Он

Впервые я услышал Его, когда собирал грибы на зиму. Лисичек в том году уродилось видимо-невидимо, я собирал их во мху по краю овражка и думал о том, как похвалит меня за усердие святой отец. — Когда будешь падать, береги лицо, — сказал Он. Я даже не испугался, потому что подумал, что опять сам с собою мысленно разговариваю. Уж сколько раз святой отец порол меня за это! — Намочить ноги не страшно, — снова сказал Он, и я вдруг понял, что Его голос исходит извне, как хруст сухих веток, как жужжание шершня, как чириканье птиц. — Вода высохнет, а вот лицо надо беречь. Я в ужасе остановился и только теперь увидел, что передо мною сухой ствол молодой осинки. Он торчал чуть наискось, и я наверняка бы за него ухватился, чтобы сохранить равновесие на крутом спуске. Теперь же, предупреждённый загадочным голосом, я осторожно тронул осинку, не перенося на неё всей тяжести своего тела. Осинка поддалась легко, будто корней у неё не было вовсе, и рухнула на мягкий мох. Ухватись я за неё всерьёз, полетел бы вниз, на растопыренные жадные ветки поваленной сосны. Может, и без глаза бы остался. Я торжествующе воскликнул: — Видишь, я не упал! — Ещё не вечер, — засмеялся Он. Я пошёл дальше, собирая грибы в корзинку и хвалясь перед своим невидимым собеседником. Я казался себе ужасно ловким и гибким. Я балансировал на поваленных стволах и продирался сквозь чащу, испытывая свою удачу. Я то и дело повторял: — Вот видишь! У Него был приятный смех, бархатный и глубокий, как капюшон парадной рясы святого отца. Уже возвращаясь к стенам монастыря, я стал робеть и даже спросил: — А кто Ты? — А ты как думаешь? Я набожно глянул на небо, и Он расхохотался. В смятении чувств я распахнул ворота, бегом пересёк двор и чуть не налетел на святого отца. — Что с тобой, сын мой? — спросил он. — Я принёс грибов, святой отец, — пролепетал я и показал ему корзинку. — Видите, как много? — Гордыня — смертный грех, сын мой, — мягко сказал святой отец. — Грибы — это хорошо, но почему ты так запыхался? Уж не гнался ли кто за тобой? Я помотал головой. — И почему ты так бледен? — продолжал он. — Почему так горят твои глаза? — Я слышал голос, — признался я. — Он говорил со мной. — Голос? — ахнул святой отец. — Уж не бесы ли в тебя вселились, сын мой? Я задрожал. Годом ранее у одного послушника началась падучая, он извивался и орал, ртом у него шла пена. Не помогали ни самые строгие посты, ни бичевание, ни молитвы. Наконец из города приехал человек в чудной фиолетовой рясе. Он привязал несчастного послушника к колесу от телеги и долго-долго гнал из него бесов, трое суток. Трое суток никто в монастыре не спал из-за криков, а потом послушник упокоился. Бесы покинули его в тот же момент, когда душа покинула тело. Неужели теперь и меня привяжут к колесу? — Ты слышишь сейчас этот голос? — спросил святой отец. Он взял меня за плечи и заглянул в глаза, ища ответ. — Слышишь? — смешливым эхом откликнулся Он. Я кивнул. Я не мог соврать, глядя в добрые карие глаза святого отца. Мне это и в голову не пришло. — Что он говорит тебе? — спросил святой отец. — Помолись, — сказал Он, и я прошептал, тщетно попытавшись облизать пересохшие губы: — Велит помолиться. Святой отец перекрестился и поцеловал свой перстень. — Это Господь, слава Ему! Господь говорит с тобою, мой мальчик. Ступай же, отнеси грибы на кухню и приходи в библиотеку. Мне сделалось страшно. В библиотеку святой отец приглашал меня только для порки. Но за что же меня пороть? Я ведь не виноват, что Он заговорил со мною! — Святой отец! — Ступай, сын мой. Я сделал так, как он велел. В библиотеке святой отец положил меня на скамью и заголил. Едва розга коснулась моего тела, я расплакался. — Терпи, сын мой, — сказал святой отец. — За всякую милость расплата положена, а гордыня есть великий грех. Я плакал и кричал, я рвался, впрочем, оставаясь лежать на лавке и подставляя плоть свою под розгу. — Порка усмиряет, — приговаривал святой отец. — Терпи, сын мой. Я искусал себе все руки, пока он меня драл. Розга изжалила моё тело, от поясницы до щиколоток не оставив и клочка нетронутой кожи. — Достаточно, сын мой? — спросил святой отец. — По-моему, надо ещё, — насмешливо шепнул Он в самое моё ухо, и я всхлипнул, не смея ослушаться: — Он говорит, надо посильнее, святой отец. И святой отец сменил розгу на жёсткую плеть и дюжиной хвостов три раза огрел меня, будто кипятком облил, а Он смеялся. — За что? — рыдал я. — Господи, за что? — Не произноси имя Божие всуе, — строго сказал святой отец. — Встань лучше на колени и помолись. Встать самостоятельно я не смог, и святому отцу пришлось держать меня под руки, пока я молился. После он оттащил меня в мою келью, и там я отдался до конца своему горю. — Рыдаешь? — насмешливо спросил Он, и я вдруг понял: — Ты не Господь! — Нет, конечно, — рассмеялся Он. — Но Ты велел мне помолиться, — пробормотал я, едва дыша через рот: нос заложило от плача. — Потому что не хотел, чтобы тебя сожгли на костре, дурачок. Ну же, утри слёзы. — Мне больно! — с обидой выкрикнул я. — Конечно, больно, — согласился Он. — Ты всё-таки упал, но лицо пока сберёг. Не сразу, но я понял, о чём Он: это аллегория, как в баснях, что читал мне вслух святой отец. И я пообещал, сжимая кулаки: — Больше не упаду. Рубцы зажили, я снова мог выполнять свою работу: собирать грибы, ягоды и травы, мести полы, рыхлить землю на грядках, прибираться. Время от времени Он заговаривал со мной, но лишь когда рядом никого не было. Я больше не спрашивал, кто Он, поняв, что отвечать Он не хочет. Как-то вечером, когда я разбирал свечные огарки, чтобы отправить их на переплавку, ко мне подошёл святой отец. — Сын мой, — сказал он и повернул меня лицом к себе, заглянул в глаза. — Скажи-ка, Господь говорил с тобой снова? — Да-да, скажи, — поддакнул Он. Я твёрдо посмотрел в добрые глаза святого отца. Я понимал, что он имеет в виду. Я понимал, что мне следует во всём признаться: и в том, что Он со мной говорит по-прежнему, и в том, что Он — не Господь. Я отчеканил: — Нет, святой отец. Господь со мной не говорит. Святой отец выдохнул облегчённо и поцеловал свой перстень. — Вот на этот раз ты не упал, — сказал Он, и в душе моей разлилось блаженное тепло.