I do not fear death. I had been dead for billions and billions of years before I was born, and had not suffered the slightest inconvenience from it. (с) Mark Twain
В тот удивительно холодный майский день, в четыре часа утра, Хэ Он чувствовал, как его выворачивает наизнанку. Как то немногое хорошее, что ещё оставалось в нём, обрывается, летит куда-то вниз со сводящей с ума скоростью, а после разбивается, растекается противной кляксой и гниёт, превращаясь в жалкое чёрное месиво. Ему хотелось расцарапать себе грудную клетку, выдрать из себя это отвратительное чувство вины и сдавливающее лёгкие горе, застилающее глаза непроглядной и оттого пугающей тьмой. Но он не двигался с места, сидя на коленях перед могильным камнем. Хэ Он хотел бы рыдать, кричать от злости и бессилия, но вместо этого практически не шевелился, невидяще глядя куда-то перед собой. Лишь его губы, непривычно бледные и искусанные, сжимались, разбивая маску безмятежности. – Ты станешь прекрасной звездой, Ха Джин, – он вновь и вновь тихо повторял эти слова, практически шептал, силясь сдержать голос, вот-вот норовивший сломаться. – Яркой, очень красивой звёздочкой. Такой же яркой, какой была здесь, на земле. И Боги будут восхвалять твою красоту, доброту и скромность. И подарят тебе новую удивительную жизнь. Да, Ха Джин, ты станешь самой красивой звездой на этом проклятом небе… Внезапно в нём будто что-то сломалось: он обхватил руками плечи и согнулся, почти касаясь головой земли. Его колотила крупная дрожь, и он едва заметно раскачивался вперёд-назад, стискивая пальцами ткань своих одежд. Чуть светлеющее на востоке небо как-то болезненно остро вырисовывало края надгробия, и потому Хэ Он не находил в себе сил оторвать глаз от земли. – Ты… – судорожный всхлип перехватил его горло, мешая вымолвить хоть слово, так что Хэ Он прервался на несколько долгих секунд. – Ты станешь… Самой-самой… Самой красивой… – голос дрожал, срываясь с шёпота на истеричный крик. – Самой… Яркой!.. Ты же была такая… Такая живая… – Он обхватил руками голову, окончательно падая на землю. – И чёртовы Боги… Пожалеют о том, что отняли твою жизнь!.. Ха Джин… Хэ Ону казалось, что эта очередная, но такая внезапная и ужасная в своей бессмысленности смерть, давит на него, царапая своими когтями его душу. Он чувствовал, что ещё немного – и сломается, сдастся. И небо упадёт ему на голову, потяжелевшее от новых звёзд, раздавит его и наконец лишит этой жизни и этой сводящей с ума вины. Ведь Ха Джин, эта милая женщина, рассказывавшая ему о том, как она хочет побывать хоть раз на Юге, уже никогда туда не отправится. Потому что она мертва. А он продолжает жить. Они не были особо близки, но что-то внутри него ломалось от осознания того, что его жизнь будет тянуться ещё сотни и сотни лет, а её мечты теперь навсегда погребены вместе с её телом под этой холодной плитой. Ха Джин любила жизнь – Хэ Он помнил это так же ясно, как вкус печенья, которое она готовила, чтобы порадовать своего «юного» господина. И она пыталась поделиться с ним этой своей любовью, рассказывая, как красив мир, который он с каждой новой смертью ненавидел лишь сильнее. Его душило осознание того, насколько глупа вечная жизнь. И вместе с тем он боялся смерти: его пугало, что однажды и он сам станет лишь частью чьих-то воспоминаний; строкой в архивах дворца; прахом, погребённым под могильной плитой. Что все его мысли, чувства, да и сам он превратятся… В ничто. И самым страшным ему казалось бессилие, покорность, с которой люди склоняют свою голову пред смертью. Казалось, он только сейчас по-настоящему осознавал, что же на самом деле скрывается за этим царапающим словом. И за ним… За ним была пустота. Бессмысленная и беспощадная в своей неотвратимости. – Ха Джин… – Хэ Он приподнял голову, с отчаянием вглядываясь в белеющий в слабых рассветных лучах камень надгробия. – Я обещал тебе, что в следующее путешествие мы обязательно отправимся вместе, как друзья. Помнишь? – его глаза оставались удивительно, болезненно сухими. Под веками залегли усталые мешки, из-за которых порой ругался его учитель. – Ты ещё отвечала, что негоже фрейлине быть гостьей господина… Мне жаль, что