На галере невиновных нет

      На военный лагерь сошёл вечер. Ошля лежал на циновке и сжимал голову руками, чтобы не слышать полоумного празднества, который по какому-то поводу устроили сиракхи: били барабаны, свистели флейты, пылали костры, люди пели, плясали и хлопали хором в ладоши. Даже самые разгульные торжества в Югополье несли в себе какую-то доброту и человечность, но разнузданная сихорейская гулянка походила на ад. Ошля долго не мог заснуть от безумия, что творилось вокруг и в его уме, пока, не потеряв счёт времени, не провалился в сон глубокой ночью под гул барабана и угасающие костры.       Вообще-то, этим днём было немало возможностей сбежать: Ошлю несколько раз оставляли без присмотра, в лагере не было ни стен, ни рвов, только две дозорные башни. Даже кандалы с него сняли. Только сиракхи не были глупы, и Ошля сам догадывался, чем обернётся его побег: вокруг только каменистая пустыня, раскалённая днём и холодная ночью, без воды и еды, вдали на севере неприступный скалистый хребет, на юге - море под властью рабовладельческих городов Сихорея, Рабехалат, Огофета и Рахдод. Верная смерть или новое пленение, даже если сиракхам не вздумается потехи ради погнаться за Ошлей на колеснице.       По ходу дела рабов, ведомых в Сихорею, становилось всё больше, и после лагеря стало уже под две сотни. Их посадили в клетки в верблюжьей упряжке, крытые выцветшим брезентом, и куда-то повезли. Из-под свисающей ткани Ошля мог видеть только скалистую и засушливую местность с редкими пальмами, и утомительный пейзаж этот не менялся часами, поэтому вскоре он заснул наравне со всеми рабами. Во невыносимых бредовых снах ему приходила Харира, приставучая, назойливая, неприятная, и Ошля никак не мог её прогнать, и, как бы быстро не бежал по пустыне, оторваться от неё не мог, и ощущал на себе ее липучие руки. А едва ему это удавалось, как гневный Тадлахар кричал на него: -Не состоялся ты! Как югополец, как гребец, как любовник! Не видишь, она недовольна?       Потом этот сон сменился другим: Ошля стоял в поле густой травы в родных местах, а напротив него, в удалении, Ивояна в простом белом платье. Он сделал шаг на встречу ей, однако лицо её, вопреки ожиданиям, никак не изменилось, не смягчилось, не было улыбки. Тут он обнаружил, что поодаль стоит и Аролель, а Ивояна показывает на него пальцем и жестоким холодным голосом говорит: — Любая выберет его, любая, его, а не тебя. — Но почему? — Да ты сравни себя с ним. — Но я люблю тебя! — Ты не любишь, ты просто порабощен любовью, как и многим другим, и, в конце-концов, галерой. Он хотел броситься на Аролеля, но уже рядом с ним остановился в ужасе: сиракх был весь в крови, утыкан стрелами, мечи и копья пронзали его тело. Аролель улыбнулся ему кровавой улыбкой: — Никому не бывает легко. Все мы своё получим. Я своё уже отвоевал.       Они втроём взялись за руки и пустились в буйный хоровод; Ошля вплотную видел Ивояну, её прежнюю красоту и свежесть, её губы и упругое тело, но не мог коснуться, потому что не решался и ему не давали: руки партнеров по танцу держали его крепко. Харира и Тадлахар играли им на бубне и флейте, а Мосавл стоял и поучительным занудным голосом говорил: -Не думай, что они счастливы. Тебя бьёт всего лишь кнут, а их бьют мечом. Пляшите, потому что страдания никуда не денутся, а порадоваться времени мало.       Хоровод все ускорялся и флейта вопила так, что стала болеть голова, нашла тошнота и заныло всё тело.       Ошля проснулся от этого невыносимого бреда, но вскоре снова заснул, и теперь увидел самый мучительный сон из всех: Ивояна звала его за собой, перейти вброд чистую звонкую речку в лесу, и всё удивлялась тому, что Ошля никак не идёт за ней; а он показывал ей свои кандалы и никак не мог объяснить, что и рад бы, да не получится.       Его разбудили уже в позднем закате, когда всё вокруг было яростно-красным от садящегося солнца, которое, будто не желая сдаваться и показать характер напоследок дня, пекло особенно зло. В клетку через люк вверху спустили три кувшина воды, горсть фиников и сухари, и оголодавшие рабы набросились на еду.       Путь продолжался несколько дней, и Ошля с другими рабами успели друг-друга хорошо узнать: сперва каждый поделился своей историей, а потом стали уже просто говорить обо всём. Основной темой, однако, оставались недавние события в лагере колесниц. Когда рабы снова стали обсуждать возможное будущее, один из них, Гихар из Малаштода, сказал, мечтательно глядя вдаль: — А мне понравилось. Кто знает, может, на сихорейских кораблях это вообще обычное дело… — Что тебе понравилось? То, что ты себя предал? - Хрипло спросил Ошля. Он помнил, что давным-давно ещё занимался тем, что пытался ужиться с компанией рабов, в которой оказывался, искал друзей и выбирал слова в разговоре, но с годами ожесточался и в итоге стал вести себя, как вздумается. — Ой, вот не надо таких разговоров! - Гихар замахал руками, - Я не стеснительная девица, чтобы такому сокрушаться. Я нормальный мужик, и мне, кроме сна, еды да пахалова, надо расслабляться. — Действительно, Ошля, нельзя так пренебрежительно относиться к подаркам жизни. - Поддержал Гихара один из его товарищей, - Ты взгляни на свою шкуру, места живого нет! Наша жизнь и так не сладка, чтобы отказывать себе в редкой возможности её подсластить. — Они не от доброты тебя наградили, идиот, а от желания унизить. Тебе кость бросили. Чтобы тот, кто выстоял перед плетью и болью, уж точно надломился от похоти. — Ну и что теперь по-твоему случилось, югополец? Мы все тут какие-то “надломленные”? Ты, может, считаешь себя чем-то лучше нас, хо-хох?       Ошля безрадостно улыбнулся, равнодушный к тому риску, в который ставит его дерзость. — Ну, тогда назови мне хоть один их приказ, который бы ты теперь не выполнил? Да нет таких приказов: они били тебя, и ты терпел, они дали тебе женщину, и ты блаженствовал. Завтра тебе скажут заколоть товарища и потреплют за ушком, как хорошего пса - и заколешь ведь. Сломленный человек - даже если это было приятно - всё равно сломленный. - Тут он сам закрыл лицо руками и тихо проговорил, - Ивояна… Моя Ивояна… Я предал её, а ведь чего стоило этого не делать… Всё было напрасно, от и до…       Все в клетке замолчали, а потом возобновили свой разговор, но уже не приглашая к нему Ошлю.       Утром десятого дня Аролель разбудил всех: видимо, сочтя это смешным, он бесцеремонно зазвенел прямо у клетки в пронзительную медную трубу, так, что в ушах загудело. Ошля мигом проснулся, комично вскочил на ноги и обомлел. Город возвышался над ним, город-исполин, подобных которому он не видел и не мог себе представить. Это была настоящая громада из камня, и добротные глинобитные и каменные дома росли ярусами один над другим, тяжёлые арки стояли над улицами и аллеи над крутыми каменистыми обрывами тянулись меж рядов стройных кипарисов. Среди золоченых и багровых куполов дворцов вдали на вершине холма с исполинским дворцом кружили стаи птиц, а над всем возвышалась исполинская мраморная статуя гордого крылатого льва с золотой головой, поднявшего лапу, символа этого могучего города-государства. В пасти он держал колокол, который, должно быть, весил как несколько кораблей.       Аролель искренне веселился, глядя на потрясённых рабов; он даже не стал их подгонять, когда те остановились, чтобы рассмотреть Сихорею, глупо разинув рты. — Да, такое не каждый день увидишь. - Сказал он, ухмыляясь, - Величайший Город под Солнцем - так мы про неё говорим. И никто на всём свете не посмеет оспорить этих слов. — Но как они все едят? - Спросил один из рабов, - Как хватает воды? И неужто все работают, все чем-то заняты? — Раз живут, значит, всего хватает. - Проворчал другой, из местных. - Не всё же таскать из колодца, есть способы и похитрее.       В сам великий полис Сихорея они так и не попали: Аролель что-то долго обсуждал с мрачным человеком в чёрном тюрбане, а потом их помощники с палками в руках разделили общую толпу рабов на несколько групп. Десять из них, включая Ошлю, повели вниз к морю по выложенной камнем дороге, и через два часа пути они оказались в сихорейском порту - вернее, на одной из пристаней.       Нельзя было описать великолепия этого места, огромного рукотворного залива из камня в форме полумесяца с высокими крепостными стенами и башнями, где были десятки причалов. Там теснились суда со всех сторон света: быстроходные парусные корабли Сидмона, суетливые и деловитые, как их владельцы, выкрашенные в яркие цвета ибехлетянские корабли, тяжеловесные стройные галеры с запада. Ветер доносил шум и гомон, которые становились совершенно монотонными: галдела портовая толпа, кричали грузчики, батраки и рабочие, между мачт летали стаи чаек, лаяли портовые псы и ревела грузовая скотина. Толпы, необъятные толпы люда от заросшего нищега в тряпье до богача в расшитом сатине, от дурного огнепоклонника, перемазанного в пепле, до дочерна загорелого морехода, от горделивых сиракхов и южан в пёстрых тюрбанах до равнодушных белобрысых северян - все текли в Сихорею как мотыльки на свет. Великий город обрастал периферией, трущобами, и вокруг благородных старых кварталов появились такие, кто поселился здесь ради остатков с барского стола.       Далее, за оградой из четырёх кованных цепей толщиной во взрослую сосну располагалась закрытая гавань, отдельная непосредственно для сихорейских боевых судов в виде каменного круга, неприступная для осады. На беглый взгляд Ошли она могла вместить не менее семидесяти крупных галер на причалах и ещё несколько десятков во внутреннем бассейне на якоре.       Там у пирса стояла мощная крупная галера, выкрашенная в красное дерево и густой жёлтый цвет, с медузой на парусе. Когда Ошля подошёл, тень корабля упала на него. — Эта галера называется Стойкая и ты будешь служить на ней. Хороший корабль, молодой, но уже успел показать себя в деле. — Вторая галера. — Что? — Вторая галера, на которой я тружусь. — Уверен, лучшая из всех, что у тебя были. Забирайся, я пошёл заполнять отчётный журнал о прибытке тел на корабль.       Однако здесь Ошлю ждали приключения. На просторной палубе Стойкой была группа сихорейцев: крупный воин в добротной бронзовой броне с приятелями, а с ними и группа девушек. Они о чём-то весело общались и смеялись, по всей видимости, солдаты показывали девушкам боевую галеру, чтобы поразвлечь и покрасоваться самим. Но, заметив Ошлю, тот здоровяк обратил своё внимание на него. — