и меня так тошнит от семнадцати

      Опыт Курогири с зеркалами обычно оказывается... так сказать, неприятным.       Ему не нравится свое отражение: завивающийся туман и светящиеся жёлтые глаза. Он очень похож на существо, скрывающееся в тенях детского шкафа, и совсем не похож на... кого-то другого.       При виде его отражения: чёрного, золотого и фиолетового – в глубине его разума начинает выть что-то маленькое и жалкое. Оно сбивает кулаки о стены воображаемой коробки, в которую Курогири засунул его давным-давно. Оно кричит, и воет, и плачет: его отражение неправильное, невообразимо неправильное. Он не должен быть- он не- он-       Оно замолкает, когда Курогири отворачивается. -       Смотреть на себя без тумана тоже неприятно.       В тот день, когда Курогири впервые увидел свое отражение без окружающего его тумана, прошло уже три месяца с... с начала.       Томура, которому тогда было целых семь, наклонил голову набок и спросил:       — Гири, а у тебя есть лицо?       Курогири моргнул: суть вопроса до него доходила чрезвычайно медленно. Было ли у него лицо? Должно же быть, верно? Он же видит, и чувствует запахи, и говорит и, кажется, у него даже меняются выражения этого самого лица- он просто не замечал этого.       О. Он моргнул. Подвигал веками и все такое. А значит...       — Конечно у меня есть лицо, Томура.       — И какое оно?       Курогири почувствовал, как его брови сошлись на переносице – ещё одно подтверждение того, что лицо у него все-таки было. Он задумался. Попробовал найти в голове воспоминание, хоть одно, о своём лице. Может, он хотя бы видел его до появления причуды? Нет... все слишком размыто.       — Я не знаю.       Он хотел произнести эти слова со свойственными его голосу плавностью и монотонностью. Это должно было быть простое признание, лишённое эмоций – просто ещё один факт жизни, который принимаешь, не раздумывая. И все же эти три слова, эти три страшных слова были дрожащим и полным ужаса шёпотом. Это была грязная, пугающая правда, в которую он вложил столько эмоций, сколько, казалось бы, он чувствовать вообще не мог.       Томура с характерной детской наивностью лишь вновь наклонил голову набок, сказал: "Ты странный." — И продолжил черкаться красным мелком по рисунку со Всемогущим.       Той ночью, когда он уже уложил Томуру спать и закончил со своими делами, Курогири решил немного посидеть в своей маленькой ванной с её вечной копотью, резким светом и таинственными тёмными пятнами, которые в лучшем мире были бы грязью. Он сидел напротив треснувшего зеркала со сжатыми кулаками и стиснутой челюсть и, игнорируя вой в своей голове, отчаянно пытался заставить туман скрыться. Он чувствовал, как туман лез под кожу сквозь поры. Силуэт в зеркале сжимался. Он почти мог вообразить, как туман рассасывается, и перед ним предстаёт... то, что под ним.       Но вместо этого Курогири провел ночь на коленях перед унитазом, дрожащими руками сжимая сидение, пока его тело пыталось опорожнить и без того пустой желудок. Одно утешение – в таком жалком состоянии его видел только паук, вежливо спрятавшийся в углу.       Так что да, "неприятно" – это самое подходящее слово.       Но даже так Курогири проводит свой ритуал – бесплодные попытки познать себя, за которыми следуют несколько часов близости с унитазом – каждую ночь.       Наконец, ровно неделю спустя, когда тошнота уже подступала – он жмурился и с силой сжимал края раковины, чтобы устоять на ногах – рвота не смогла обогнать его рассеивающийся туман. Впервые на памяти Курогири он не чувствовал давление тумана – того, который позволял ему оградиться от мира. И поняв, что его туман пропал, правда пропал, он распахнул глаза.       Он был- он- это он.       Он думал, что будет выглядеть старше. Это так-то довольно странно. Ему казалось, что большинство людей знает свой возраст. Он считал себя взрослым – Доктор и Сенсей явно думали, что он может нести ответственность как таковой – но он выглядит как старшеклассник.       