я так и не… – он зажмурился, закусывая нижнюю губу и стараясь подавить новый приступ горя. – Что я… Так и не отвёз тебя к морю. Там очень красиво, поверь. И небо такое бескрайнее… И… И само море… Оно живое, представляешь? Оно совсем как мы. Однажды я привезу тебе что-нибудь оттуда. Обещаю. И буду молиться, чтобы следующую жизнь ты провела там, где будешь счастлива. Хэ Он медленно встал с земли, чуть пошатываясь на затёкших ногах. Ещё пару минут постоял над могилой, всматриваясь в еле заметный рисунок камня. А после скользнул взглядом по ряду других, совершенно таких же. Он помнил каждого, чьё имя было здесь высечено. Ему бы хотелось забыть о них, но иногда, в особенно тёмные ночи, они приходили к нему, напоминая о том, что он сам всё ещё жив. Хэ Он вскинул голову к небу, но то уже смешало в себе сотню оттенков серого и голубого, скрывая белоснежные ледяные звёзды. Словно они никогда не существовали. Словно ему они лишь привиделись в мрачном сне.***
– Ваше Высочество, почему вы не спите? Сейчас ведь… – мужчина помедлил, отыскивая глазами часы. – Почти четыре утра. Что-то случилось? А Ён сжал зубы, силясь подавить зевок. Он не хотел, чтобы наставник отправил его в кровать, пускай это и стало бы «правильным» поступком. Ему, конечно, было немного стыдно, что пришлось будить того в такую рань, но дело совершенно точно не терпело ни малейшего отлагательства. Поэтому приходилось жертвовать не только своим, но и чужим сном. Однако наставник ведь всё поймёт, не правда ли? И ни в коем случае не будет ругать А Ёна. Ну или, по крайней мере, если и будет, то не особо сильно… На это хотелось надеяться. – Я проснулся от того, что вот эта малышка упала на мой подоконник, – маленький принц вытянул вперёд свои ручки, на которых покоилась птичка. Её крыло было согнуто под каким-то странным углом, перья топорщились, и тельце мелко дрожало. – Я хотел помочь ей, но понял, что не знаю как. Простите, что пришёл к вам так рано, но… Вы же умеете всё-всё! – в распахнутых глазах читалась такая упрямая в своей детской наивности вера, что человеку непривычному стало бы неловко. Однако наставник Дэ Хён был закалён ежедневным общением со своим подопечным, в связи с чем взгляд был проигнорирован, а птица бережно уложена на стол. Маленькое существо почти не дышало. Мужчина не знал, что именно случилось, но догадывался, что на эту голубку напал какой-то хищник, и ей лишь чудом удалось сбежать. Вот только чудо не оказалось спасительным: несмотря на веру А Ёна, его наставник отнюдь не был всеведущ и не знал, как помочь птице. Единственное, что он знал наверняка: ей осталось не больше пары минут, ведь перья на груди уже пропитались кровью, сочащейся из глубоких ран. Дэ Хён обернулся и наткнулся на глаза, наполненные глухой уверенностью. А затем медленно покачал головой. Уверенность очень неторопливо, с ленной неохотой стала исчезать, уступая место страху, смешавшемуся с мольбой. А Ён неверяще шмыгнул носом, нервно схватившись за кончик своего хвоста. Он тихо подошёл к столу и прошептал, глядя на изломанное тельце: – Вы не сможете её спасти?.. – даже Дэ Хёну, вроде бы привычному, как уже было сказано ранее, стало не по себе от того громадного отчаяния и тоски, которыми пропитался голос его ученика. Он вновь покачал головой. Они в молчании простояли ещё минуту, а может, чуть больше, глядя на трепещущую голубку. Комната налилась тишиной, в которой, казалось, вязли даже вдохи. А Ён чуть подрагивал, поджимая губы, и будто с непонятной самоубийственной надеждой пытался что-то разглядеть среди потрёпанных перьев, выискивая для этой ещё совсем крохотной птички шанс, упущенный наставником. Но вскоре она в последний раз дёрнулась и замерла, так и не открыв глаз. В неровном свете свечи тень, отбрасываемая её телом, казалась какой-то особенно громоздкой и уродливой. Словно по столу растеклась клякса почерневшей крови, слишком густой и оттого ещё более пугающей. Дэ Хён молча дотронулся до плеча своего ученика, стараясь поддержать его. А тот, казалось, этого совсем не заметил, неотрывно смотря на уже мёртвую птицу. В голове А Ёна было так пронзительно пусто, как бывает лишь при сильнейшем потрясении. В голове же его учителя теснились слова поддержки и мудрых наставлений, каждый раз отметаемые им за неуместностью или излишней высокопарностью. – Почему… – в этом шелестящем слове, так неосторожно распоровшем тишину, было столько всего того, что ребёнок не мог ещё выразить вслух осмысленно; столько чувств, которых он до того не испытывал и потому – не осознавал в полной мере. – Потому что рано или поздно, но все мы умираем. Все, кроме Богов, – Дэ Хён хотел бы чуть смягчить свои слова, но он и сам не вполне понимал, как объяснить своему ученику то, что произошло, и почему это было неизбежно. – Но я верю… Что однажды вы взойдёте на трон и сможете жить вечно, Ваше Высочество. На земле ли, на небе ли, но всё время этого мира станет по праву вашим, – его губы сложились в печальную улыбку, и он чуть сильнее сжал плечо своего ученика. – Когда-нибудь и я покину вас. Но будьте уверены, сами Всевышние благословят ваш путь. И я обещаю молить их об этом до своего последнего вздоха. – Все… Умирают?.. Мы все… Умираем… – А Ён, впервые увидевший смерть так близко и так осязаемо, толком не слушал своего учителя, пытаясь понять, что значит это слово. Он пробовал его на вкус, внимательно ощупывал, старался почувствовать тот сакральный смысл, который умело прятался за безликими равнодушными буквами. Слово плохо укладывалось в детскую голову, но от него… Веяло холодом и одиночеством. И мальчику это не нравилось. – Быть может… Вы бы хотели похоронить её? – Дэ Хён чуть наклонил голову, всматриваясь в лицо А Ёна. То было задумчивым и печальным, что, впрочем, наставника вполне устраивало: в какой-то момент он понял, что его подопечному это небольшое ночное происшествие пойдёт лишь на пользу, научив его ценить жизнь. По крайней мере, на это очень хотелось надеяться. – Да. Да, её нужно похоронить, – пусть едва заметно, но решительно кивнул А Ён. Юный принц взял птицу на руки, осторожно пряча её на своей груди. От взгляда наставника, от утреннего холода и даже от самой смерти. Следующей ночью он обязательно будет молить Богов о её душе. И о душах всех тех, кто, как и она, «умирает».***
Сизая струйка лениво плыла к потолку, смешиваясь с едва заметной дымкой. Та окутывала комнату пряными ароматами каких-то неизвестных Чхо Рану специй и жжёной коры. Окна давно были закрыты во избавление от навязчивой мысли о снующих всегда так некстати служанках. Вместе с мыслью исчезла и последняя надежда на приток свежего воздуха, что, впрочем, мало его волновало. В голове у него царила равнодушная пустота, а на языке оседала лёгкая сладость соджу и горечь послевкусия табака. Или что там ему набили в трубку. Он полулежал на софе, неохотно следя за дымом, но по большей мере предаваясь болезненным и оттого чуть вяжущим в своей терпкости воспоминаниям. «Та-дам, а вот и подарок». Серьги больно вреза́лись в кожу ладони, но Чхо Ран не сказать чтобы обращал какое-то внимание на это. Потрескавшаяся позолота почти слезла, обнажая проржавевший металл, а стеклянные камни, когда-то красиво переливавшиеся на солнце, давно помутнели и покрылись неприглядными царапинами. Наверное, они так быстро потеряли свой прежний вид в том числе и из-за того, что он часто держал их в руках. Если, конечно, под такое определение попадает «раз в год». По крайней мере в масштабах вечности, считал Чхо Ран, это и правда достаточно часто. И всё же по-настоящему больно ему было лишь думать. Он ненавидел себя за эту сентиментальную черту, но не мог не делать этого: не мог не вспоминать. В качестве жеста «разумности» – или, как ему порой казалось, трусости – разрешал себе Чхо Ран это лишь раз в году. И всё же в масштабах вечности это действительно было непозволительно часто. Настолько, что превратилось в надоедающую своей навязчивостью привычку. Впрочем, вряд ли о ней догадывался кто-то, кроме, очевидно, его нынешнего подчинённого. Тот, однако, молчал, терпеливо набивая Чхо Рану трубку этим своим странным табаком. И притаскивая ящик соджу. Удивительно качественного, стоит заметить, но ведь он и не стал бы пить что-то, недостойное его. (Иногда Чхо Рана скручивала изнутри мысль о том, что однажды у него появится