Мотылёк и пламя

*** Завернувшись в плотную шаль, Эльчин проскользнула на судно, которое вскоре вдруг отплыло назад вместе со всей группой. Странное предчувствие с капелькой дежавю, не покидавшее меня с тех пор, как я решила отправиться в Девичью Башню, стало ещё более явственным, потому что вокруг собралось слишком много… маленьких, но подозрительно складывающихся совпадений. Возможно, это во мне говорит тихо прогрессирующая паранойя, вызванная непрерывным потоком более чем странных событий в моей жизни за последние два месяца, но тем не менее. Что удивительно, подозрения не были сопряжены с беспокойством, напротив, я ощущала нечто вроде предвкушения. И всё стало ясно в один момент, стоило мне открыть дверь, за порогом которой замер… Мехмед. Моё сердце тут же помчалось вскачь, тем не менее я с нескрываемым скепсисом наблюдала весьма правдоподобное удивление, которое изобразил мой «случайный» визави. Пришлось прикусить язык, чтобы не спросить, как долго он это перед зеркалом репетировал. — Лайя? Что вы здесь делаете? Отличный вопрос, просто замечательный. — А действительно. Что я здесь делаю? Думаете, как в прошлый раз поверю, что случайно попала на ужин с вами? — сложив руки на груди, я всем своим видом демонстрировала, что и в прошлый раз ни капельки не поверила. Ну в самом деле, надеюсь, он не настолько плохого мнения о моих умственных способностях, чтобы думать, будто я верю столь очевидной лжи. — Других способов приглашения вы не знаете, кроме как заманить или украсть? — добавила я, скрывая за щедрой иронией тот маленький, немножко даже пугающий факт, что в случае с конкретно этим мужчиной я вполне не прочь быть заманенной или украденной. Очевидно, рядом с ним здравый смысл моментально покидает моё тело. Вместо ожидаемых в такой ситуации опасения или хотя бы любопытства я ощущала лишь иррациональную радость встречи… и облегчение. Да, чёрт подери, я волновалась, когда Мехмед внезапно исчез с корабля в последнюю нашу встречу. Разумом понимала, что это глупо, но ничего не могла с собой поделать. И вот — ощущение, будто громадный булыжник упал с души. Единственным логически объяснимым чувством сейчас была злость. За то, что он появляется когда хочет, исчезает без объяснений и продолжает держать за дурочку. Поэтому когда Мехмед сделал шаг ко мне, я демонстративно отпрянула. — Не приближайтесь! …Вот бы ещё провести черту между нами было так же легко, как произнести эти слова. — Послушайте, я действительно понятия не имею, почему вы здесь. — Он закатил глаза, как мне показалось, слегка устало. — Почему вы в таком наряде? И где Эльчин? Я пришёл на её выступление. То есть он продолжает гнуть ту же линию. Что ж… первая волна гнева уже схлынула, и я сумела взять себя в руки. На что я вообще надеюсь? На нормальный, открытый разговор? Что сейчас, что в далёком прошлом — между нами всегда было нечто ненормальное, если рассуждать трезво. И Мехмед — не Влад, прямой как палка, сохраняющий благородство даже во тьме, недолюбливающий лукавство, а прирождённый манипулятор с громадным опытом лицедейства. Да вот проблема в том, что моё сердце уже не первую жизнь так отчаянно тянется именно к нему. И если ему пока что удобнее носить эту топорную маску… хорошо, я готова подыграть ещё немного. — На выступление? — Да. Это её дебют, поэтому я хотел её поддержать, только и всего. Свежо предание… вот же талант у человека: врать так красиво, что даже если понимаешь, что врёт — всё равно заслушаешься. — Начинается шторм. — Мехмед подошёл к одному из окон, бросив задумчивый взгляд на бушующий Босфор. — Видимо, капитан понял это и поспешил вернуть группу. И ты, разумеется, случайно решил задержаться. Насладиться одиночеством в столь располагающем к хорошему настроению месте, где порой на долгие годы заключали опальных султанш. А тут я. Какая неожиданность! — А на чём же вы тогда прибыли? Здесь нет больше судов. — таки не удержалась от лёгкой подначки. Не быть вам драматургом, господин Сойдан — слишком много сюжетных дыр. Не разочаровывайте зрителя в моём лице, проявите побольше вашей богатой фантазии! Глядишь, как Станиславский воскликну «верю!». — Давайте присядем? Раз уж так всё сложилось, поговорим спокойно. Спокойно? С тобой? Наши разговоры всегда проходили как угодно, только не спокойно. Но давай попробуем. Воодушевившись, я почти не заметила, как перестала отделять воспоминания прошлой жизни от нынешней, будто они всегда были естественной частью моего прошлого. Почему-то именно рядом с Мехмедом это давалось легко, без затруднений, тогда как во всё остальное время мне бывало нешуточно тяжело уложить хаос в своей голове. Всё-таки