Мальчик в зеркале был в ужасе. Его трясло, он сжимал раковину с такой силой, что у него побелели костяшки. Дикие голубые глаза – у него голубые глаза – смотрели прямо на него. Они были широко распахнуты и дрожали, и в них было столько эмоций, сколько, казалось бы, Курогири вообще не может выражать. Увы, все они были где-то рядом с паникой и страхом, но эмоции есть эмоции. Под глазами были огромные фиолетовые мешки, которые подчеркивал свет одной-единственной флуоресцентной лампочки над зеркалом. Его кожа выглядела – ну, может, дело в освещении – до странного поблекшей. По какой-то странной причине Курогири был уверен, что она такой бледной раньше не была, хотя он и так был куда темнее, чем Томура, Уджико или Сенсей. Ему правда стоит чаще бывать на солнце.       Он осторожно поднял дрожащую руку к лицу и коснулся прядок, что обрамляли его лицо. Они не были похожи на волосы Томуры: легче и мягче. Его волосы висели над головой копной грязно-белых кудрей, игнорирующих гравитацию. Почти такого же цвета был пластырь-ингалятор на переносице. Ещё минуту назад Курогири о нем не знал, но уже к нему привязался. Нужен ли ему вообще этот пластырь? Неизвестно. Но все же он должен остаться на носу.       Лишь на одну часть лица Курогири не хотел смотреть – на три шва над правым глазом. Они не были уродливыми, но что-то в них было такое, что казалось совершенно неправильным. Они заставляли его разум кричать так же, как и отражение с туманом. Швы выглядели так, будто они должны болеть, но он ничего не чувствовал, и это вновь напомнило Курогири о том, что он... странный. Хотя, наверное, если бы ему пришлось терпеть эту боль каждый день, было бы ещё хуже, так что, может, он должен быть благодарен, что не чувствует боль так сильно. Или нет. Он не хочет быть благодарен Доктору.       Он снова витает в облаках. Он почти слышит хор знакомых голосов – из них всех он может распознать только голос Сенсея – которые говорят ему сосредоточиться хоть раз в своей чёртовой жизни.       Курогири смотрит на мальчика в зеркале – мальчика, который не был фиолетовым, у которого не было жёлтых глаз, мальчика, который не выглядел как чудище из кошмаров, мальчика, который мог выражать свои эмоции, мальчика, который был им, – и Курогири, он- его снова вырвало. -       Этот день задает тон большей части взаимодействий Курогири со своей внешностью. Когда туман есть, что-то в нем кричит, и плачет и воет – очень отвлекает. Без тумана его постоянно рвет.       Но иногда. Иногда, когда любопытство Курогири пересиливает его рациональность, он сидит перед зеркалом в своей ужасной мрачной ванной и втягивает туман. Первое время он только смотрел, но позже стал менять свое выражение лица, двигаться и наблюдать за тем, как движется в ответ его отражение.       Впервые Курогири изменил свое выражение спустя год после начала: эксперимента ради поднял брови и удивленно выдохнул, когда брови в зеркале тоже поднялись. И разве это не чудесно? Слышать свой собственный выдох? Без тумана его голос был выше, в нем не было неестественных глубины и эха. Он больше не был похож на голос из кошмаров. Он был... правильным. И подходил его внешности: юный и лёгкий.       На самом деле он имел удовольствие слышать свой, за неимением лучшего слова, "настоящий" голос дважды. Первый раз, когда он выдохнул. Второй – когда он достиг своего лимита, и его вырвало. Хотя удовольствием такой опыт не назовёшь. -       В следующий раз, когда он смотрел на себя без тумана, он наклонил голову набок. И голова мальчика в зеркале задвигалась, несколько прядей, которые гравитации все же подчинялись, легли ему на лицо. О. Курогири чувствует их рядом с носом. Щекотно. Он сморщил нос, и, о... о.       То, как разные части его лица двигались вместе, было невообразимо. Как безо всяких усилий он прищурился, его брови опустились, а рот приоткрылся. Его переполняли эмоции настолько, что уголок его рта дернулся.       Курогири резко накрыл рот холодной рукой.       Несколько секунд он молча смотрел на себя в зеркало. Восторг, предвкушение – Курогири не знал, что это было, но что-то жужжало в груди. Флуоресцентная лампочка над зеркалом отражалась в глазах.       Он опустил руку медленно и осторожно.       Его рот был приоткрыт, уголки губ – не приподняты, но и не опущены. Это был зачаток улыбки, на который Курогири мог лишь смотреть. Смотреть на восторг, отображающийся на лице, смотреть на реальный и метафорический блеск в глазах, смотреть на саму силу эмоций, отражающихся в зеркале.       