второй день в году, в который он будет в одиночестве напиваться этим – или другим, но всё таким же высококлассным – соджу. И курить этот – хотя скорее всего обычный – табак с примесью пряностей и жжёной коры.) Он ненавидел этот день – и без малейшего сомнения набил бы морду любому, кто посмел бы сомневаться в обратном. Вот только, к сожалению, на его коже всегда так легко вспыхивали синяки, что это желание быстро исчезало. Ибо из всех видов косметики он не терпел лишь пудру, а появляться в неподобающем виде даже перед слугами Чхо Ран считал ниже своего достоинства. Поэтому, да, не бил. И да, очень глубоко в душе сомневался. Тлеющая уже, после стольких лет, ненависть смешивалась в нём со странным притяжением, которое испытывают жертвы к своим мучителям. Это было похоже на нечто среднее между тоской, нежностью и болезненным неверием. Казалось, даже спустя эти годы он всё ещё не мог в полной мере осознать… Нет, не гибель своего друга. А в целом нечто столь необъятное и необъяснимое, как смерть. Чхо Ран обессиленно разжал пальцы, и серьги выскользнули из них, с глухим стуком упав на пол. Какой в этом всём смысл, в конце-то концов… Он задумался о том, чтобы распахнуть наконец окно и, возможно, пойти спать, ведь, по его ощущениям, скоро должно было начать светать. Но внезапно с тихим шорохом приоткрылась дверь. Чхо Ран замер, с интересом прислушиваясь к мягким шагам: это точно не мог быть подчинённый, ведь он знал, что в этот день – или, скорее, ночь – его господин не терпит, чтобы его тревожили; раньше бы он вспылил, поняв, что кто-то нарушил его покой, но сегодня Чхо Ран чувствовал себя каким-то особенно усталым, так что решил подождать. Тем временем шаги замерли неподалёку от софы. Либо ранний гость желал остаться неузнанным, либо решил, что принц уснул, и побоялся потревожить его. Или же он рассчитывал на то, что Чхо Ран сам сделает первый шаг. А раз так… Лишь один человек в этом мире мог похвастаться подобной наглостью. – Ну и что ты забыл здесь в такую рань? – он запрокинул голову, разглядывая своего гостя со смесью скуки и раздражения. – Всего лишь подумал, что тебе пригодится компания этой ночью, – Хэ Он миролюбиво улыбнулся, чуть прикрывая глаза. – В таком случае ты явно опоздал. Сколько сейчас? – Чхо Ран отвернулся и протянул руку к столику, чтобы взять с него забытую там минут десять назад трубку. – Понятия не имею. Должно быть, что-то около трёх-четырёх утра. А может, и пять, – Хэ Он обошёл софу и сел на неё, укладывая ноги Чхо Рана себе на колени. – И судя по всему, я как раз вовремя, – он утянул со стола чашу, в которой ещё оставалось соджу, и осушил её в пару глотков. – Плевать. Вопрос всё тот же: что ты забыл у меня во дворце? – Чхо Ран недовольно прищурился, наблюдая за братом и выдыхая дым. Глаза Хэ Она внезапно стали холодными. Он скосил взгляд в сторону восьмого принца и промолчал, потянувшись за бутылкой. А после откинулся на спинку, чуть покачивая рукой с чашей и выстукивая на щиколотке Чхо Рана странный ритм. Тот только недовольно дёрнул губой и тоже промолчал, вдыхая очередную порцию дыма и смакуя его послевкусие. Спустя пару минут этой странной тишины он бросил, обращаясь будто бы к пустоте: – Смерть – та ещё сука. Хэ Он кивнул, вновь прикладываясь к чаше.***
Чон Вона иногда за глаза называли хладнокровной тварью, и он знал об этом, но ему было, в общем-то, всё равно. – Вот так в ту ночь я впервые и увидел, как живое существо испускает свой последний вздох… И тем не менее к нему порой приходили в поисках сочувствия. – Знаете, наверное, это было даже немного страшно… Впрочем, ему было всё равно и на это. Он прекрасно понимал, что должен играть определённую роль: иногда это был «заботливый старший брат», иногда – «старый друг», а порой – «послушный ученик». Список, в общем-то, можно продолжать достаточно долго. Дело в том, что Чон Вону, как ни странно, доверяли. Но и это было объяснимо: он как-то читал, что люди с его «складом мышления» зачастую умеют очаровывать окружающих, не прилагая к этому каких-либо явных усилий. Это немного раздражало, но в целом можно было принять и использовать. – Однако именно тогда я понял, что каждый