в той жизни я росла и воспитывалась с абсолютно иными культурно-религиозными установками, в резко отличающихся исторических реалиях и нравах. Поэтому пробуждение воспоминаний принесло с собой ощутимый личностный диссонанс, неведомым образом утихающий в разговоре с Мехмедом. Он… будто якорь, точка равновесия… опора посреди бури. Как недавно, на краю башни... только глубже, осмысленней, безнадёжней. Поражённая этой мыслью, я ничего не ответила, а он оглядел меня с ног до головы. — Вы потрясающе красивы в этом наряде, Лайя. Подарите мне немного своего общества. Слова — оружие искусителя. Я знаю себе цену, никогда не сомневалась в своей привлекательности и всегда получала много комплиментов, к которым давно выработала иммунитет, но это совершенно не мешает мне теперь краснеть как школьница на первом свидании. Раздражение улетучилось, ушки развесились и с удовольствием слушают, какая их обладательница красивая. — Хорошо. — Я сказала это, но замешкалась, оставшись стоять на месте. Мне было не по себе от того, как легко я поддаюсь его обаянию. Весь вечер я ждала этой встречи, и всё же оказалась не готова. Но Мехмед подошёл ближе и взял меня за руку, не отпустив, когда я нерешительно попыталась её отнять, и упёр свой огненный взгляд мне в глаза. — Перестань. У нас не так много времени. Давай не будем тратить его на все эти игры. Вздрогнув, я почти физически ощутила, как рушится между нами последняя хлипкая стена. Не нужно было никаких откровенных разговоров, загадок и ответов — прямо сейчас достаточно было просто взаимного желания быть рядом, без масок, отринув всё, что могло бы помешать этому. Закрыть глаза разуму, доверившись слепому чувству. И мы доверились. — Нам уже не по восемнадцать лет. Если хочешь быть со мной — просто будь. Мне, конечно, не восемнадцать, но и не шестьсот… можно считать, что у меня развивается необычная форма геронтофилии? Отогнав прочь глупые мыслишки, я честно ответила — и Мехмеду, и себе самой: — Хочу. Быть с тобой. Он улыбнулся самым уголком губ. В этой улыбке не было надменности, превосходства, которые я так часто видела на его лице в прошлом. Мехмед смотрел на меня и не мог оторвать глаз. Так пронзительно, до глубины, что сам невольно открывался через этот взгляд. Я видела что мой наряд взволновал его, и дело было не в открытости и соблазнительности, а в чём-то совсем ином. Мехмед прошёлся по зале и остановился у уголка с подушками. Опустился на них. — Станцуешь для меня? Пожалуйста. Формально мы знакомы всего несколько дней. Между нами столько недосказанностей, что в одной фразе не поместятся. Но мне искренне захотелось станцевать для него. Для него одного. — Да… станцую. На губах сама собой появилась хитрая улыбка. Дело в том, что я довольно долго и весьма увлечённо занималась восточными танцами — со школьных лет и до конца третьего курса в университете. С юности меня волновала особая магия танца живота и пленительная, чарующая женственность его искусных исполнительниц. Многим этот вид танца кажется лёгким в освоении, на самом же деле он требует не меньше усилий, чем все прочие. Но мне он давался легко, потому что я будто ощущала с этим танцем необъяснимую связь, отголосок того сродства, который чувствовала при изучении искусства реставрации. Преподаватели отмечали мой талант и часто предлагали выступления, приглашали на фестивали, но я редко в них участвовала, потому что танцы оставались хобби и занималась я ими чисто для собственного удовольствия. Публичные выступления никогда особо не любила, но полностью занятия не забрасывала, иногда самостоятельно разучивая новые связки и танцуя в одиночестве. Моя тяга именно к этому виду танцев приобрела какой-то новый смысл, когда начали просыпаться воспоминания. Лале тоже обожала танцевать и приложила немало усилий, обучаясь у лучших танцовщиц гарема. И, признаться, мне ужасно любопытно: не осталось ли в той части воспоминаний, что всё ещё мне неизвестна, эпизода с танцем, помимо того, о котором хотелось бы забыть? Или кое-кто прямо сейчас ловко закрывает гештальт? Как бы то ни было, я планировала вложить в танец весь тот неописуемый коктейль эмоций, которые вызывал у меня Мехмед. Сделать так, чтобы голос разума покинул не только меня, а оставил нас обоих наедине с нашим общим безумием. Я подошла ближе, но не слишком, встав ровно так, чтобы было лучше всего видно. Не было страха, сомнений. Были только мои и его глаза, не отпускающие друг друга. Медленно и плавно, покачивая бедрами, я подняла руки. Сделала несколько свободных шагов, покружилась, отчего металлическая бахрома мягко и ритмично зазвенела в тишине. Тело не утратило навыков и