Kinder

1.       Впервые Джереми спрашивает ее об этом мрачным дождливым вечером. Вилла Гейдельберг сотрясается от раскатов грома, молнии сверкают над крошечным садом на заднем дворе, и Шули чувствует укол страха: такая непогода кажется ей грозным и дурным знамением.       Она не сразу понимает, о чем речь, и поворачивается к нему.       — Я задумалась, — оправдывается Шули. — О чем ты говорил?..       Джереми повторяет:       — Почему у тебя и моего отца не было детей?       Он смотрит на нее, не отрываясь. Шули снова отворачивается: ей неловко под его взглядом и не хочется ворошить прошлое. Йохан не стал бы обсуждать с собственным сыном подобные вещи, она тоже не должна.       — У нас их четверо, — мягко отвечает Шули, стараясь скрыть за улыбкой смущение – ей уже не четырнадцать, давно нет, но все же. — И старший не в меру любопытен.       Джереми фыркает. Это его детская привычка – смесь раздражения и презрительности.       — Ты мне больше не мачеха. Элиасу, Рейчел и Леону тоже.       — Тогда в качестве кого ты обращаешься ко мне с таким вопросом?       Он откидывается на спинку кресла и молчит.       Шули жалеет, что нагрубила, и виновато вздыхает. Свадьба Джереми состоялась не так давно, она еще не привыкла к Гейдельбергу, ей непросто больше не быть матерью, нелегко ничего не делать. Джереми навещает ее вопреки желанию Охары, новой маркизы, и разговаривает с ней так, будто хочет наверстать упущенное за семь лет. И он сам, и ее новое положение сбивают с толку, и Шули не знает, как следует себя вести.       Но она сдается. Перед напором маркиза Нойшванштайн трудно устоять.       — Я бы не смогла родить Йохану ребенка, я была слишком юна. И у него уже были вы. Он взял меня в жены не для этого.       Конечно, Джереми понимает. Он всегда понимал больше, чем Шули казалось.       — А тебе бы хотелось своего ребенка?       Хотелось ли?       У Шули не было времени размышлять о таком раньше. И это было невозможно – она жила как вдова, у нее хватало других забот. Теперь все иначе, но...       — Я не уверена, — честно признается она. — Больше всего мне хочется отдохнуть, Джереми. Это я знаю наверняка.       Молния сверкает, и Шули вздрагивает всем телом.       — Но, возможно, мое призвание – воспитывать чужих детей? Когда у вас с маркизой появятся наследники, я стану бабушкой...       Много ли в Кайзеррайхе двадцатитрехлетних бабушек?       Шули смеется себе под нос.       Разумеется, она будет первой.       Джереми закатывает глаза, но его тон несмотря ни на что серьезен и мрачен.       — Этого не будет.       — Я понимаю, — отзывается Шули немного грустно. Как и сказал Джереми, она больше ему не мачеха – значит, и его преемникам никем не станет. Это печальная, горькая правда, но разве Шули не готова ее принять?       Джереми поднимается с кресла. Он гибкий и сильный, настоящий рыцарь, и все его движения – услада для глаз. Разве что лицо… Слишком угрюмое. И недовольное – как всегда.       Он подходит к окну, возле которого она стоит, и касается плеча Шули своим плечом. Он никогда не был ласковым ребенком, поэтому ласковый мужчина – еще более непривычное зрелище. Но Шули улыбается уголками губ. Она рада, что он здесь; она счастлива ощущать его близость.       Хотя это несколько странно. И, наверное, ей не стоит думать о таком.       — Ты не очень прозорлива для женщины, которая была главой нашего дома так долго, — кривится он. — Я разочарован.       Шули склоняет голову.       — Какое мне дело до разочарования маркиза?       Она чувствует, что чего-то не понимает, но опасается это прояснять. Ее интуиция – материнское чутье – свербит и странно сжимается, будто происходит то, чего не должно быть. Но Шули была внимательной, расчетливой и осторожной в прошлом. Теперь ей это не нужно.       Она пускает все на самотек.       Джереми кладет ладонь на ее макушку и взъерошивает волосы – мягче и аккуратнее, чем можно от него ожидать. Шули смущается, но этот момент между ними длится не очень долго: маркиз Нойшванштайн решает уйти.       У двери он замирает. Гром гремит за окном, но Джереми не обращает на него внимания.       — Я заеду к тебе завтра, Шули. Мы еще поговорим.       Он покидает виллу, не оборачиваясь. Карета скрывается за непроглядной стеной дождя, и Шули вместо опасений о теме их будущей беседы разочарованно думает: «Зачем я отпустила его?». 2.       Шули отпускает слуг, потому что они раздражают Джереми, и остаётся с ним наедине. Вилла Гейдельберг совсем крошечная по сравнению с поместьем Нойшванштайн, обеденный зал мал, так что за столом они сидят довольно близко друг к другу. Ей хочется думать об этом, как о продолжении традиций старых добрых времен, но ранее они никогда не разделяли трапезу в тихой, спокойной и мирной обстановке.       Многое для Шули происходит впервые.       