Назло миру. Во имя искусства.

Первый год после расставания был самым тяжёлым для Анфисы. Каждый день, каждый час, каждую минуту она проживала адские страдания, изломанная не только физически, но и морально. Забиваясь в угол в приступе очередной ломки-истерики, девушка умоляла родителей прекратить её мучения. Варианта было два: отпустить Анфису к Мишеньке; отпустить Анфису из этого мира. Спустя полгода второй вариант казался более реалистичным, ведь Миша больше не выходил на связь. Он не звонил ночами, когда оставался один и без контроля своих родителей, друзей (гореть им всем в Аду), он не приезжал к ней, чтобы забрать от тех, кто осмелился их разлучить. Миша не шёл против всего мира ради их воссоединения, как делал это раньше. Он просто исчез. Анфиса ждала. Сидела у телефона ночами, в кровь кусая свои пальцы, выглядывала в окно своей тюремной камеры, в детстве служившей ей уютной спальней. Засыпая, она видела во сне его. Видела улыбающимся, счастливым, смущённым. И каждую ночь он обещал Анфисе, что никогда не оставит. Прятал в своих медвежьих объятиях от мира, зацеловывая заплаканное лицо. А потом происходил резкий толчок, вырывающий из прекрасного сна. Она цеплялась за Мишины широкие плечи, пока её против воли возвращало в угнетающую и липкую реальность и умоляла его не отпускать, держать так крепко, как может держать только он. В такие моменты Анфисе хотелось умереть больше обычного, только бы остаться в нереальности, насквозь пропитанной любовью. К чему жить в мире, наполненном злобой, болью и одиночеством? Для чего просыпаться утром, если боль пронзает не только тело, выворачивая каждую кость, каждую мышцу, но и душу. «Это ради вашего блага» — слова из уст убитой горем матери, слова, которые повторяли, как священную мантру, каждый, кто так или иначе был знаком с ситуацией. Ужасные слова, пробуждающие ненависть, отчаяние и боль, комом вставали в глотке, душили. — Ничего вы не знаете, ничего! Ничего не понимаете. Отпустите меня к нему. Где он, с кем он, как он? Мне жизни без него нет, мне дышать без него невозможно. Мне больно. Больно. Б о л ь н о. Она кричала, она боролась, она отчаянно пыталась всё прекратить, запираясь в ванной комнате. Предусмотрительная мама спрятала все острые предметы, отнесла на помойку всё, что могло стать угрозой жизни для дочери, но Фиса не сдавалась. По-хорошему, можно проглотить что-нибудь больших размеров и задохнуться. Можно уподобиться Карениной и броситься под товарный поезд, благо, железная дорога рядом. Можно перекусить себе вены. Анфиса пробовала. Не так это страшно, как пишут в статьях и книгах. Должен сработать инстинкт самосохранения, но откуда такая роскошь у человека, которому сохранять в себе больше нечего. Анфису останавливало одно — надежда, что Миша снова будет рядом. — Фис, не знаю как тебе сказать, но тут такое дело. Миша... Он это... Женится. — Мама наивно полагала, что дочь ещё не знает о предстоящем событии, как будто у них нет телевизора, радио, как будто не трубят об этой новости на каждом шагу, как будто в очередях за продуктами тема не обмусоливается (кем-то с восторгом, кем-то с сочувствием, мол, жаль новую избранницу, не понимает во что-то вляпывается, кем-то с печалью, ведь приходится отпускать кумира в счастливую жизнь на пароме «долго и счастливо».) Анфиса давно всё знала. Знала и приняла. Приняла предательство. — Всё хорошо. Я знаю. — Кричать ей больше не хотелось — сил не осталось. Плакать больше не представлялось возможным — всё выплакала. Она улыбалась, склонив голову к плечу, напоминая умалишённую, но взгляд её, на удивление, оставался ясным. — Я знаю. Нева всегда оставалась притягательной, в любую погоду, в любое время года. Нева единственная, кто всегда примет, выслушает, не будет поучать и осуждать. Ещё есть мама, но выходки Анфисы и без того сильно ударили по здоровью женщины, дополнительно накидывать сверху — безжалостно и эгоистично, а Анфиса пыталась встать на путь истинный, чтобы без жертв, травм и драмы. Люди почему-то боятся дождя, будто растворятся под холодными каплями, ничего после себя не оставив. Это единственное объяснение, почему сейчас на набережных пусто. Если бы всё было так просто. Да, дождь. Да, возмущённая река, ударяющая маленькими волнами о многотонные каменные плиты. Да, мрачное небо, тяжёлым сводом давящее на хрупкие плечи. Но разве это не очаровательно? Ты такой маленький, защищённый и одновременно бессильный. Принимай своё никчёмное существование и исповедуйся той, что при желании сможет погубить тебя, не залезая в душу. Анфиса долго думала, где же ей будет удобнее. Набережная, ступеньки подле воды, или же самый центр Литейного моста, где можно спрятаться за караульной будкой, делящей мост на две половины. Она выбрала второе. Не сопротивляясь, она позволяла холодным каплям падать за шиворот мужской рубашки. Рубашка. Всё, что осталось от человека, в прошлом заполнившего собой всю жизнь и естество Анфисы. В руках у неё не было сумки, куртки, прочей херни. Тетрадь и карандаш, никаких ручек. Ручка оставляет след на долгое время, карандаш можно стереть при желании. Все свои тайны и признания необходимо писать карандашом. Спрятавшись, как