Времена грёз 3 том

Ни смерть, ни душевные или физические муки не могут породить такого отчаяния, какое вызывает утрата собственной индивидуальности. Обратившись в ничто, мы обретаем забвение; но осознавать себя существующим, одновременно зная, что ты лишён собственного «Я» и более не являешься единственным и неповторимым, чем-то отличным от всех других, — вот он, истинный апофеоз ужаса. Г.Ф. Лавкрафт «Врата серебряного ключа»

В неясной, мутной дымке полусна, когда сознание еще не подчинялось воле, а тело бесполезное и слабое, будто разбитый сосуд, не откликалось на позывы мозга, я мучительно и страшно ощутил тревогу, слепой нарастающий ужас, коснувшийся моей трепещущей души. Я запоздало старался подчинить его, понять, прочувствовать, но ускользающее, как скользкий угорь, знание лишь манило за собой, не поддаваясь, не позволяя ухватить свой хвост. Неправильность, смешение, неясность — всё, что оставалось мне, оседало на руках, на языке, как будто пепел после пожара, который я вдруг случайно упустил. Что же случилось? Что это? — Меня так мало… мало… не трогайте… Я услышал чужой голос, слабый и тоскливый, срывающийся на всхлип, он будто вторил мне, но был не моим, он отдавался в голове, он жил в душе и был совсем родным, но словно незнакомым здесь. Разум отчетливо тянулся к звукам, желал найти источник, в то время как парализующий яд, как лед по венам, паника охватывала меня, с силой сковывая в своих объятьях и вынуждая всё моё нутро дрожать, вопить от страха, вопить от боли тысяч игл, вонзающихся под кожу… кожу… если бы она была, если бы был я… Я помню, что я был, но есть ли я сейчас? — Оставьте… От меня ничего не осталось… Осталось ли хоть что-то от меня? Кто я? Новый шум, иной, инородный и тошный, наполнил мои уши собой, будто раковину на берегу неведомого моря, и волны одна за одной набегали, мешали, смущали меня странным плеском, странной водой, что касалась песка плотно и вязко, как бесконечно огромное склизкое варево, студень, шуршащий песчинками у кончиков пальцев. Так муторно, мерзко и гадко я чувствовал себя словно впервые, хоть и не мог сказать, чем же было наполнено прошедшее время, лишь ощущал, что тут определенно плохо и так отвратительно, что представить подобное невозможно. Констатировав это, твердо и убежденно как в единственно верный факт, я мысленно начал отсчет собственного существования как опору, второе рождение и осознание себя, я был кем-то, я являлся чем-то, я… Я смог открыть глаза и узреть то небо, что собралось передо мной во всех цветах разъеденного, прогнившего остова мира, и ранее, как понял, был далеко не пепел на губах, а лишь останки плоти божественного тела. Мы будто в опухоли, съедающей себя и выпускающей из проклятой утробы черное, угольное море в маслянистых переливах. Горбы неведомых чудовищ скользили прямо под блестящей гладью, но не высовывались, копошась как черви под влажной кожей мертвеца. Того гляди покажутся, прорвутся к темной суше и явят мне свои уродливые тела, хотя я сам того не лучше. Я мертв. я был мертв… Память еще не совсем предала меня. Перевернувшись на живот, я смог увидеть остров, стены руин и храмы из обломков других храмов, они стояли, громоздились, как свалка, непреднамеренные строения, лабиринтом соединяющие крыши с полом, стены этажей под разными углами и окна, двери не там куда прошла бы или вовсе поместилась бы часть человека или любого другого существа. Мне непонятны были искажения пространства, и глаз, вторя сознанию, отказывался улавливать переплетения проходов, если они были, и уж тем более залов, которые, как я был уверен, точно присутствовали, не поддаваясь измерению размера. Эти петли и углы, эти лестницы-ступеньки в никуда, украсившие стены, неисчислимые изломанные линии, от них болела голова, как и от архитектуры в целом, хотя я горячился называть эти дома, эти ваяния, умышленным строением. Ни один ум не мог осилить этот кошмар, и я в подспудном ужасе спешил отвернуться, ощущая, как разум теряется от одного вида кощунственного нагромождения камня. Сколь