* * *
В таверне было темно и тихо. После ночной гулянки большая часть посетителей сидела почти неподвижно, любой резкий звук порождал недовольное мычание, но на этом всё и заканчивалось. Стоило Эле переступить порог, как все взгляды метнулись в её сторону. Тишину разрезало монотонное шипение. С противоположных концов зала доносилось одно слово — ведьма. Хозяин оттирал стойку, как будто это сделало бы её чище, и периодически кивал уходящим. Увидев Эль, он сморщил нос, однако быстро нацепил маску равнодушия. С безразличием посмотрел на пергамент, что Эль бросила перед ним, и только пожал плечами. — Может, кто-то из гостей что рассказывал? — Не твоё это дело, — хозяин сплюнул в ведро. — Заказывай или проваливай. Доброжелательности хоть отбавляй. Последнее, что собиралась терпеть Эль, — это хамское отношение. И хотя она не могла ударить или как-то иначе постоять за свою честь, используя силу, в её воображаемых ножнах всегда были слова. — Раз так, уж лучше выберу второй вариант, чем буду хлебать такое пойло. — Что ты сказала? Эль не думала, что хозяин и ещё пара обозлённых работяг подорвутся и кинутся за ней. Скрыться за первым поворотом у неё не получилось, пришлось петлять между домов и в конечном счёте спрятаться под мостом. Впрочем, долго её не искали: бросив пару ласковых, троица разошлась по своим делам, клянясь при встрече оторвать стерве голову и поставить на видном месте как ценный трофей. Отряхнувшись, Эль, не заботясь о чистоте платья (подол уже украшала засохшая глина), вскарабкалась по склону на протоптанную дорожку и присела на парапет. В руках она продолжала сжимать тот несчастный пергамент, который натерпелся не меньше её. Сердце больно билось о рёбра, тошнота волнами подступала к горлу. Во рту пересохло до такой степени, что любая лужа казалась оазисом. Не стоило засиживаться тут, но и идти сил было не так много. — Эй, рыжая! Издалека по направлению к Эле плыл силуэт; покачиваясь, заплетаясь в собственных ногах, он размахивал бутылкой, но не злобно — скорее, простодушно. Иногда он останавливался и делал глоток, промаргивался и шёл дальше. — От кого так удирала? Среди местных было много пьяниц, вызывающих исключительно омерзение своими распухшими жёлтыми рожами и крикливостью, похабными шутками и попытками залезть под юбку каждой встречной. Этот же был добродушным и совсем безобидным, больше похожим на ребёнка. Тем не менее поддерживать задушевные беседы настроения не было никакого. — Не твоё дело. — Чой-то? Силы внезапно появились. Шагая в сторону лечебницы, Эль старалась не обращать внимания на плетущегося за ней пьяницу, хотя чужое присутствие и бормотание за спиной раздражали. — А может... а может... я кой-чё знаю. Выдержав короткую паузу, он добавил: — Про мальчика. Эль остановилась. Развернулась, пергамент в руках зашуршал. — Шутки вздумал шутить? Пьяница сжался, отступил, боясь, что сейчас-то ему точно прилетит по голове. Однако алкоголь смыл всю трусость. — Я видел, кто их развешивал. Эль молчала: вопрос был очевиден. — Ты только это... Принеси мне кой-чё сначала. «Ну конечно. Как же без этого», — Эль еле удержалась, чтобы не закатить глаза. — Колено совсем ни к чёрту. Ноет, ноет, ничё не помогает. — Бьеружник, что ли, нужен? Пьяница одобрительно икнул, залпом допив остатки алкоголя. — Ладно, — Эль поправила выбившуюся рыжую прядь. — Встретимся здесь же вечером, когда солнце зайдёт. Но если ты меня одурачишь... — Не-не-не. И в мыслях не было. Я самый честный в этом городишке. Эль хмыкнула. Делать было нечего, оставалось схватиться за единственную зацепку и слепо довериться сомнительным словам. Но если всё это окажется напрасно... Эль точно придушит того пьянчужку голыми руками. В отличие от ивники, бьеружник не выносил