Порой она скучает по Леону с Рейчел и Элиасу, но они учатся, да и нет никакой нужды во встречах – Шули уже не маркиза, она не может посягнуть на внимание молодых львят. Но Джереми не позволяет ей заскучать в безмятежной атмосфере скромной обители, в которую она добровольно отправилась, вернув себе имя фон Игёфер. Он часто ее навещает, и Шули рада его принимать: она решает, что, возможно, ему тяжело быть главой дома, он ищет поддержку и опору – Джереми молод, и это вполне естественно. Она сама столкнулась с этим когда-то. Она способна помочь.       Разве что жаль, что встречи с мачехой не одобряет Охара. Шули чувствует укол вины, однако не решается вновь говорить о ней с Джереми. Он все равно не отвечает, но явно недоволен любыми вопросами, которые касаются его жены.       Пообедав, они отдыхают в зале в молчании. Шули нравится, что Джереми не слишком словоохотлив; ей уютно и хорошо рядом с ним, даже когда он не произносит ни звука. Она располагается у камина, расправляет полы пышной юбки платья и греется, довольно щурясь. Прекрасная жизнь – и ее Шули заслужила честно.       Но потом Джереми поднимается со своего места и приближается к ней сзади. Шули слышит, как маркиз снимает белые перчатки, и видит, как он кладет их на спинку кресла, а затем касается ее.       И это так неожиданно, что перехватывает дух.       У Джереми холодные руки, а кожа Шули пылает. Он убирает волосы у основания ее шеи, чтобы притронуться к шраму; Шули вздрагивает, ощутив давление грубой подушечки пальца.       Она смущается и застывает, окутанная с ног до головы мурашками напополам со страхом.       — Ты не возненавидела детей, узнав, какими жестокими они могут быть?       Джереми осторожно проводит пальцем по нежно-розовой полосе, уходящей вниз, к хребту.       Когда-то давно Элиас кинул в нее камень. После этого Шули не носила высоких причесок, какими бы модными они ни были, и страдала от головных болей. Но ее младший сын был израненным и несчастным ребенком. Она не держала на него зла.       — Я никогда вас не винила, — растерянно бормочет она, сбитая с толку воспоминаниями и поведением Джереми.       Он недовольно цокает.       — Я спрашиваю не об этом.       Шули вперяет взгляд в потрескивающие в огне поленья.       Что он желает узнать?       Было ли ей больно и обидно? Конечно, и много лет. Она не выбирала жизнь фальшивой, ненавидимой матери, и получала горести вовсе не по своим заслугам. Но, пройдя длинный тернистый путь, Шули словно исцелилась. И вместе с тем отпустила многое из того, что терзало ее сердце раньше.       — Но вы единственные дети, которые у меня были. Я знала только вашу жестокость, — тихо проговаривает она. — Во мне не было ненависти. И сейчас ей неоткуда взяться.       Шули не врет. С Джереми она отныне хочет быть честной.       Ее правду он встречает недолгим молчанием.       — Ты всех нас считала детьми?       — А кем еще…       …вы могли быть для меня?       Она не успевает договорить – Джереми прерывает ее на полуслове.       — И меня тоже?       Шули теряется.       Джереми, Нойшванштайнский лев, который презирал ее больше прочих, который винил ее в смерти своего отца, с которым она боролась много лет…       Был ли он действительно ее старшим сыном?       Шули запинается, беспокойно перебирает пальцами и очень волнуется, пытаясь отыскать в себе ответ. А пока она молчит, Джереми наклоняется и прижимается сухими губами к ее шраму.       — Даже теперь? — глухо шепчет он ей в кожу.       Шули вспыхивает. 3.       Шули трясется, как загнанный в угол кролик. У нее дрожат руки и подкашиваются колени, от волнения пересыхает во рту. Она чувствует каждый удар собственного сердца и не понимает, что должна теперь делать.       Тяжелый взгляд Джереми пригвождает ее к месту.       — Мне нужно повторить?       Шули молчит.       Как отношения между ними стали такими? В чем она ошиблась? Вовремя не запретила ему приезжать, не была тверда в общении с ним, пошла на поводу… у кого? У самой себя?       Ей страшно, и она не может с этим справиться.       Джереми трет глаза.       Его голос кажется ей усталым.       — Я не твой ребенок. Я не был им, а ты не была моей матерью. Это смешно, Шули – мы почти ровесники. Я не твой сын, — с нажимом указывает он, — ты не понимаешь? Что мне сделать, чтобы это стало очевидным?       — Я понимаю, — тускло отзывается она.       Шули обреченно замечает, что уже в третий раз слышит от Джереми о детях, но сегодня все не так, как было раньше.       Сегодня он сказал, что любит ее.       Джереми серьезен – она так давно его знает, что совершенно не сомневается в этом. Откровенность дается ему со скрипом, но свои чувства перед Шули он обнажает, потому что, видимо, они не оставляют ему выбора. И злится он не из-за того, что она не принимает признание, нет; она ставит под вопрос истинность его эмоций, и это хуже.       