В ту ночь рвота подступила слишком неожиданно. -       В следующий раз, примерно через полгода, он сел перед зеркалом и приподнял брови. Сморщил нос. Прищурился. Он... остановился, не зная, что еще можно сделать с лицом. Конечно, Курогири знал, что есть и другие выражения, но на ум ничего не приходило. Он вспомнил людей в своей жизни, и то, какие они недавно делали выражения. В глазах Сенсея всегда можно было увидеть след знающей улыбки, которую Курогири ни за что не повторит. Доктор тоже обычно улыбался, но его улыбка была неправильной. Она словно проникала под кожу, и заполняла собой внутренности, и описать ее можно было только теми словами, которыми описывают то ужасное, ужасное ощущение, когда тобой очарован Дорогой Доктор.       Он подумал о Томуре. Томуре, который улыбался все меньше и меньше. Но недавно, когда Курогири отчитывал его за бардак в комнате, Томура показал ему язык. Привязанность к мальчику тогда в миг победила раздражение.       Курогири вернулся к своему отражению. Он попытался повторить выражение Томуры в тот момент, то, как он гордился своим непослушанием, когда так по-детски показывал язык. Курогири закрыл глаза: почему-то ему было неловко. Когда он был уверен, что все сделал правильно, он посмотрел на себя вновь.       Он едва успел оценить то, как несуразно исказились его черты. Тут же совершенно непроизвольно Курогири запрокинул голову и сгорбился, сквозь надутые щеки пробился такой же несуразный смешок.       На миг Курогири замер, его охватила буря ностальгии, безуспешно пытающаяся схватить его и унести, вернуть, словно сломанный кусочек пазла, в прошлое, о котором он помнит лишь ощущение свободы детства. И когда ностальгия спала, он медленно взглянул на зеркало, не смея сдвинуться с места.       Он улыбался.       Это была большая улыбка, которая показывала все его зубы и даже немножечко десны.       Он улыбался.       Он выпрямился и позволил улыбке по-настоящему расцвести на его лице, превращая глаза в полумесяцы и сминая пластырь на носу.       Его отражение еще никогда не казалось ему таким идеально правильным.       Позже той ночью, когда он лежал на полу, и его подташнивало, Курогири улыбался потрескавшемуся потолку и чувствовал, как натягиваются те же мышцы. Он вспомнил видео, которое Томура смотрел в тот день – видео с Всемогущим – и почувствовал странное, неконтролируемое желание ему подражать.       Лишь унитаз и паук на стене были свидетелями тому, как идеальный слуга Сенсея прошептал: "Я здесь". -       С того дня Курогири заимел привычку улыбаться под туманом, когда ему нужно было напоминание о том, что... что он не просто пустота. Когда он наедине с Томурой, он позволяет себе прищурить свои золотые глаза; но с кем-либо еще он тщательно следит за тем, чтобы его лицо выглядело таким же, как и всегда. Даже неполное выражение успокаивало.       Но теперь Сенсей нуждался в нем все больше и больше. Он был так занят заботой о Томуре, выполнением заданий Сенсея и Доктором, у которого он должен был неподвижно сидеть часами, что времени на рассмотрение своего отражения без тумана совсем не оставалось.       И так прошел год. Месяца планирования и тренировок увенчались особой миссией для Курогири. С точки зрения Сенсея эта миссия была выполнена идеально. Курогири перенесся в нужное место и спустя три часа вернулся с кровью на рубашке и доказательствами того, что каждая цель была устранена. С точки зрения Курогири... ну.       Его роль – служить, и он очень предан своему делу.       В качестве награды Сенсей избавил Курогири от остальных обязанностей на ночь, оставляя его наедине с призраками тех, кого он... о ком он позаботился. Он видел их каждый раз, когда закрывал глаза.       Среди них были дети.       В порыве отчаяния Курогири обратился к одной-единственной, не считая Томуры (его мальчик не должен был увидеть Курогири таким – он никогда не должен видеть Курогири таким) вещи, которая дарила ему искреннюю радость.       И вот он снова в ванной, сжимает раковину так, словно он перенесся в тот день, когда впервые себя увидел. Убирать туман стало сложнее. На секунду он подумал, что застрял в таком состоянии – как пустота – наказанный вселенной за свои деяния. Но словно глоток свежего воздуха туман рассеялся, и- и-       Кровь.       На его лице была кровь.       На его лице была кровь, которая как-то просочилась через туман.       