сырость и тьму. Он рос на побережье, чуть севернее спуска с утёса, среди песка и коряг. Эль скинула сапоги и, чуть приподняв платье, зашагала по мелководью к зелёному островку. Голубые ягоды перекликались с морем, будто росли для того, чтобы потом унестись с волнами на другой край света. Кроме небольшой фляги, болтавшейся на поясе, складывать ягоды было некуда, поэтому Эль вытащила пробку и, держа её в зубах, ловкими движениями принялась обирать куст. Ягод было немного — приходилось вылавливать и те, что успели сорваться и теперь норовили уплыть. Когда чернота в ёмкости приобрела голубоватый оттенок, руки Эли были в мелких царапинах: шипы бьеружника не щадили никого. Только к морю они были благосклонны. Последняя ягодка закатилась под куст, однако вместо неё Эль нащупала что-то шуршащее и непривычно плотное для обычного листа. Пожелтевший пергамент лежал под кустом достаточно долго, чтобы его края обтрепались и размокли, но не настолько, чтобы послание, написанное угольком, стёрлось. «И пусть мой путь только начинается, мне очень страшно. Об этом знаешь только ты, мой друг. Раздели же со мной ужас и восторг, тревогу и успокоение, трепет и исступление». В листьях бьеружника запутались сиреневатые пушинки, характерные только для одного-единственного цветка. Ничего удивительного: подумаешь, какие цветы здесь только не растут. Но Эль разбиралась в травах и поэтому знала: тенебрис не цветёт на востоке. Тенебрис любил холод, в их тёплых краях прижиться не смог, хотя многие пытались выращивать его у себя в горшках. На севере же он рассыпался звёздной пылью у подножия гор, сверкая на снегу. Должно быть, кто-то оставил его с запиской. Время близилось к полуночи, когда Эль, мечтающая упасть на кровать и забыться, вернулась в лечебницу. Не успела она переступить порог, как на неё набросился Регзен: — Где тебя носило? Здесь чёрт знает что творится, а она где-то шляется. Пахло горелой плотью. На одной из некогда свободных коек теперь стонал мужчина, кожа на руках и груди неестественно покраснела и отекла, бледно-жёлтые пузыри змейкой вились по плечам, переходя на шею и лицо, которое пострадало больше всех, особенно левая половина. Эль сполоснула руки и выхватила у Регзена листья вихарника, помогая оборачивать сожжённые руки. — Что произошло? — Конюшни загорелись. Пока спасали лошадей, о людях совсем позабыли. Этого вон, еле достали из огнища. Серые корки расползались по телу как трещина на стекле, на месте будто вырванной кожи торчало обгоревшее мясо. От волос остались только рваные клочья, место бровей теперь занимал коричневый струп. Левый глаз и вовсе не открывался, веки опухли, а от ушей остались только хрящи. — О сне сегодня можешь забыть.* * *
Среди всех домов в городе этот — был каменным. И огромным, больше похожим на замок, но не тот, в котором жили графы: в нём не было ни величия, ни гордой истории — только помпезность и показное благородство. По серой стене полз плющ, вальяжно раскинув листья в стороны и частично обняв пристроенную сбоку башню. Сквозь вытянутые широкие окна рвалось солнце, наверняка затапливая помещения светом и теплом. На улице работал только садовник, подстригая кусты у небольшой пристройки — домика для прислуги, скорее всего. К главному входу вела кривоватая мощёная дорожка. Честно говоря, Эль думала, что дальше ворот её не пустят, но теперь, стоя перед парадной дверью с цветочными орнаментами, обрамляющими стеклянные вставки, она не знала, как и постучаться. Совсем ей не свойственное секундное замешательство прошло, но дверь уже распахнулась: Эль заметил слуга. — Чем могу помочь? — Мне сказали, что это ваше, — Эль протянула злополучный пергамент, с которым носилась последние несколько дней. Глаза слуги округлились, нижняя