шоколадный

сколько же трепета и дрожи может быть в клеточках тела... сколько же чувств и обволакивающей любви чувствуется в воздухе между двумя, когда один, не сводя глаз, смотрит на другого, увлеченного небом. Чонин не помнит, когда в последний раз закат вызывал в нем столько возбуждения: нежного, теплого, как и его руки. прошлой ночью была гроза. рокотал гром и лились дожди: молнии отпечатались венами под его кожей... красиво до безумия, до желания касания — пускай он этими руками проведет по низу живота выше, к грудной клетке... там бьётся сердце с частотой капель дождя — там любви столько, что ее можно ощутить физически. но Чонин лишь смотрит на закат. улыбается почти по-детски, высматривает отражения рыжих лучей в окнах высоток... а солнце исцеловало его спинку носа и очертания щек. а солнце жжёт внутри, в самом низу, до желания грозы в постели. он отходит от окна, цепляет за кисть руки и несильно тянет на себя. ловит взгляд, тихо смеётся, наполняя комнату счастьем, садится на край кровати и вновь всматривается в закат. его отсюда почти не видно... только лишь размазанные краски по небу: часть всего полотна. и может, Чонин бы однажды взял кисть и изобразил красоту обожженного красного солнца, но он пока не научился рисовать. но зато он умеет изображать счастье на внутренней стороне ладони. Чонин забывает обо всем, когда разворачивается полубоком. его постель такая мягкая, пружинистая, но холодная. а он берет за руку, всматривается в глаза из-под краёв челки, к линии сердца на ладони прижимается губами... они пульсируют — теплые, мягкие, совсем не шершавые — и Чонин мажет осторожным поцелуем по коже, прислоняясь щекой после. закрывает глаза. улыбается. дрожью пробирает по спине, по линии позвоночника... воздух кажется таким тяжёлым и густым, словно приходится дышать под водой. Чонин прикасается второй рукой, обхватывая запястье, чтобы было невозможно высвободить ладонь. и не хочется. закат так быстро прошел. небо темнеет с каждой минутой, а Чонин не отстраняется, не даёт освободиться... в такие моменты он до невозможности силен, но если попросить — отпустит. только никто не просит. а он поворачивает голову, не открывая глаз, снова целует руку... второй ладонью — к его шее с отпечвнными молниями под атласной кожей. и может, закат он никогда не напишет. может, и к холсту Чонин никогда не подойдёт... но он целует, когда не ждёшь, и обнимает, когда больше всего в нем нуждаешься — он будет рядом этой темной ночью, как был рядом в минуты самого яркого живописного захода солнца. ведь чтобы рисовать, ему на самом деле нужна кисть не из мягкого ворса... а кисти рук, которые тянутся к нему, которые путаются в волосах и гладят по плечам. и в течение жизни Чонин сможет написать самую красивую картину из всех возможных. он назовет ее любимым именем. и обязательно припишет свое.