словно податливый инструмент легко «вспоминало» различные движения и красивые связки, позволяя полностью отдаться захлестнувшему меня чувственному вихрю. Юбка вздымалась, на мимолётную секунду открывая ноги, обнажённый живот и весь корпус привлекали взор плавными, искусными волнообразными движениями, руки змеились и ласкали, будто выписывая в воздухе заклятие, от которого нет спасения. Золотисто-каштановые локоны летали, словно языки пламени, шелком стекая по обнажённым плечам; я то приближалась, то отдалялась, порой касаясь кончиками пальцев, сплетая сети. Музыки не было, но за окном шумели, бились волны, и мне хватало этого звука. Я не сводила с Мехмеда глаз. Держала его, играла, зачаровывала. Каждое движение было для него. И про него. Как порыв свободы, приступ моего откровения. Он тоже неотрывно смотрел на меня и, казалось, не моргал. Даже замирая на одном месте, я продолжала танцевать — плечами, грудью, ногами от бёдер по щиколотки. Живот же и вовсе двигался одновременно во всех плоскостях — пульсировал, бился, дрожал, манил. Поддавшись желанию совершить маленькую шалость, я с кошачьей грацией сократила расстояние и, сделав ещё несколько легких па, изящно подхватила стоявший на дастархане небольшой кувшин с водой, после чего слегка отклонилась назад и тонкой струйкой начала лить воду себе на живот, ни на мгновение не прекращая совершать им соблазнительные переливчатые движения. Капли выписывали замысловатые узоры на моей разгорячённой коже, и Мехмеду будто хотелось проследить за каждой — так неистово жадно, с такой волнующей и всепоглощающей страстью он на меня смотрел. Всё сгорало и плавилось в пламени, одном на двоих, и не было цепей крепче, чем те, что приковали друг к другу наши взгляды. Резким рывком Мехмед встал и подошёл ко мне. Я замерла, переводя дыхание. Время застыло, будто совсем исчезло, пока он любовался тем, как блестят мои глаза, вздымается грудь, мерцает кожа и капли воды на животе. — Ты королева. По крови и по своей сути. Таких больше нет. Поверь, я точно это знаю. Прозвучало так уверенно, будто за целые века он не встретил ни одну другую девушку, которой мог бы сказать похожие слова. Не то чтобы я считала себя какой-то исключительной… но вместе с приятным удовлетворением во мне вдруг взыграла глупая ревность сразу ко всем женщинам, которые когда-либо были в его долгой жизни, кроме меня. Чувство собственничества, словно хищный зверь, оскалило зубы. — Если бы действительно была королевой — первым делом бы приказала, чтобы ты принадлежал только мне. — прошептала я, не осознавая, что говорю это вслух. Впрочем, осознание ударило в голову, когда бездонно-глубокие чёрные глаза Мехмеда сверкнули, а на губах появилась лукавая улыбка, полная обещания. Приблизившись на ещё один последний шаг, так, что я почти ощущала его горячее дыхание, произнёс: — Не зря говорят - бойся своих желаний... особенно тех, которые исполняются. Невесомым движением проведя по моей щеке вдоль линии скул, он заправил мне за ухо выбившийся локон, и было в этой простой ласке нечто настолько щемящее, интимное, что я, не выдержав напряжения, первой потянулась за поцелуем. И он дал мне его, буквально обрушив свои обжигающие губы на мои — податливые и мягкие. Будто охваченные одновременно нестерпимыми голодом и жаждой, мы больше не в силах были оторваться друг от друга, даже когда в лёгких заканчивался воздух, а губы начинали болеть от беспощадных поцелуев. Я вцепилась ногтями в его шею на затылке почти до крови, а он намотал на кулак мои волосы, фиксируя голову для удобства его захватнических действий… и я пропала. Это было больше, чем страсть, хуже, чем любовь — это одержимость, раздирающая на части в широчайшем спектре от низменной, животной похоти и жажды обладания до возвышенной, непередаваемой нежности, вековой тоски, счастья просто вновь быть рядом. Азур я или нет — не факт, что кто-то назвал бы мою душу чистой, если бы знал, какие грязные мысли и жаркие чувства в этот миг владели мной без остатка. Такой фантазии, пожалуй, даже черти второго круга ада бы позавидовали, и вместе с тем в этот миг я ощутила настолько крепкую связь, что пошла бы за Мехмедом хоть к самому дьяволу. Хотя, может статься, что этого бы и не потребовалось, потому что дьявол прямо сейчас головокружительными поцелуями утверждал права на мою душу, пленяя на веки вечные. За окном по-прежнему выл ветер, но к нему добавился странный шум, настолько заметный и резкий, что прорвался сквозь пелену объявшего нас с Мехмедом дурмана, заставив таки оторваться друг от друга и подойти к окну. Мы подошли ближе и увидели… как Босфор стремительно покрывается льдом.