губа дрогнула; он хотел было что-то сказать, но его прервал властный голос женщины, выплывшей из-за угла, — госпожи Илмы. — Илар, кто там пришёл? — Это... Это по поводу Моренца. По вытянутому в удивлении лицу пышной женщины Эль поняла, что попала в яблочко. Кажется, пьяница всё же был прав. — Иди, я сама разберусь. Гостеприимного приглашения войти не последовало. Госпожа Илма стояла, руки в боки, перегородив собой проход, смотрела свысока, ожидая то ли поклона, то ли смиренного взгляда. Ни того ни другого Эль ей не подарила. — Вы его нашли? — в вопросе звучали нотки укора и осуждения. Эль сразу поняла, что разговор не заладится. — Не совсем... — Тогда как ты смеешь заявляться в мой дом и отнимать моё драгоценное время?! Не дожидаясь, пока перед носом хлопнут дверью, девушка продолжила: — Я кое-что знаю о… Моренце. Вам будет интересно. Женщина недовольно фыркнула. — Либо говори, либо выметайся. — Скажу. Но с одним условием. Лицо госпожи Илмы вспыхнуло, щёки налились как дешёвое красное вино, что подавали в их таверне. Ещё чуть-чуть — и они бы лопнули. — Да как ты смеешь? Ты... — Вы ответите на мои вопросы, а я скажу, что знаю. Или же уйду прямо сейчас. Вряд ли такая наглость сошла бы кому-либо с рук. Вряд ли она сошла бы и Эле — при других обстоятельствах. Ноздри госпожи Илмы раздувались от злости. Эль даже думала, что та, не сдержавшись, всё же влепит ей пощёчину, но вместо этого женщина вздохнула и как можно мягче (зубы её при этом были сжаты) сказала: — Только потому, что сегодня я как никогда великодушна. Конечно, только поэтому. Заигрывать с судьбой не хотелось, поэтому Эль, не дожидаясь, когда настроение госпожи Илмы снова испортится, перешла к вопросам. — Когда он пропал? — Кажется, что вечность назад. Месяц уж прошёл. Несносный мальчишка, граф Штегар вот-вот должен прибыть, а он взял да испарился в самый ответственный момент! — Это ваш сын? — предположила Эль. — Кто ж ещё? Стала бы я искать пропавшего слугу? Больно надо. Госпожа Илма поправила пышные кудри и едва слышно прошептала: — Пусть только найдётся, тогда-то и попляшет у меня. Эле сложно было понять госпожу Илму. В её словах не было ни горя, ни печали — только раздражение, что планы сорвались. Будто бы ей двигал материальный интерес, а пропавший ребёнок был не более, чем средством достижения цели. Эль вспоминала, как убивалась её мать по Айвору — своему сыну. Сама на себя не была похожа: белая, осунувшаяся, с такой болью в глазах, что любой казнённый скажет спасибо палачу за быструю смерть. Не стоило тогда отворачиваться, не стоило лезть в тот овраг, оставив Айвора одного: тогда бы он не потерялся, не исчез бесследно. Эль никогда себя не простит. Из мыслей её вырвал требовательный голос: — Это всё? — женщина нетерпеливо поправила безвкусный перстень с изумрудом. — Как он выглядит? — Там ясно написано. — Этого недостаточно. — Пф. Мальчишка как мальчишка. Ростом не вышел — такой же, как ты: ни высокий, ни низкий. А теперь, — в её глазах сверкнуло раздражение, — я жду. Что-то здесь было не так. Даже если бы Эль на сто процентов была уверена, что эта женщина — чья-то мать, и её ребёнок действительно пропал, а не сбежал по собственной воле, она и под страхом пыток не поделилась бы тем, что знала. — Два дня назад у каменного моста я встретила похожего человека. У него совсем ничего не было, кроме бутылки с вином. Кажется, он шёл на запад. Госпожа Илма нахмурилась, с подозрением окинула девушку взглядом, что-то мучительно обдумывая. В сказку всё же поверила и, даже не попрощавшись, хлопнула дверью. Впрочем, расшаркиваний и благодарностей Эль и не ждала. Уходя, она видела, как из окна за ней наблюдал тот самый слуга, нервно теребя рукав.* * *