отвратительный умелец мог придумать такую мерзость? Какой безумец был готов такое сотворить? Мне тяжело было представить, чем именно нужно стать и как далеко зайти, чтобы в этом жутком месте возвести подобие храма. Кому он мог понадобиться и в честь кого выстраивался? Всем нутром я ощущал, что есть некто живущий здесь, и культ его породил не только святотатственные жертвенники, но и питал всю мерзость, всех тварей, живущих и поклоняющихся ему. То был не человек, нет-нет, даже не близко к человечности, хозяин — наверняка пришелец, иной и столь древний, что неразумной безграничной мощью выгрыз, выпытал у моих богов Завесу. Выгнать это нечестивое чудовище едва ли бы хватило сил у одной Луны. Суматошные догадки вдруг прервало стрекотание на разные голоса и отголоски хлюпанья, чуть не сотрясающее землю. Как бы я не вглядывался вдаль, взору не показывалось солнце, хотя потусторонний тусклый, блеклый свет откуда-то из глубин камней и серого песка на суше озарял меня и остров, и черный океан, и небо, точнее то, что было вместо него — тонкую зыбкую грань мира, будто пузырь из поблескивающего вулканического стекла. Отсюда не было выхода и не было входа. В отчаянии я коснулся зловонной студенистой волны у ног, но влага, будто в насмешку, замерла, застыв зеркальным полотном. Оно будто в чернилах щедро отразило ужас, подспудный, яркий, сокровенно страшный, такой, какой я сам представить бы не мог, но знал, точно чувствовал, что так со мной и будет. На глади жидкой смерти, обители всех тварей я вдруг узрел себя в забытом прошлом и погибшем настоящем. Лоскутами наспех скроенной кожи сшитый словно из разных частей я смотрел на себя в немом крике, отмечая правый глаз и клок волос Вира, нос Ньярла, губы мальчишки из сгоревшей деревни, часть ключиц, слишком светлых для первого человека, шею и затылок с кудрявыми прядями. Неровными бугристыми, воспаленными краями сходясь неловко, нелепо и криво в одном теле, что никогда не назвал бы единым. Мои органы, мышцы, и вся моя плоть, словно костюм не в размер, стенали и стягивались при каждом движении, грозясь разойтись, растерять всё, что непосильным трудом было собрано чьей-то жестокой рукой. Я не нашел оправдания этим кощунствам, но больше обиды, больше чувства потерянности меня занимал вопрос: чье же это сознание? Любимца Луны? Проклятого некроманта? Мальчика, потерянного в лесу? Кто? Кто я… Как проверить укрытое в черепной коробке? Вскрыть? Достать? Прикинуть на глазок? Мне нужно уточнить, за кого я вдруг размышляю, и… самое главное… Чьё бьется сердце? Пальцы почти зазудели, надеясь проникнуть поглубже в ребра. Мои ли? Или кто-то еще жаждет разорвать эти мерзкие оковы? Поможет ли это, или душа выглядит подобно отражению плоти? Как разобраться… может сам себе слыву врагом. — Так мало, так мало… Плач, слышанный ранее, вновь повторился, отвлекая меня от созерцания собственного кошмара. Встревоженно подняв голову и навострив внимание, я попытался понять, что так сильно тревожило меня в этом голосе и в этих словах. Где-то рядом мой слух улавливал еще одного страдальца, но глаза-предатели едва смогли разглядеть сгорбленную фигурку среди мрачных скал. Сделав неловкий шаг к ней и подыскивая в разрозненной голове нужные слова, я с удивлением отметил, как сильно меня волновала судьба всхлипывающего создания. Тонущие в шуме острова звуки отзывались трепетом в груди, а голос то и дело тянул из памяти имя, имя, которое я обязан был запомнить. — Софи… Сидя среди валунов на коленях, она низко склонилась к песку и странно, дёргано взмахивала руками, безуспешно пытаясь отогнать окружившую ее стайку грязных, лоснящихся странным блеском крыс. Темные твари, довольно попискивая и не боясь ударов кулаков, цеплялись тонкими коготками за порванную одежду и впивались маленькими зубками в плоть. Искусанные бедра и ноги не текли кровью, будто ее в теле уже не осталось, но девушка всё еще выглядела живой, хотя ладони ее, опутанные двумя нитями иссохших красноватых пуповин, то и дело хватались за лицо. — Отстаньте! Меня почти