправилась и большую часть времени проводила в большом кресле, сделанном руками Михеля. Она очень сокрушалась, что не может дать малышке Амалии все то, что когда-то давала Ильзе. Но в итоге Эмма смирилась с тем, что силы покинули ее после родов и внимание, которое она может себе позволить уделить младшей дочери, будет самым минимальным: чиста, сыта, приучена к домашней работе согласно возрасту, вот, пожалуй, и все. Ильзе тоже была далека от того, чтоб играть с младшей сестрёнкой в куклы, сама, уже будучи подростком, она стремилась в мир взрослых. Но именно она научила маленькую Амалию созерцанию, пению и чтению. Усвоив эту науку, ребенок уже не чувствовал себя одиноким. Ведь это так интересно наблюдать, как белка ловко перепрыгивает с ветки на ветку, или, забравшись летом на чердак и сомлев от яблочного духа, видеть, как искусно плетет паук свою паутину, смотреть за огнем в очаге долгим зимним вечером и самой прочитать сказку из большой книги сказок братьев Гримм. А какое сладкое тепло разливается внутри, когда поешь на два голоса и робкая улыбка радостно озаряет усталое мамино лицо. Михель все это видел, но по природе своей борцом не был и принимал свою жизнь такой, какой она ему давалась согласно протоколу небесной канцелярии. Да и что тут поделаешь. Он понимал, что в Эмме, что-то сломалось после родов. Но жена не табуретка, ее так просто не починишь. Врачи, которых он время от времени приглашал несмотря на уверения Эммы о том, что с ней все в порядке, находили ее физическое состояние удовлетворительным. А душевное объясняли черной меланхолией и обещали, что со временем это пройдет. Некоторые советовали поехать на воды. Но этого не хотела сама Эмма. Она и так чувствовала вину перед младшей дочерью, и поездка на курорт представлялась ей своего рода предательством. Особенно после того, как Ильзе три года назад вышла замуж. Выбрав, с точки зрения Эммы, не самую лучшую партию — Маттиаса Розенберга, семья которого владела мельницей на реке, небольшим магазинчиком в городе и приходилась им очень дальней родней. Нет, против Маттиаса она ничего не имела, хороший работящий парень, который относится к Ильзе с уважением и, пожалуй, даже любит ее. Но были предложения и получше. Только вот приняв одно из них, Ильзе бы покинула Нестерзетц и, возможно, даже Гросс Призен. И Эмма понимала, что именно ответственность за Амалию была причиной этого выбора, что лишь добавляло женщине переживаний. За учительским столом сидела молодая особа лет двадцати пяти. Она с таким холодом и неприязнью посмотрела на Михеля, что тот весьма ощутимо поежился под ее взглядом. — Герр Розенберг, если я правильно понимаю. Присаживайтесь здесь. Мне нужно серьезно поговорить с вами о недопустимом поведении вашей дочери. Михель, неконфликтный по сути, растерялся: — Я не знаю, что произошло. Но недопустимое поведение — это слишком серьезное слово по отношению к восьмилетней девочке. Я понимаю, что она иногда бывает слишком мечтательной, это, конечно, мешает на уроке. Но вы поймите, ребенок дома один среди взрослых. Вы же знаете, как у нас все устроено, жизнь не простая. Дети помогают по хозяйству, дом, огород, птица. В свободное время играют с братьями — сестрами. По чужим домам ради игр ходить зазорно. А у Амалии в этом отношении никого. Вот она и мечтает, читает... — Вот именно, читает. Это недопустимо в моем классе. Михель окончательно растерялся: — То есть как это недопустимо, школа для того и существует, чтоб учиться читать и писать, так ведь я говорю, — Михель окинул взглядом белые стены класса как бы ища у них поддержки. — Именно, школа должна учить читать, писать и считать. И я считаю совершенно недопустимым, чтоб девочка в этом возрасте уже умела читать да ещё и заявляла об этом при всем классе, — слова фройляйн Штрехенмайер были все так же холодны, но беднягу Михеля кинуло от них в жар. — Так что ж ей теперь делать, если она уже это умеет?! — Забыть. Она должна это забыть. И я буду учить ее по правилам и по науке. Я не думаю, что вы имеете об хоть какое-то понятие. Так что постарайтесь донести до Амалии, что, для ее же блага, будет лучше все забыть и дать мне возможность научить ее, как полагается! При этом учительница так выразительно хлопнула линейкой по столу, что Михель решил наверняка — для блага его дочери будет лучше не возвращаться в эту школу, пока там преподает фройляйн Штрехенмайер. В тот же день он разыскал прежнюю учительницу, фрау Габек. В этом году она овдовела и с трудом передвигалась по дому. Но голову сохранила светлую. Михель был на хорошем счету в церковной общине, а у старосты были связи в магистрате. Поэтому спустя неделю маленькая Амалия Розенберг стала помогать по дому старой учительнице. А фрау Габек в оплату обязалась обучить девочку всему тому, что учат в начальной школе. Ярославль. Городской дом Голодецких. 1889 год. — Петр, ты не можешь вести себя как маленький. В конце концов, тебе уже семь и ты идёшь в первый класс гимназии, а ведёшь себя как неразумный малыш. В конце концов, ты остаешься в Ярославле с бабушкой и старшими братом и сестрой. А ведёшь себя так, как будто остаешься сиротой. Тем более на каникулы вы все приедете в ростовскую усадьбу. — Когда ещё эти каникулы будут. А я с вами хочу мама, с вами, с папой и маленькой Еленкой, — не снижая градуса плача, ребенок продолжал настаивать на своем. — Oh, Herrgott, — Ольга Францевна происходила из немецкой семьи и в момент душевных волнений переходила на родной язык, — чем, позвольте узнать, тебя не устраивает бабушка, и Николай с Марией. Они такая же семья, самые близкие после меня и папы люди. Петя, ну ты же знаешь, почему мы едем в Ростов? — тон женщины помягчел, рука скользнула по растрепавшимся вихрам сына, притянув его, все еще всхлипывающего к себе. На самом деле все произошло из-за годовалой Елены. Девочка тяжело переболела коклюшем, и врачи настояли на том, что осень и зиму ей будет лучше перенести в Ростове, где у семьи была небольшая усадьба недалеко от озера, чем в Ярославле. Старших детей, семнадцатилетнего Николая, пятнадцатилетнюю Марию и семилетнего Петра было решено оставить в городе, где они учились в гимназиях на попечение бабушки, Апполинарии Дмитриевны. В душе Ольга понимала сына, но была согласна с мужем, Василием Александровичем, что ростовская прогимназия с ее учащимися из мещан да выбившихся лабазников — совсем неподходящая компания для Петеньки. Родители с Еленой уехали спустя три дня спустя. Утром, пока Петр был в гимназии, посчитав, видимо, что так ему будет легче пережить разлуку, тот незаметно выскользнув из дома, купил на оставленный пятачок сахарного петушка и изюма, и долго сидел на набережной, глядя на проступавшую сквозь туман и слезы Тологу.