Она выглядела так неправильно. Темная, засохшая кровь на щеке мальчика из зеркала. Он не должен был запятнан кровью. Он должен был быть... чем-то, что не пересекается с жизнью Курогири. Он должен был быть... невинным. Каким-то образом.       Неправильно, неправильно, неправильно.       Курогири был глупцом – ебанным идиотом – раз думал, что может как-то разделить свою жизнь – свою жизнь – и свое отражение. Он Курогири, слуга Сенсея, разумеется каждая его часть, каждый аспект его жизни неотделимы от империи Сенсея.       Не понимая, что делает, он царапал свое лицо, щеку. Раздирал кожу, чтобы убрать кровь, он бы сделал все, что угодно, чтобы избавиться от нее.       Он наблюдал за тем, как ошметки засохшей крови и кожи падали в раковину.       Хорошо.       Это было хорошо.       Его щеку жгло.       Дрожащими руками он открыл кран, заливая водой раненую кожу. Она была холодной, и на мгновение Курогири показалось, словно его мысли сбавили темп.       Глупец, глупец, глупец.       Когда он опустил руку, засохшие ошметки крови превратились в красные капли. Они стекали, стекали с его лица, и Курогири зажмурился – он не мог, не мог смотреть.       Глупец, глупец, глупец.       Зачем он закрыл глаза? Зачем он закрыл глаза?       Потому что мужчина, у которого на запястье была розовая резинка для волос с оборками, молил его, стоя меж своей дочерью и Курогири.       Потому что женщина направляла на Курогири кухонный нож, думая, что это его остановит.       Потому что старик мягко улыбался, завидя Курогири, предлагал ему чай и печенье и называл его жнецом.       Потому что дочь того мужчины застала их в тот самый момент и закричала, швырнув в Курогири книгу.       Потому что пара плакала, кричала и держалась друг за друга даже в последние моменты.       Потому что дети смотрели на него в ужасе и дрожали – они узнали, что монстр, прячущийся в тенях их шкафов все это время был настоящим.       Он выдохнул и распахнул глаза. Его ноги подкосились.       Он привалился к стойке, не в силах подавить дрожь.       Так было лучше. Он мог открыть глаза. Он мог открыть глаза и не видеть крови. Только грязные плитки.       Ему нужно было- ему нужно было, чтобы все снова стало в порядке.       Так что он улыбнулся. Он почувствовал, как натянулись его щеки, как поднялись вверх уголки рта, но этого было мало.       Он должен- он должен был увидеть ее. Он должен был увидеть, что он не просто монстр из шкафа, что он не просто извивающаяся тьма.       Он встал, прикрывая рукой окровавленную щеку, ноги едва его держали.       Его улыбка была больше похоже на- она была неправильной. Его глаза совсем не были прищурены: они были широко распахнуты и налиты кровью, в них плескался ужас. И сама улыбка вовсе не должна быть такой. Она была слишком широкой, разверзлась по всему его лицу и разделила его на две части, показывала все его зубы совершенно неестественно.       Он отшатнулся, мотая головой и пытаясь забыть то, что только что увидел.       Это вот так он выглядел, когда улыбался, чтобы успокоить себя?       Он ударился спиной о стену и издал смешок. Резкий, высокий и скрежещущий. И не было в нем ничего счастливого. Но он не был глубоким, не было эха, а о большем Курогири просить и не мог.       Он сильнее сжал щеку, поднес другую руку к волосам и потянул, пока ему не стало слишком больно.       О, как он должно быть сейчас выглядит.       Это даже немного смешно.       Курогири, идеальный слуга Сенсея, нечто из кошмаров, оказался низведен до полубезумного подростка после одной миссии.       Уморительно.       Тихо хихикая, он отвел руку от щеки.       На ней была кровь.       Он засмеялся сильнее.       Курогири, идеальный слуга Сенсея, ничего не чувствующий столп рациональности, сходил с ума в ужасной, мрачной ванной в тишине ночи.       О, ничего смешнее он в жизни не слышал.       В животе что-то перевернулось. Он сгорбился. Было ли это от смеха, или от этого ощущения, он не знал. Но все равно доковылял до унитаза, утешая себя тем, что далеко не в первый раз он разваливался на части рядом с холодным фарфором, пока за ним наблюдал лишь паук в углу. -       С того чудесного дня Курогири смотрел на свое отражение без тумана все реже и реже. Он говорил себе, что занят. Но если подумать, это все потому, что его отражение уже не приносило ему тех же эмоций. К тому же смотреть на себя с туманом с годами стало легче. Ему просто нужно было время.       