Heaven's not enough

Какое странное чувство — знать, что вот-вот умрешь. Знать и улыбаться, называя себя идиотом за то, что тратишь последние драгоценные минуты жизни на такую ерунду, как размышления о том, что могло произойти бы иначе, хотя изменить все равно уже ничего не сможешь. Смерть — такая дурость! Или, возможно, мы сами дураки, которые оказываются в ее ловушке, когда меньше всего ожидают. Каким дураком чувствовал себя Пруссия на пороге собственной смерти, пока глядел в серое небо, с которого падали снежинки на кончик его носа. От холода он уже еле ощущал конечности. Или от потери крови? Нет... просто его жизнь, его невероятная жизнь покидала его, словно вода, протекавшая сквозь пальцы. Неужели Священная Римская Империя тоже проходил через все это? Да. С огромной вероятностью да. Наверняка у него перед смертью тоже царил в голове беспорядок из мыслей, которые в конце слились в одну-единственную. В одну мысль, носившую имя любимой или любимого. Для Священной Римской Империи это имя было Италия, а для Пруссии... — Венгрия, — сказал он и тихо усмехнулся. Даже сейчас у него на губах появилась вечная ухмылка. Видимо, подруга детства и любовь всей жизни будет в его сердце до самого конца. Да, именно она. Не брат Германия, не лучшие друзья Франция и Испания, никто другой из всех стран и людей, которых он знал и любил. Венгрия навсегда останется огнем в его груди, будет в руках, вечно желавших прикоснуться к ней, в губах, горевших желанием поцеловать ее... в голове, где мысли о ней никогда не прекращались. — Ах, Венгрия. Ты сейчас наверняка издеваешься надо мной, да? — спросил он, а снег под ним тем временем краснел, будто там пролили ведро с краской. — Да-да... великий Пруссия уже не такой великий, правда? Он снова хрипло засмеялся, глубоко дыша, будто пытаясь удержать жизнь, покидавшую его с каждым выдохом. Как мог, он поднял руку, прикрываясь от солнца, пробивавшегося сквозь серые облака. Снежинки таяли на его пока еще теплой коже. — Венгрия, почему мне сейчас так страшно? Неужели ты не придешь и не утешишь жалкого труса? Пруссия закрыл глаза, ужасно боясь, что никогда не откроет их снова, и увидел любимую перед собой: ее каштановые волосы, зеленое платье, изумрудные глаза с особым блеском, улыбку. Все ее улыбки: счастливую, насмешливую, притворную и наконец — улыбку влюбленной женщины. Все они были совершенно прекрасными. Он закашлялся и почувствовал во рту кисловато-металлический вкус собственной крови... словно вкус самой смерти. — Венгрия... Если я сейчас скажу, что люблю тебя, простишь ли ты меня за то, что я столько столетий дразнил тебя? Нет... Мы оба слишком горды, чтобы простить друг друга. Пруссия вдохнул ледяной воздух. Дышать становилось все труднее и труднее. — Что ж, я скажу тебе, даже если ты этого не хочешь слышать… Я люблю тебя, Венгрия, я люблю тебя так, как ты даже не представляешь, я люблю тебя так сильно, что если б смог, побежал бы сейчас надрать России зад, а потом похитил бы тебя и увез в лес, где мы часто играли в детстве и встретились тогда, после битвы с Турцией. Потому что ты должна знать, что я больше не боюсь женского тела... Венгрия, в этом лесу я бы сделал с тобой все, я бы расцеловал тебя так, что ты завизжала бы, чтоб я прекратил. Но я не остановлюсь, о нет, потому что хочу, чтобы никто больше не смел целовать тебя. Даже Австрия. Как я ненавидел этого счастливчика за то, что он мог с тобой все это делать, когда вы были женаты! Я не виню его... никто не может устоять перед тобой, — говорил он, стараясь не захлебнуться собственной кровью. Ее вкус становился