и планировалось, за будкой, девушка опустилась на холодный камень. Солнце даже не планировало выглядывать из-за массивных туч, оно и к лучшему. Открыв тетрадь, Фиса некоторое время смотрела на пустой лист, не зная с чего начать, а пару минут спустя судорожно начала изливать свои мысли на бумагу, не попадая в очерченные клетки. «Здравствуй, Мишенька. Знаешь, я всё ещё люблю тебя. (зачёркнуто) Я ненавижу тебя, Миш. (зачёркнуто). Мне без тебя так плохо (зачёркнуто). Как ты поживаешь? Я вот хорошо. Больше не употребляю и стараюсь не пить. Потому что когда пью, Мишенька, сразу о тебе думаю (зачёркнуто). Пью и сны кошмарные вижу, а к чему кошмарные сны, когда жизнь сама по себе не сахар, да? Да. Причиняют ли мне боль те известия, о которых трубят на каждом шагу? Да, причиняют. Мне больно от того, что ты смог так предать нашу любовь, предать нас. Уйти и оставить меня одну, хотя до этого ты обещал, что мы всегда будем вместе. И в горе и в радости, в болезни и здравии. Но где ты? Тебя нет. Ты теперь это обещаешь другой бабе. Надеюсь, что ты счастлив. Надеюсь, что и она счастлива. Надеюсь, что вы оба пройдёте через то, через что прошла я, пока ждала тебя, пока плакала, пока жизни не видела, пока молилась всем Богам о тебе, за тебя, за нас. Сначала было невыносимо больно. Знаешь, как будто душу через мясорубку пропускают. Ты знаешь, я уверена. Сам это проживал. А потом, Мишенька, я начала искать спасения в других мужчинах. Первый был способом тебя призвать. Ты же мистик, ты должен был почувствовать, что я с другим ложусь, что меня другой целует, что я физически в тот момент времени принадлежу другому. Ты должен был почувствовать и прийти, забрать, отвоевать, не дать ему даже войти в меня. Но ты позволил этому случиться. Я тогда плакала. Представляешь? Он трахал, а я плакала. Потому что ты не пришел меня спасти. Со вторым, третьим, пятым я испытывала удовольствие. Ногтями драла простыни, стонала слишком громко, чтобы ты это услышал, но всё равно пыталась хоть чуть-чуть забыться и вытеснить тебя из своего сознания. Способ задеть тебя? Хуй знает, скорее всего так и есть. Мол, погляди, я трахаюсь и мне приятно. Было ли на самом деле приятно? Я не помню. А потом я встретила его. Того, с кем мы не трахались, а занимались любовью. Он бережливый, любящий, он со мной очень спокойный и заботится обо мне. Как ты не смог. Он никогда не поднимает на меня руку, как это делал ты. Он не оставляет меня с моими эмоциями наедине, как оставлял ты, предпочитая спрятаться в своём сказочно-героиновом мире. Он любит меня, Миш. А я всё ещё люблю тебя. (зачёркнуто). Жизнь, говорят, продолжается. Я до последнего момента думала, что ты, как и я сама, в глубине души таишь надежду вернуть то, что между нами было. Оно же было священным, сакральным, неповторимым. Да? Да. С ней у тебя такие же чувства? Такие же эмоции? Такая же любовь? Я не знаю, кто она, но я искренне и от всего сердца её ненавижу. Ненавижу за то, что она к тебе прикасается, ненавижу за её вездесущность, ненавижу за то, что она с тобой сделала. Видишь, Мишенька, мне даже сейчас проще поверить, что тобой управляет властная и страшная женщина, задурманивает рассудок и не пускает ко мне. Это проще, чем признать правду. А правда в том, Мишенька, что ты предатель. Предатель, которого я всё ещё жду и люблю. (зачёркнуто) Предатель, которого я презираю. Но жизнь продолжается. И жизнь после жизни. И так далее, ты же знаешь. Я буду ждать тебя. Неважно в какой из жизней, но мы обязательно встретимся. Ты только поживи ещё, пожалуйста. Не ради неё, а ради своих матери с отцом. Они у тебя хорошие очень, хоть я и не приходилась им по душе. Последнее, что я скажу, Мишенька... Король без королевы — не король. А этой бабе королевой не стать, пока я жива. И это моя мотивация жить дальше. Как-то так, Миш. Как-то так. (Не) твоя Анфиса. Когда-то Горшенёва». Анфиса исписала два листа. Два насквозь мокрых листа, пропитанных дождём и её слезами. Она смотрела на текст и не узнавала собственного почерка. Со страниц школьной тетради смотрели непонятные каракули, расшифровать которые подвластно только ей самой. Любой врач бы позавидовал её способности кодирования. Анфиса засмеялась, достала из кармана рубашки отсыревшую пачку сигарет и закурила. Мыслями она была далеко. Далеко в начале девяностых, когда всё только начиналось. Телом же она прощалась с человеком, который делал её счастливой и живой. С человеком, который своей подлостью убил в ней то, что сам так сильно любил. Свидетели не нужны, это слишком сакральное, слишком личное, слишком важное. Проследив за бегущей по своим делам парой, тщетно скрывающейся за гибким и дешёвым зонтом от дождя, Анфиса вырвала листы из тетради и поднялась на ноги. Оставшись в одиночестве, она нежно поцеловала письмо, вложив в поцелуй все свои чувства, всю боль, всю ненависть, всю свою любовь... И, разорвав его, кинула в воду. Нева всегда поможет. Спрячет, приласкает, выслушает. И сегодня Нева была единственным свидетелем. — Жизнь продолжается, Мишенька. Мы с тобой ещё встретимся. Но пока, любимый, поживём. Назло миру. Во имя искусства. ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ⠀⠀