Уроборос

— Кора, — матушка избегает ее другого, бархатного и величественного имени — напрасно, потому что холод подземного мира остается на ее бледной коже вечностью. — Ты в безопасности здесь до тех пор, пока не поспеют гранаты. Она поправляет ее темные косы, выбирая красные лепестки гранатовых цветов, и целует на прощание. Деметра вернется вечером и будет рассказывать про необычайно холодную весну, а Персефона будет скучать по глухой сырости своего дома. Здесь ее зовут Корой — и маяк ее убежище. Старая винтовая лестница к розовому, шелковому небу, скрипучие половицы, деревянные ставни — свет, что уверенно, беспрекословно прорезает темноту. Она разжигает старую лампу рапсовым маслом — в надежде что желтый, как весенние поля, свет проложит к ней путь — что он найдет ее быстрее, чем прогремят августовские грозы, что он украдет ее прежде, чем гром догонит молнию — в настоящей, страшной, родной — их темноте. Деревушка у края земли кажется ее матушке чудесным местом — здесь добрые люди и синее, громкое море — здесь разжигают жертвенные костры в честь Деметры и боятся произносить имя Аида. Его корабль появляется из тонкой, смущенной закатной дымки — когда море белое, как посеребренное зеркало. Она зовет его Невидимым, он приносит с собой одинокие, позолоченные листья и робкий холод; видеть его паруса на горизонте — верная примета к коротким, темным вечерам. Кора любит наблюдать за ним — она отдает еще кислые гранаты своей доброй знакомой, он покупает у нее сладости и пока отсчитывает золото — нарочно, медленно — она смотрит на него во все глаза — знает, что он не притронется к ней до первого осеннего холода. — Вы явились к нам издалека? — спрашивает она, когда он замечает ее взгляд. Он забирает сладости, что любит она — медовые, липкие, отвратительно сладкие — и отвечает ей тихо: — Вы тоже не живете здесь, — в его голосе усмешка, в ее взгляде — искра, которую он так любит. Мать окликает ее — и все, что ему остается — ждать, когда мраморно белый сменится румяно-красным — ее цветом. Они встречаются неизменно — он покупает сладости, примеряет пурпур к ее темным глазам — она живет их встречами — и не замечает, как лето тянется к концу. «Необычайно холодное» — говорят смертные, но Персефоне все равно, потому что гранаты поспеют вовремя. — Меня здесь спрятали, — тихо шепчет она, не спеша возвращаться назад — рядом с ним время кажется не более, чем рекой — тихой, глубокой — и они по разные ее берега. — Правда? — наклоняется к ней, берет за руку — холодная. — От кого? Она любит, когда он смотрит на нее так, будто она ему принадлежит. — От тебя. Кора возвращается домой, когда гранатовую рощу окутывают сумерки — подол ее платья влажный, губы красные — гранаты — вяжущие, терпкие — уже поспели. Он ждет ее у подножия маяка — облокачивается на белую, каменную стену — ждет ее так, как солнце клонится к темноте — уверенно и скучающе. Кора останавливается в трех шагах от него — роща за ее спиной, дремлющий маяк — за его — между ними — зеленое, пожухлое море. — Не скучно тебе здесь, Персефона? — спрашивает он ее так, что ее имя распадается на мягкие шипящие — на шум прибоя, что звучит для него знойным летом — поисками любимой. — Я светила тебе. Под его руками листва ссыхается — осыпается золотом дураков к ее ногам. Под его руками она замерзает — так чувствуются первые осенние холода — выдыхает облачко пара, покрывается мурашками-изморозью. Время ускользает последним днем лета — увядает гранатовым вином на ее губах. Когда она ступает на палубу, море замерзает — лениво, дышит все медленнее, пока не захлебывается серой галькой на берегу. Маяк гаснет до весны — солнце закатывается за горизонт — дорогой в Аид. Персефона не смотрит назад — в его руках ей теплее, чем на берегу в июльский полдень — дым скрывает скалы и жжет глаза, но так пахнет ее возвращение домой — ее весна. А на маяк… Она вернется. Обречена возвращаться.