— Ты что-нибудь знаешь о госпоже Илме? Вопрос застал Регзена врасплох — мужчина не сдержал ехидный смешок. — Кроме того, что она высокомерная сука? — хмыкнул он. — У неё есть дети? — У Илмы-то? — Регзен перелил раствор в плошку, приправил чёрным порошочком и поднёс к губам мальчишки. Половина расплескалась, Регзен тихо выругался. — От неё муж сбежал спустя месяц после свадьбы, люди за километр её дом обходят. Ещё бы у неё были дети... Она ж больше себя никого не любит. Тягучая мазь голубоватого цвета липла к пальцам. Эль втирала её в область локтей, где проступали синющие вены, кожа была готова порваться в любой момент, оголяя нервы и кости: в последние дни мальчик был совсем плох. Теперь и урывками в себя не приходил, как прежде. — А тебе это зачем? Эль прошлась мазью чуть ниже, по предплечьям к запястьям, заодно осматривая кончики пальцев — мелко исполосованные. — Да так. Хотела кое-что проверить. Регзен, помешивающий отвар в чугунном котелке, внезапно замер. Щебетание птиц и побулькивание кипящей жидкости стали чересчур громкими, раздражающими, особенно когда в голове стремительно складывалась логическая цепочка — кольцо за кольцом, методично и прочно, что не разрубишь. А потом обвилась вокруг шеи, подводя к краю. — Зачем ты в это ввязалась? — в голосе не было ни злости, ни отчаяния, ни досады — только пустота. Звук без цвета. — Чего ты пытаешься добиться? Эль целенаправленно не смотрела Регзену в глаза: не хотела видеть осуждения или неприятия. Но если бы она повернула голову, то заметила бы тревогу на дне серых глаз. — Перестань. Ты не найдёшь его. Каков вообще шанс? Эль молчала. Спорить хотелось меньше всего, тем более никакие слова не заставили бы её поменять мнение и отступить — Регзен это прекрасно знал, но не мог не пытаться хоть как-то направить на путь истинный. Для её же блага. Он по-отечески похлопал её по плечу, скрепя сердце принимая чужой выбор. — У нас закончилось всё обезболивающее. Госпожа Цилла заходила за мазью от боли в колене. Я отдал последнюю баночку, так что неплохо было бы пополнить запасы. Так ничего и не сказав, Эль испарилась.* * *
Забытое послание, найденное несколько дней назад, всплыло в памяти, когда Эль нашла похожее — чуть дальше островка с бьеружником. Она споткнулась о камень, присыпанный золотистым песком, под ногами сломался высохший цветок ивники, появившийся будто из ниоткуда. А потом Эль заметила помятый клочок: «Однажды проснуться и видеть иначе. Прозреть и почувствовать боль в глазах, отдающую в затылке. Жить во тьме не так уж плохо, когда никогда не знал света. Но теперь я оставляю прошлое позади». И чем дальше на север она шла, тем больше похожих посланий находила. «Не выбирал видеть. Не выбирал чувствовать. Не выбирал рождаться». Рядом — рваные тёмно-синие лепестки. Имприт. «Срываю голос, но никто не слышит». Широкие листья вихарника. Боль. Эль зашипела, когда коснулась очередного послания: пергамент был измазан чем-то красным, похожим на кровь, только с приятным сладким ароматом. Кончики пальцев покраснели, покрылись мелкими пузырями как при ожоге. Выведенные дрожащей рукой буквы прыгали на пергаменте, строчки бежали вниз, будто пытались сброситься с утёса: «Бьются волны о склон, Небо печалью стянуло. Ты на рассвете придёшь, Только меня — давно уж не стало». Акория. Эль разжала пальцы и отшатнулась от упавшей записки как от змеи. Даже прикосновение к соку раздавленных ягод оставляло отпечатки — они красовались на кончиках пальцев. Буквально. Акорию обычно держали при себе разведчики: в плотном мешочке, но всегда под рукой, — по понятным причинам. Одна ягода — и мгновенная смерть. Стоило только перетерпеть боль, пока сок стекал по пищеводу в желудок, сжигая слизистую. Стихотворный пергамент был последним. Иначе нельзя было объяснить