в этом мире смертен, и потому жизнь – самое ценное, что только… Он не особо прислушивался к словам А Ёна, но это в целом и не требовалось: ширина вежливой сочувствующей улыбки была высчитана ещё в детстве; бессмысленные, но так необходимые для их одностороннего диалога фразы вставлялись с отработанной точностью. А сам Чон Вон вполне спокойно мог думать о своём. Вот только чёртов А Ён порой умудрялся выбирать не самые приятные темы. Второй принц не любил вспоминать о детстве, но иногда ему просто не оставляли выбора. Чон Вон где-то читал, что люди со складом мышления, схожим с таковым у его милейшего брата, умело давят на больное, «не прилагая к этому каких-либо явных усилий». От этого становилось как-то мерзко на душе и принять было сложно. Ведь, к своему сожалению, он до сих пор не забыл тот день, а вернее, ночь, когда и сам осознал, что смертен. То, что однажды все люди так или иначе покинут этот мир, никогда не вызывало у него ни малейшего сомнения или же отрицания. Но вот то, что это касается и его самого… Стало слишком болезненным и даже оглушающим знанием. В ту ночь, когда умерла императрица, Чон Вон в первый и последний раз увидел, как страшен в своём гневе Бог. Да, император поистине ужасал. И маленький ребёнок, практически задавленный в толпе сходящими с ума взрослыми, глядя на своего «отца», захлёбывался дождём, слезами и страхом. Он понимал только одно: его обязательно убьют. Самым жестоким и хладнокровным способом из всех возможных. Вернувшись в свой дворец, Чон Вон вбежал в первую попавшуюся комнату и забился в угол, с отчаянием глядя на молнии, расчерчивающие непроглядно-чёрное небо ослепительными полосами. Он не мог даже молиться: слова разваливались в его голове, превращаясь в непонятное месиво из букв, а тело задеревенело, не желая принимать подобающую позу. Он мог лишь рыдать, оплакивая свою несправедливо короткую жизнь, и обкусывать губы, пытаясь сдержать горестный крик. Его колотило так, словно у него начался приступ падучей болезни: он видел такого несчастного как-то раз; тот страшно дёргался, бездумно пялясь прямо в лицо юному принцу и надсадно хрипя. Каждый раскат грома казался Чон Вону последним для него, а молнии, чудилось ему, вот-вот пронзят его сердце и выжгут душу. Взрослые что-то кричали друг другу, бегали по его дворцу и хлопали дверями так, что сотрясались стены. Какая-то служанка, судорожно рыдая, залетела в комнату, где сидел Чон Вон, рванулась к полке и схватила оттуда маленькую шкатулку. А после выбежала так быстро, что он ничего не успел спросить. Но ему, собственно, и не хотелось. С полки, потревоженные неосторожным движением, свалились часы, стрелки которых издевательски тикали, подползая к четырём утра. Этот звук давил на мозг, казалось, отмеряя последние секунды жизни Чон Вона, а потому он схватил проклятую вещицу и швырнул её в стену. Тиканье прекратилось, но сам он обессиленно упал на пол, свернувшись в комок. Шум капель сжимал его виски, истеричные возгласы ввинчивались в уши, а перед глазами стояла ужасающая безумная улыбка императора. В ту ночь Чон Вону казалось, что он стоит на самом краю, повернувшись спиной к пропасти. И вот-вот в неё упадёт. Смерть, ранее представлявшаяся ему чем-то отдалённым, смерть, о которой он всегда говорил с налётом несвойственного детям цинизма, смерть, которой он истово желал другим, склонилась над ним, оставляя на лбу насмешливый поцелуй – свою метку. Да, с тех пор, считал Чон Вон, он был отмечен ею: как раб ли, как равный ли, как господин ли – это зависело лишь от судьбы, отведённой ему Богами. Но те никогда не были милостивы к нему. Впрочем, теперь, долгие годы спустя, мальчик, дрожавший от мысли, что его тело превратят в бездушный кусок мяса, перестал бояться молний. И Боги не сумели ему помешать.***
– Однажды каждый из нас умрёт. Вопрос лишь в том, когда именно настанет это однажды. Одно лишь несомненно: старуха выберет самый неожиданный для тебя момент, сколько бы ты ни готовился к её приходу. – Учитель, опять вы какой-то бред несёте… – Ты просто ещё слишком юн, чтобы понять, малец. Но когда-нибудь и до тебя дойдёт, каково это: добровольно ждать своей смерти.