все насыщеннее, боль мало-помалу уходила. — Ответь мне, Венгрия! Назови меня идиотом за то, что сейчас рассказал тебе! Хочу услышать твой голос, даже если ты проклянешь меня! Он приоткрыл глаза и снова увидел заснеженный одинокий луг, на котором лежал. — Венгрия! Поговори со мной, Венгрия! Не оставляй меня одного, не дай мне умереть в одиночестве! Не хочу! Не хочу! Пруссия понятия не имел, что текло по его щекам. То ли слезы, то ли растаявший снег, который стал падать сильнее. — Не хочу умирать, — признался он. — Не хочу прекращать существовать. Он снова вспомнил исчезновение Священной Римской Империи. Нет, не хотел он такой же участи. Открыв красные заплаканные глаза так широко, как мог, Пруссия попытался приподняться. — Венгрия, спаси меня! — заорал он изо всех сил, почти уже видя перед собой караулившую его смерть. — Спаси меня... спаси меня... спаси меня, — рыдал он, ощущая цветочный аромат ее кожи. Сладкий запах ее шеи и волос. — Подари мне еще один шанс, позволь мне остаться в этом мире! Не хочу умирать! Не хочу умирать, Венгрия! Спаси меня и дай мне возможность сказать, что люблю тебя... пожалуйста! — продолжал он кричать в пустоту, сжимая в кулаках окровавленный снег. Вскоре тело онемело против его воли, легкие перестали принимать новый кислород, глаза больше ничего не видели, но сердце все еще продолжало вести эту уже проигранную битву. — Нет... я не умру... буду всеми силами цепляться за эту жизнь... В рай я не пойду, потому что... там нет тебя... не пойду, Бог не может заставить меня. Пусть забирает мое тело и все, что захочет, кроме воспоминаний о... те... И на полуслове он проиграл битву против противника, которого невозможно победить. Еще одна игра, выигранная смертью, которая гордо улыбалась после очередной победы. * * * Теперь в могиле, где на надгробном камне вместе с бессмысленной эпитафией стояло имя Гилберт Бейльшмидт, лежал тот мужчина, которого знали как персонификацию Пруссии, под венками и букетами из роз, лилий, веток вишневого дерева и маргариток, а также под флагами и письмами друзей, даривших ему свои воспоминания. — Что ты делаешь, Пруссия? — спросила Венгрия, стоя перед могилой, которую считала чистым издевательством. — Неужели ты согласен, чтобы использовали твое имя для такой дешевой шутки? Не получив ответа, она нахмурилась и стиснула зубы. — Ответь мне! — закричала она наконец. — Здесь издеваются над твоим именем! Затем Венгрия бросилась на могилу, швырнула цветы в сторону и начала царапать камень. — Это никак не ты, кто лежит здесь, в этой могиле! Такого быть не может! Ответь мне! Куда подевался великий Пруссия, а? Где ты, придурок, где?! — орала она не своим голосом, копаясь в земле. — Где ты, Пруссия? — повторила она после того, как чуть не вырвала себе ногти. Ее платье было запачкано землей, а волосы стали взъерошенными и грязными. — Скажи мне, где тебя искать! Скажи мне, идиот! Неужели ты сейчас находишься в раю и, как всегда, смеешься надо мной? Не может быть... а я всегда думала, что рай слишком мал для такого, как ты. Венгрия снова подняла взгляд к голубому небу и яркому солнцу, от чьих лучей у нее начали слезиться глаза. Отличный предлог, чтобы плакать без всякого стыда. Гилберт был слишком горд, чтобы резвиться в раю. Нет, он бы распрощался с ним и вернулся на землю, ведь его воспоминания о Венгрии не дали бы ему другого выбора. В это он сам хотел верить, пока ощущал тепло своего последнего вздоха, и в это верила сейчас Венгрия, которая не могла больше найти его среди живых. Но могила продолжала молчать, не давая ей ответа ни на один из ее вопросов.