Когда Курогири вновь посмотрел на себя без тумана, с начала прошло уже лет шесть. Он поворачивал голову налево и направо, наслаждаясь тем, с какой мягкостью волосы касались лица, и резко он кое-что осознал.       Его лицо совсем не изменилось. Прошло уже шесть лет.       Он нахмурился.       Он все ещё выглядел как старшеклассник, который должен был болтать с одноклассниками, а не протирать стаканы за барной стойкой и выводить пятна крови.       Прошли годы, а он все ещё выглядит, как ребёнок.       Конечно, Курогири не эксперт в взрослении, но он был уверен, что за шесть лет кто-то с таким юным лицом должен был заметно измениться. Но он остался прежним.       Он нахмурился сильнее.       Эмоционально Курогири вырос. Стал самим собой. Вжился в свое место за барной стойкой, в роль стража и слуги.       Так почему его тело этого не отражает?       Почему-то его ранило то, что мальчик, который его утешал, отказывался признавать рост, которым Курогири теперь гордился.       Дальше развить мысль ему не удалось, как и сделать какое-то другое выражение – его снова вырвало. -       Сенсей сразился с Всемогущим, и, хотя он в этом никогда не признается, он потерпел поражение. Никогда раньше он не был так сильно нужен Сенсею, Томуре, Доктору. Теперь он держал их всех вместе. Сенсею нужно было, чтоб Курогири управлял его империей из теней, сохраняя его власть, но поддерживая видимость того, что Все За Одного погиб. Томуре нужно было, чтобы кто-то не давал ему лежать в кровати весь день, расцарапывая кожу до крови. Доктору нужно было, чтобы Курогири... сидел без сознания по несколько часов за раз.       У Курогири больше не было времени для... самолюбия. Он был занят. Не было и сил на то, чтобы снова проводить ночь, блюя. Он был нужен. -       Курогири наблюдал за тем, как Томура рос, и рос и – он посмотрел на свое лицо в грязном зеркале – и Томура теперь был почти того же возраста, на который выглядел Курогири.       Что же.       Это осознание пугало.       Он ткнул себя в щеку – щеку, которая все равно была мягкой, несмотря на то, что ему прекрасно известно, что он старше, чем выглядит.       Под своим туманом он все ещё подросток. Он застрял с этими невинными широко распахнутыми глазами, и мягкими щеками и этой тупой мальчишеской улыбкой, что даётся ему так легко.       Видеть себя в мальчике в зеркале стало сложнее. Раньше все было естественно. Он был молод, сконфужен, напуган. Но теперь все иначе. Он Курогири, идеальный слуга Сенсея, непоколебимый защитник Томуры. Он не какой-то там подросток.       Был ли он им когда-то?       Конечно, иногда он находил в отражении утешение, идентичность. Но даже тогда он был Курогири. Был ли он когда-то раньше тем мальчиком, до Курогири, до Сенсея, в те времена, о которых он ничего не помнит, но которые напоминают о свободе юности?       Он этого не помнит.       Он стиснул зубы, нахмурился, выпрямил спину. На вид взрослее не стал. Поправил ворот рубашки, жилетку, галстук. Все так же ничуть не взрослее. Напротив, он теперь выглядит как ребёнок, примеряющий одежду отца.       Как Курогири вообще мог быть этим мальчиком?       Он поднёс руки к лицу и выдохнул в них. Они были ледяные, и выдох их совсем не согрел.       У него было много дел. Сенсею нужно, чтобы он совершил для него какое-то зверство, Доктору нужно, чтобы он совершил для него какое-то зверство. Томуре нужна забота.       Он посмотрел на мальчика в зеркале в последний раз. Он был так похож на Томуру с его бледно-голубыми волосами, его вызывающе расслабленными плечами, его ненавистью во взгляде, его... возрастом.       Этот мальчик – не он.       Впервые за... впервые вообще Курогири, не чувствуя никакой тошноты, позволяет туману поглотить себя. -       Иногда тихими ночами Курогири все равно смотрит на мальчика в зеркале. Хотя из-за недавно сформированого Передового Отряда такие ночи выдаются нечасто. Удивительно, сколько выходок может совершить кучка взрослых (и пара подростков), которых и адекватными можно назвать с большой натяжкой.       