такое количество чёрных ягод, присыпанных песком, и крик-прощание. Насколько же нужно было отчаяться, чтобы... Отчаяние. Точно. Эти крохотные послания — чей-то монолог. Разговор, что вёлся на «языке цветов». Ивника символизировала надежду — её дарили возлюбленным; имприт преподносили перед нежеланной разлукой, выражая печаль и страх; вихарником покрывали тела умерших в попытке отпустить боль и душевные муки. Акория же символизировала чистейшее отчаяние, готовность к смерти. В их краях она не росла (да и имприт тоже). То, как такое разнообразие оказалось практически в одном месте, с точностью попадая в эмоциональное состояние автора посланий, оставалось загадкой. Возвращаться после полуночи давно стало привычкой для Эли. Привычкой стала и суета, которая в этот раз решила взять выходной, уступая место терпкому беспокойству и обманчивому покою. Эль встретил Регзен, стоявший у стенки со скрещенными на груди руками, мрачно наблюдавший за женщиной у постели умирающего мальчика. Она громко всхлипывала, держа его за руку, гладила по волосам и что-то бормотала. Иногда её голос срывался, а дрожь становилась заметнее. — Это его мать, — прошептал Регзен. Грудь мальчика слабо вздымалась — едва заметно; глаза запали, потрескавшиеся губы чуть приоткрылись. Рыдания стали громче, а потом раздался крик. Регзен подхватил женщину очень вовремя, не дав ей упасть, и вывел на улицу, подальше от травмирующего зрелища. Стекляшка у рта не запотела. Пульс не прощупывался. Не получилось. Эль накрыла безжизненное тело простынёй, пытаясь принять логичный исход. Она же знала. Она догадывалась. Тогда почему на душе так паршиво? Из-за ассоциаций с пропавшим братом или же причина в том, что к смерти не привыкнуть, сколько бы ты с ней ни сталкивался? Однако долго заниматься самокопанием не вышло: лёгкое дуновение ветра коснулось плеча; за спиной ощущалось чьё-то призрачное присутствие — девушка, тонкая и высокая, тронь пальцем — разломится, смотрела неотрывно на безмолвного мужчину. Один несмелый шаг, и Эль вмешалась: — Вы кого-то ищете? Но будто не слыша её, девушка как мантру твердила: — Нашла. И ещё один шаг. — Нашла... Эль не успела её остановить: во взгляде худощавого мужчины, не произнёсшего ни слова за последние несколько недель, впервые появилась капля осмысленности. Он приподнялся на локтях, всем телом потянулся к девушке, чуть не падая с кровати — его вовремя подхватили. Женская рука легла не щеку, в глазах стояли слёзы. Девушка прошептала: — Нашла. Может быть, Регзен был прав. Может быть, попытки найти пропавшего изначально были всего лишь тратой времени. Тех немногих догадок, что занимали голову, в одно мгновение не стало: одна из них — ушла в мир иной, другая — воссоединилась с семьёй. Больше зацепок не осталось. Когда в дверях появился Регзен, Эль уже накинула плащ: ночи всегда были холодными. С улицы всё ещё доносились рыдания. — Сходи за священником. Скажи... впрочем, ты знаешь. Нельзя, чтобы тело долго залёживалось у нас. Безумно хотелось спать. До храма было не больше десяти минут — Эль надеялась, что священник ещё некрепко спал и она быстро управится. В такое время вряд ли что-то могло пойти не так. Чего она не ожидала, так это встретить слугу госпожи Илмы, уставшего и замученного, с глубокими синяками под глазами, наверняка отправленного глубокой ночью выполнять прихоти госпожи. Они столкнулись у ступенек. Эль молча кивнула, уже толкая дверь, но чужой голос её остановил: — Это же вы... Вы спрашивали о Моренце. Это имя она слышала не в первый раз и только поэтому остановилась. Илар неуверенно продолжил: — Госпожа Илма соврала. Моренц — не её сын. — Это я уже поняла. Но какой смысл? — Возможно, это как-то связано с приездом графа Штегара, потому что госпожа