Ужас ночи

      Была уже глубокая ночь. Все обитатели Вознесенского монастыря давно уже спали. Но инокиня Марфа нет, она не хотела видеть кошмар за кошмаром, которые стали преследовать её. В них она на короткое время видела своего сына Дмитрия.       Мальчик смотрел на женщину с широко открытыми карими глазами, в руке он сжимал ножичек, а из горла текла тоненькая струйка алой крови. Он что-то шептал ей, а позже исчезал.       С минуту всё было тихо, а позже она чувствовала запах гнили и её взору представал он. Григорий Отрепьев. Сам мужчина выглядел настолько ужасно, будто вылез из самой преисподни. Кожа землистого оттенка, с множеством синих вен, волосы давно превратились в паклю, одежда превратилась в лохмотья.       Вдобавок, из него хлестала тёмная, почти чёрная кровь. Хотя она ею не являлась.       Сегодня снова повторилось, стоило Марфе закрыть глаза и уснуть, как сон не заставил себя долго ждать.       Во сне она оказалась в какой-то комнате, чем-то похожей на келью. В синем свечении, она видит своего сына. Такого худенького, испуганного, ещё и эта ужасная рана. Ей надо его немедленно успокоить, прижать к себе. — Дмитришко? Мой маленький царевич? — вырывается у бывшей царицы невероятно слабеньким голосом, — Иди к матушке, матушка очень соскучилась!       Царевич, будто бы услышав мать, начинает неуверенно двигаться. Но когда до неё остаются жалкие пять шагов, мальчик, словно чего-то испугавшись, пропадает, оставив Нагай плакать.       В это время слышится смех, похожий больше не брехание своры бешенных псов. — Ох, моей матушке снова снится её сыночек? А как насчёт меня? Или я для тебя лишь грязный расстрига, а? — наигранно беспечно спрашивает Отрепьев, расхаживая по комнате, но постоянно оказываясь около «матери». — Ты не расстрига, — начинает Нагай, вызывая широкую улыбку у самозванца, — ты порождение дьявола! Ты из самой преисподни!       На это он лишь засмеялся. Такого неестественного, противного и жуткого Марфа никогда не слышала. — А что? Ты считаешь себя слишком святой? К твоему сожалению, таким лицедейкам, врущим всем и вся, место только в аду, в самом тёмном и страшном. — Ты имел наглость назваться именем моего бедного Дмитрия! — парировала женщина, в глазах уже не читался страх, а лишь презрение к этому грязному монаху. — А ты имела наглость признать меня. Зачем же? Могла бы и отказаться. Так ты тоже наврала всем, чтобы отомстить Годунову! — обнажая клыки вместо человеческих зубов, прошипел, словно гадюка, готовая напасть на обидчика, Отрепьев.       Но Григорий больше не хотел говорить с этой презренной для него женщиной. Да и он пришёл за другим. Он видел, что лицо и шею Марфы покрывали пятна, похожие на гной или синяки. Так уж вышло, что мертвецы, особенно те, кто попал в ад, могут оставлять на жертвах метки.       Гнойные нарывы, бубоны, пятна. В мире живых они не видны. За то духи видят. Интересно, Иоанн Васильевич примет свою жену на том свете? Или она будет слишком «грязной» для него?       Но его не интересует Грозный. Всё, что хотел обезумевший от ненависти самозванец, поставить настолько больше трупных пятен на инокиню, насколько это возможно. — Обними меня, маменька, — сказал он, рываками приближаясь к перепуганной Нагай. — Что? Что ты сказал? — в ужасе Марфа прижалась к стене, будто бы хотела стать с ней одним целым. — Обними меня, маменька, разве это не чудесно? Лгущий монах и такая же лгущая всем вдова царя, а ныне монахиня? Мы похожи, — он бесцеремонно обнял её за бока, прижимая к себе. — Маменька! Маменька, ты рада? Солги сейчас ещё раз, ведь тебе нравится ложь, — сладковато протянул самозванец, пока на коже «маменьки» появлялись трупные пятна.

***

      Проснулась она рано утром, вся подушка была мокрой от слёз. Никого не было, очередной кошмар Марфы завершился. Инокиня тяжело выдохнула, чувствуя облегчение. Никто не должен заметить её слёз, ведь если она скажет про Григория, то её точно примут за юродивую.       А женщине этого не хотелось.       Она до последнего будет делать вид, что всё нормально. До последнего будет верить, что всё хорошо. До самого последнего её вздоха…