Отчасти она задевает его гордость, наверное. Делает больно.       Но Шули в смятении. Шули едва ли осознает, что творит.       — Это не мой каприз, — продолжает Джереми. Он подбирает слова, а не бросается ими, как привык, и сдерживает себя. — Не прихоть. Этому много лет, Шули. Не сразу, но оно во мне появилось. И я не смог это убить.       Он не произносит «любовь».       Он тоже… боится?       Сердце Шули наполняется болезненной нежностью. Ее сильный, смелый рыцарь – сколько воли потребовалось, чтобы он решил встать перед ней и во всем признаться?       — Это неправильно, — выдыхает она.       — Ты не отказываешь мне, — стискивает челюсти Джереми. — Если хочешь отвергнуть, отвергай сейчас. Если нет – я заткну рот каждому в империи, кто скажет, что это неправильно. Я клянусь тебе.       Шули до боли сжимает пальцы.       — Я всю жизнь жила, как заклейменная. Ведьма и паучья вдова, а теперь – совратительница.       Она понимает, что скажут люди. Ее репутация давно разрушена, но Джереми в глазах людей был ее врагом; если он станет кем-то еще, его ждёт то же самое.       — Это все еще не отказ.       Он не ее сын. Никогда не был им и уже не станет.       Он – то, к чему она тянулась; то, чего нельзя было допускать.       Джереми замечает. Конечно, он видит ее неспособность отказать, и сжимает кисть Шули.       — Я не как отец, — заверяет он, — я докажу тебе.       Шули цепляется за последнее, что может ее спасти:       — Но Охара…       — К черту Охару, — рявкает Джереми, и Шули не отвечает на его слова.       Но не ответить на поцелуй не может. 4.       — Императрица переживает о моих детях, — признается Джереми. Он лениво склоняется, перенося вес на выставленный локоть; Шули скашивает на него глаза и подтягивает одеяло повыше, к груди.       — О каких?       Она хочет встать и одеться, но Джереми удерживает ее. Он сильный, и ему не доставляет никакого труда преодолеть ее сопротивление и спустить одеяло к коленям.       — О тех, которых нет. — Он фыркает. — Ей хочется, чтобы я был бездетным маркизом и жил недолго. Так будет проще забрать богатства дома Нойшванштайн.       Это справедливое замечание: Императрица терпела Йохана, но не выносила Шули и не доверяла Джереми. После развода с Охарой по надуманному поводу молодой маркиз попал в опалу и церкви, и императорской семьи. Если бы не состояние и золотые прииски, его положение пошатнулось бы.       Но Джереми твёрдо стоял на ногах. Единственной его проблемой оставалось отсутствие детей.       — Ты холост, а значит, беспокоиться пока не о чем.       — Но мне нужны наследники.       Было ли это его способом сказать, что он хочет своих детей?       Шули тянет:       — Ты часто говоришь об этом в последнее время.       — Это часто занимает мои мысли.       Он обхватывает левой рукой ее талию, обвивает, будто лоза, и прижимается щекой к ее спине. Шули приятно от его тепла. Она накрывает его руку ладонью.       — Хорошо, что в твоих мыслях мелькает что-то кроме фехтования.       Одержимость Джереми веселит ее немного больше, чем пугает: он упрям и упорен – хорошо, что отныне эти качества не направлены против нее.       Джереми сдвигается, опускает голову и кусает ее за бок, выражая недовольство – сквозь тонкую ткань ночной сорочки его зубы ощущаются очень острыми.       Шули пищит и смеется одновременно.       — Думаешь, я мальчишка? — бормочет он ей в ребра.       Шули покрывается мурашками.       — Отчасти, — отвечает она, пытаясь вырваться.       — Ты старая дева и не хочешь это менять.       — Я уже вдова! — возмущается Шули и тут же несдержанно выдыхает: Джереми оставляет на ее бедре алый след от своих губ и утягивает обратно в постель.       О том, что он действительно сказал, она задумывается уже позже.       Этот разговор впервые не наводит ее на мысли о чужих детях. Она думает… о своих? 5.       Шули волнуется. В ее душе пульсирует крошечный сгусток беспокойства – может, он даже больше, чем то, что она теперь носит под сердцем. Ей плохо от всего сразу и ни на что не хватает сил. Джереми замечает ее бледность и слабость и ворчит, но Шули знает его, знает лучше, чем кто-либо еще: он переживает.       Когда она решает сказать ему, оковы корсета становятся невыносимо тесными. Поднимаясь, Шули едва не падает на колени, но Джереми подхватывает ее под локоть. Он долго, испытующе смотрит на нее, стоя так близко, что она ощущает его неровное, напряженное дыхание.       На ее губах расцветает слабая улыбка.       Шули накрывает ладонью щеку Джереми и мягко шепчет:       — Когда-то ты спрашивал, хочу ли я детей... Похоже, у меня будет один. И у тебя тоже.       Он сжимает ее крепче.       В его глазах отражаются всполохи огня из камина – и Шули.       А еще – их ребенок.