вышла из себя, когда Моренц «пропал». Он был слугой, как и я. Вы наверняка уже знаете, каково это — работать в её доме. Не-вы-но-си-мо, — Илар тяжело вздохнул. — Но ни ему, ни мне пойти некуда, а тут хоть крыша над головой есть. Эль нахмурилась. — В последние дни Мор совсем замкнулся в себе. Он и раньше не был особо открытым человеком — только с самыми близкими, а тут вдруг и со мной перестал делиться. Что-то случилось, но как бы я ни пытался его разговорить, он молчал. А потом сказал, что не может здесь оставаться, собрал вещи и в ночь сбежал. Сказал, что как только доберётся до Старого Города, отправит весточку, но с тех пор от него ничего не слышно. — То объявление... — Это я его написал. Надеялся, что может, кто-то мог видеть Мора. Вот и ответ на вопрос. Так прозаично. — Если вы что-то знаете, то пожалуйста... — Я думала, что знала. Но здесь я ничем не могу помочь. Эль скомкала пергамент в кармане плаща и, вытащив его, отбросила в сторону. Больше не хотелось ни о чём думать. Отчего-то было обидно, хотя Регзен всё время твердил, что ничего не выйдет. Не стоило изначально пытаться, чтобы потом не испытывать это липкое чувство разочарования. Снова обернуться Эль заставил тихий вскрик: пальцы Илара стремительно краснели, а на кончиках появлялись мелкие пузыри. Порыскав в кармане, Эль поняла, что выронила и последнюю записку, — ту самую, измазанную в соке акории. Она поспешила забрать её, но следующая фраза дрожью прошлась по телу: — Это его почерк... Илар прижимал раненую руку к груди, взгляд метался с желтоватого клочка на Эль и обратно. — Откуда?.. Во рту пересохло. — Вдоль берега на север. Их было несколько, они были спрятаны в песке, под камнями. Это последнее. Рядом были ягоды акории. Илар вздрогнул, поёжился — не от холода. — О нет, — глаза его заблестели. — Что же ты наделал, Моренц? Илар не попрощался. Эль долго смотрела ему вслед, пока он окончательно не растворился в темноте. Скомканный лист так и остался трепыхаться на земле, пока его не подхватило ветром, и он не исчез вдали. Будто его никогда и не было.* * *
Жизнь постепенно возвращалась к привычному течению: шкафчики постепенно заполнялись настойками и порошками, больные приходили с укусами насекомых и несварениями, Эль наконец-то выспалась. Предыдущая неделя всплывала в памяти будто после хорошей гулянки — с болью в голове. Пульсирующей, не дающей покоя даже во сне. Эль старалась лишний раз не думать, впрочем повседневная суета в этом помогала. Однако слишком долго пребывать в состоянии равновесия было немыслимой роскошью. И за чёрной полосой всегда наступала белая, только вот цвет не всегда угадывался с первого раза. Прямо как сейчас. Когда снаружи раздались конское ржание и топот копыт, Эль внутренне напряглась: такие шумные гости в их краях были редкостью. — Кого это принесло? — Регзен вытер руки о ветошь и выглянул в окно. Во дворе остановилась карета, на поцарапанной дверце под слоем грязи проступал узнаваемый герб в виде трёх скрещённых мечей. Сопровождавшие её двое наездников спешились и помогли выйти из кареты немолодому мужчине, разодетому в богатую одежду, в накидке с длинными рукавами и бордовым пятном на животе. — Нам срочно нужен лекарь, — они вломились в лечебницу и, не ожидая приглашения, бросили мужчину на ближайшую кровать. Регзен тут же засуетился, принялся стягивать с мужчины кафтан, попутно давая Эле указания. — Что случилось? — На графа было совершено покушение. Графа... Эль вспомнила слова госпожи Илмы о скором приезде графа Штегара, из-за которого та чуть ли с ума не сходила. Видимо, это он и был. Рана не была страшной, насколько Эль могла сказать. Кровь давно остановилась, входное отверстие почти закрылось — нескольких швов было бы достаточно. Осталась