Неотъемлемо

Лу звенит ключами и открывает дверь его жилого блока; в комнате, видимой из маленькой прихожей, подозрительно тихо и темно — только полосы рыжего света от уличных фонарей. Лу подбирается. Лу сжимает руку в кулак. Он мог задержаться после смены, мог выйти за жратвой или сигаретами — а сердце все равно бултыхается где-то между грудью и похолодевшим животом. Когда даешь себя приручить, потом случается и бояться, и позориться. — На пороге не стой. Я здесь. — Слыша негромкий голос, жужжит молнией куртки, скидывает на пол рюкзак. Йонас сидит у разворошенной кровати, как-то безвольно, тряпично запрокинув голову на подушку, лениво приоткрывает глаз — и по его белой, резко очерченной тенями скуле начинает стекать капля. — Что случилось? — Проповедь по телику в ординаторской увидел. — Йонас, ебаный же ты в рот! — Не угадала. В глаза. — Он кривится в бездарном подобии усмешки и вытирает багровые слезы платком. — Сегодня было несколько сложных хилов. Перестарался. — Почему меня не набрал? Как ты добрался вообще? — Телефон сел. А так… ребята со скоряка подкинули. Потом как сидел, так и отрубился. Лу надеется, что ему хотя бы стыдно. — Какой же ты придурок, Единый, просто удивительно. — Она опускается на колени и притягивает его к себе, прижимается щекой к пахнущей потом и больницей шее. — Сколько нужно было хилить с твоей-то степенью до такого? Паскудно пожимает плечами: — Много. Ну так уж вышло… Главный тоже не в восторге, ладно выходной хоть дал. — Он тебе просто дать должен был за такое. Вставай. Выглядишь дерьмово. Ел когда в последний раз? — Квохчешь, Лу. Все в порядке, я разберусь. — Гордый дохера? Неприступный? Самостоятельный? Ты обо мне заботиться можешь, а я о тебе нет? Я пошла тогда. — Не психуй. — Йонас наугад взмахивает рукой и цепляет ее локоть; пальцы холодные, как полудохлая рыба — неприятно, совсем не так, как обычно, неправильно. — Глупость сказал. Останься, пожалуйста. — Че делать надо? — Пошли, компанию мне составишь. Хоть лицо ополосну. В беспорядке комнаты он находит чемоданчик с лекарствами, выдергивает из шкафа свежую футболку и шаркает в ванную. Даже в блеклом, неясном свечении диодных лент Лу видит, что всё хуже, чем кажется: с кожи сошли все краски, потемнели неряшливо зачесанные, сальные волосы. Ей мало работы, мало Иво, Инквизиции, политических заговоров и разборок с термитными отморозками — нужно еще впечатлений, правда? Йонас умывается — на матовой глади раковины быстро закручиваются и уползают в слив завитки крови. Его спина — крэпова медицинская карта, чужая медицинская карта, свидетельство безрассудной доброты; она знает все шрамы — глазами, руками, губами, и после этого слышать привычное йонасовское ворчание смешно — циник в сияющих латах. — Дай посмотрю, что у тебя. Крови больше, чем тогда в «Реакторе». — Доктор Лу. Спасение страждущих. — Я беспокоюсь. Так, знаешь ли, делают близкие люди. — Близкие. — Он улыбается — редкой улыбкой, по-настоящему ласковой. — Ближе некуда. Йонас садится на тумбу, поднимает мокрое лицо и коротко морщится. Между ресницами снова сочится красное, чуть размытое выступившими слезами, тонкие веки в переплетениях жутких черных сосудов. Лу больно — от того, что она помнит это чувство, от того, что это — он, и плохо ему, а не кому-то еще. — Каков диагноз, леди-врач? — Нулевой инстинкт самосохранения. — Мягко убирает с его лба повлажневшую челку. — Упрямство. — Касается щеки кончиками пальцев. — Вердикт: Йонас Бэр. Опасная болячка, — и целует в уголок губ. — Может, бросишь свой Корпус, к нам пойдешь? — Чокнутый, — шепчет Лу, утыкаясь носом в русую макушку; его смешок с горячим выдохом согревает ключицы. Йонас скользит ладонью вдоль позвоночника, обводит косточки на шее, перебирает ее волосы. Замирает, устроив голову у нее на груди. — У тебя майка мокрая. — А у тебя в животе бурчит. — Ел перед сменой еще. — На кухню надо. — Угу. Надо бы. — Надо.