С недавних пор они залегли на дно, готовясь к атаке на тренировочный лагерь. Новые члены Лиги – очень активная группа, но без миссий у Курогири куда больше свободного времени, чем обычно.       Так что, глядя в зеркало ванной, он позволяет себе минутку сентиментальности и окидывает взором комнату. Смотрит на трещины, расходящиеся по штукатурке, на плитки с их вечными пятнами на затирке, на унитаз, с которым он обнимался так часто и, конечно, на отдыхающего на стыке стен и потолка паука, который знает все его секреты.       Он смотрит на себя с туманом. Это Курогири. Чёрный и фиолетовый тумана завиваются вместе в тёмную массу, похожую на ночное небо, закрытое облаками. Его глаза – две золотые светящиеся щели – выражают все эмоции, которые ему нужны. Он создан из тумана и света, из чёрного, фиолетового и золотого. Это правильно. Неприятное жужжание на затворках его разума врет. Это правильно.       Но он должен признать, что часть его все ещё хочет увидеть того мальчика. Он знает, что после атаки на лагерь вся Лига будет занята, и, может, ему не удастся взглянуть на мальчика ещё очень долго.       Так что он с лёгкостью позволяет туману рассеяться, вернуться под кожу.       Мальчик такой же, как и всегда. Широко распахнутые голубые глаза, грязно-белые кудри, поблекшая бронзовая кожа, пластырь-ингалятор на переносице, швы над глазом. Его вид все ещё вызывает какие-то тёплые чувства в груди Курогири. Какая-то смесь ностальгии и привязанности к прошлому себе. И все же себя он в нем больше не видит. Конечно, он все ещё относится к нему с теплотой, но скорее так, как любят важную часть своего детства, чем идентичность.       Он наклоняет голову, позволяя прядям, обрамляющим лицо, лечь на нос. Приподнимает брови. Морщит нос. Прищуривается. Показывает язык. Позволяет на лице появиться маленькой, мягкой улыбке, вспомнив, как ярко и широко улыбался раньше.       Теперь он улыбается под туманом не затем, чтобы напомнить себе о своей человечности. Он просто удовлетворён. Лига, какими бы они ни были, приносят радость и Томуре, и Курогири.       Он помнит свою первую улыбку. Он помнит, как лежал той ночью на холодном полу, улыбался и шептал слова того человека, которого сейчас пытается убить.       О, как он вырос.       Эти мысли возвращают его к мальчику. Мальчику, который не вырос. Ему все так же интересно, почему мальчик не меняется. Его вообще в этом мальчике интересует очень многое.       Ему интересно, каким было его имя, если его зовут не Курогири.       Ему интересно, как он получил этот шрам.       Ему интересно, почему у его кожи нет того живого блеска, который есть даже у Томуры.       Ему интересно, почему он такой холодный.       Ему интересно, почему из всех людей этот мальчик именно он, именно Курогири. Почему мальчик, подросток с такими невинными глазами и улыбкой, подобной солнцу, Курогири?       Почему, почему, почему под его туманом есть кто-то, кто больше, чем просто Курогири? Почему там ребёнок? Почему этот ребёнок не взрослеет, ребёнок со шрамом, ребёнок, который никогда не был тёплым?       Он вспоминает первую жестокую миссию, на которую его послал Сенсей. Он вспоминает, как он сам едва держал себя в руках, когда мальчик, вовлеченный в месиво жизни Курогири, потерял свою невинность из-за кровавой отметки на щеке. Он вспоминает призраков, что до сих пор прячутся под его веками.       Он вспоминает детей. О, дети. Как были полны ужаса их глаза, когда их жизни, их жизни, в которых они были счастливы и не ведали кошмаров мира, так рано оборвались.       Почему, почему, почему?       У Курогири есть догадки.       Это отталкивающая, ужасающая мысль. Она пачкает его одежду засохшей кровью. Она покрывает его кожу несуществующими опарышами. Она забивает его нос всеподавляющим, знакомым запахом формальдегида.       Глаза мальчика в зеркале были распахнуты в ужасе – как глаза Курогири в ту ночь, когда он впервые увидел отражение мальчика, как глаза тех детей, когда они в последний раз увидели что-либо. Желчь поступала к горлу, угрожая перелиться через руку, ледяную руку, которой он закрыл рот.       Эту ночь он проводит в холодных объятиях плитки и унитаза, окружённый светом флуоресцентной лампы и копотью под внимательным взглядом паука в углу. Точно так же, как он знает, что правильно, а что – нет, Курогири знает в глубине души, что его время ещё не закончилось.