только боль, которую лица знатного происхождения переносили с трудом. — Заприте... — сухими губами прошептал граф, пока Регзен обрабатывал рану. — Заприте его... Не дожидаясь нового приказа, стража тут же приволокла потрёпанного мальчишку, одетого в обноски, которые готовы были вот-вот порваться, со связанными руками и ногами. Они тащили его за шкирку, прямо по земле, а потом бросили у входа. Выглядел он совсем печально: подбородок и челюсть покрывали множественные царапины, в русых волосах, отросших до середины шеи, застряли колючки и комки грязи, тёмный синяк расцветал под скулой и несколько выглядывало из-под рубашки, веки опухли, а глаза покраснели. Рука Эли непроизвольно сжалась в кулак. — У нас здесь рабов не держат. — Эль! — рявкнул Регзен. Тот, что повыше и пошире в плечах, посмотрел на Эль будто на назойливого жука. Растереть такого пальцами ему не составило бы труда. — Лучше бы ты не открывала рот... — Господа! — Регзен поднял руки в примирительном жесте. — На втором этаже есть каморка. Можете воспользоваться ей. Больше, к сожалению, ничего предложить не могу. Когда мужчины скрылись на втором этаже, Регзен выволок Эль за рукав на улицу. — Не впутывайся. Молчи! Ты даже не представляешь, на что они способны. Хочешь оказаться на эшафоте? Ком из раздражения и недовольства застрял в горле. Эль была больше похожа на ребёнка, которого не взяли на взрослый раут, хотя обещали. — Ты упёртая, но хотя бы раз в жизни послушай меня. Пожалуйста. Плечо онемело от чужой хватки. Стоило дёрнуться, но пальцы не разжались. Нехотя пришлось прошипеть сквозь зубы, без особого энтузиазма: — Постараюсь. Покорность — песнь далеко не про Эль. Огонь в сердце вёл её по своему пути, иногда неразумному и отчасти опасному, но единственно верному. Свернёшь — сгинешь в бездне. А там как ни цепляйся, обратно уже не выбраться. Дальше — только свободное падение и наточенные пики. Мучительная смерть тела, но не души. — Этот сукин сын всё не перестаёт ныть. Сил больше нет терпеть это отродье. — Дать бы ему что-нибудь такое, чтобы посмирней стал. Кулаки все в кровь, что б его. Сквозь открытые окна доносился почти животный гогот. Лицо Эли перекосило. Регзен хлопнул её по плечу, заходя в дом. — Эль, — обратился он к ней так, чтобы слышали все. — Возьми вон тот раствор и обработай мальчику раны. И дай вот это, чтобы наши гости были довольны. Если вы позволите, конечно. Мужчины хмыкнули, один из них махнул рукой, мол, валяйте. Всунутый Регзеном флакон оказался с обезболивающим. Эль держала его как лекарство, способное исцелить все болезни, догадываясь, что сейчас оно было ценней всего золота мира. Но открыв дверь в крохотную каморку, поняла, что её помощь больше была не нужна: парень лежал на деревянном полу, в окружении пыли, паутин и мелких чёрных ягод — акории. Несмотря на связанные за спиной руки, он судорожно дёргался, пытаясь губами подхватить хотя бы одну из них. Эль тут же бросилась к нему. — Что ты делаешь? Прекрати! Пальцы жгло, колени саднило из-за падения, флакон с грохотом разбился. — Нет! Дай мне умереть! — парень забился сильнее, пытаясь дотянуться до укатившейся ягоды. Эль хлопнула по ней кулаком, зажмурившись от боли. Но как только открыла глаза, замерла в нерешительности. Сложить два и два было не так сложно, а знаком равенства стала маленькая родинка на подбородке. — Это ты. Страх и непонимание. — Моренц. А потом она заметила продирающиеся сквозь кожу, растущие из предплечий ветки с мелкими листьями и уже такими знакомыми смертельными ягодами на верхушках. — Что ты такое?.. В глазах Эли не было омерзения — только чистый интерес. Она не пыталась ударить или как-то иначе причинить боль, и может, это и подкупило Моренца. — Я не совсем человек… — Плантер. О