нет… — Софи. Я сдвинулся еще на шаг, мои едва сшитые куски вдруг запротивились, словно перестав подчиняться сознанию. С упорством живого мертвеца я вынудил их приблизиться еще немного, надеясь в скором времени всё же коснуться подруги и удавить в непослушных руках пару крыс. Грубые хаотичные швы натянулись, не поддаваясь мольбе разума и чуть не скрипя от натуги. Где-то за валунами мелькнула новая тень, ощутив в сердце укол страха, я почувствовал, что нам нужно спешить, воссоединиться, пока не стало слишком поздно. — Софи! Горло, чужое, саднящее как при сильной простуде едва выплюнуло подобие крика. Я искренне переживал, хватит ли этого, чтобы отвлечь Софи от ее беды. Ноги, отвердевшие как пара деревянных брусьев, неохотно шевельнулись, делая шаг вперед. Тень приближалась, но заплаканное, неестественно опухшее лицо девушки всё же поднялось ко мне. В ее взгляде, как огонек моей надежды, отразилось узнавание, и вместе с тем обреченность. Она явно не верила в то, что сможет справиться с происходящим ужасом, и я, честно говоря, тоже, но вопреки всему не собирался сдаваться, желая дойти до конца. — Ньярл? Я хотел было ответить, но все силы ушли на борьбу со своим телом. Засопев от тяжести, лишь дернул голову в подобии кивка, и тут же длинные светлые волосы Вирбия соскользнули на глаза в отместку, за вольность, за упрямство того, кем в данную секунду был я. Едва не упав, я вытянул руку, загребая парализованными ступнями серый песок. Оставалось совсем немного, совсем чуть-чуть, прежде чем незнакомец в сгустившейся темноте, доберется до нас. — Меня совсем не осталось… Оставив в покое жадных, кричащих крыс, раздирающих беззащитные ноги, Софи потянулась ко мне навстречу, всё еще не зная об угрозе, но уже будто отчаявшись. Ее крупные слёзы текли по побелевшим, едва не синим щекам, стекая к искривленному подбородку. Только тогда я заметил, что кожа на нем очень странно оттягивается вниз, уводя за собой нижнюю губу и оголяя зубы. Присмотревшись, я наконец-то понял, что придерживала девушка всё это время — ее собственную плоть, неумолимо отделявшуюся от черепа. — Хватайся! Держи мою руку! Сопротивляясь моей воле до последнего, ослабевшие колени подогнулись, уронив меня на землю и заставив по-новой налаживать хрупкую связь едва связанных между собой частей тела. Чуть шевелясь и не опуская глаз, я упорно продолжил движение, между мной и Софи оставалось совсем немного пути. Пелена усталости черными мушками мельтешила перед взором, где-то неподалеку послышался шум сыплющихся камней. Кто-то высокий и отвратительно зловонный приближался к нам, с каждой секундой теряя отдаленно человеческий образ, и чем дольше я вглядывался в это существо, тем больше оно распадалось на тошнотворные, омерзительные детали. Стоило неземному свету упасть на эту тварь, как я едва не закричал, напуганный и оскорбленный видом этого кощунственного паскудства. То, что отдаленно показалось мне эльфом, сейчас состояло из каких-то витых канатов, они тянулись к нечестивым небесам, увеличившись раза в два. Десяток его ног мелко семенили, перебирали по песку, похожие то ли на копыта, то ли на шерстистые паучьи конечности. Тело жидкое, как кисель, дрябло дрожало, скрываясь за огромными выпученными глазами, а вокруг него круглые рты с лиловыми кольцами губ, причмокивая, шептали нечто невразумительное. Лишь голова говорила четко и ясно, она глядела на нас с верха этой твари, обрамленная щупальцами, с гнусных уст срывалось отдаленно знакомое воззвание: — Н’гай, н’гха-гхаа, багг-шоггог, й’хах; Йог-Сотот… Пораженный встречей с этой поганью я слишком поздно понял, что тварь подобралась слишком близко к нам. Сделав последний рывок и едва не растеряв немалую часть себя, я вытянул ладонь, коснувшись прохладных пальцев Софи. Сердце в груди дрогнуло, уже почувствовав спасительное единение душ, как щупальце, обвившее талию девушки, вдруг дернуло ее от меня. Я успел вскрикнуть, охваченный праведным гневом и злостью, но волны черного океана вдруг поглотили берег, накрыв нас своими тошными объятьями.