плантерах Эль знала из рассказов Регзена. Некогда жившие вместе с людьми, они умели выращивать любые растения лишь силой мысли, стоило только захотеть; на любой поверхности, будь то земля, камень или безжизненный песок. Ни погодные условия, ни климат не имели значения. И более того, цветы росли даже из их тел. Когда к власти пришёл император Узур, всех плантеров начали массово отлавливать и держать взаперти, превратив в рабов. Иметь под рукой живую ферму стало мечтой каждого дворянина. Немногие спасшиеся бежали в другие государства. Остальных же ждала печальная участь. — Что с тобой случилось? Илар беспокоится о тебе. Моренц дёрнулся, попытавшись сесть. Эль осторожно приподняла его, усаживая у стены. — Он, наверное, сказал, что я сбежал? Эль коротко кивнула. — Я вырос в доме госпожи Илмы. Моя матушка умерла, когда мне было семь, и с тех пор я был сам по себе. Ничего такого, я считал себя самым обычным заурядным человеком — до некоторого времени. Он громко сглотнул. — Тот день я никогда не забуду. Я проснулся от жуткой боли. Запястья горели, простыня была залита кровью, а вокруг всё было усыпано жёлтыми лепестками. Я пытался скрывать это, держать в секрете, никому не сказал, даже Илару, но госпожа Илма как-то всё вызнала. Сказала, что теперь-то я смогу с ней расплатиться за годы, проведённые в её доме. Она хотела продать меня графу Штегару. Моренц опустил голову. Лицо обезобразила кривая усмешка. — Я сбежал. Но в итоге... вот чем всё закончилось. Возможно, то, что собиралась сделать Эль, было предопределено судьбой. Было всего лишь вопросом времени, закономерным развитием событий. Возможно, это решение уже давно было высечено на граните бесконечных циклов рождения и смерти, а заглавной буквой был тот пергамент, который Эль нашла среди лепестков ивники. — Мы вытащим тебя отсюда. — Каким образом? Порывшись в шкафчике, она достала небольшой ржавый ножик и резким движением перерезала верёвки на запястьях и щиколотках. — Самым банальным. Снизу доносились приглушённые разговоры. За окном наступали сумерки, непрошеные гости заметно утомились, наверняка уже выклянчив несколько настоек из личного запаса Регзена. Моренц сразу догадался, что было на уме у девушки. — Это самоубийство... — Несколько минут назад это ты и собирался сделать. Поймав взгляд полный сомнений, Эль тяжело вздохнула, прокручивая в памяти слова, что неоднократно обжигали её пальцы и мысли: — Бьются волны о склон, Небо печалью стянуло. Ты на рассвете придёшь, Только меня — давно уж не стало. Сквозь кривоватые дощечки, щели в дверце шкафа и кончики пальцев Моренца прямо на глазах прорастали тоненькие стебельки с пушистыми сиреневыми цветами. Это был тенебрис — ужас и восторг. Эль помнила. — Я вернусь. Ты только не умирай.* * *
Солнце ещё не взошло, когда пегий конь скакал на север, оставляя город позади. Из-за сильного истощения Моренц не мог самостоятельно держаться в седле, поэтому его руки сомкнулись поперёк живота Эли, которая держала поводья. Слишком просто. Как она и думала, послушные собачонки графа вылакали все растворы, содержащие спирт, и даже головы не подняли, когда заскрипели ступени. На непонятный шорох вышел Регзен. Эль бросила виноватый взгляд, застыв в дверях, хотела шепнуть «прости», но в этом не было необходимости. Регзен мягко ухмыльнулся и, прежде чем закрыть дверь, прошептал: — Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. В словах не было злости. Только тепло и почти отцовская любовь. Солнце ещё не взошло, когда тонкие стебельки вновь стали проклёвываться сквозь кожу Моренца. — Прости. Я не могу это контролировать. Сиреневые пушинки шлейфом вились позади. Солнце только-только взошло, когда тенебрис уступил место кораллово-огненным лепесткам ивники. Надежде.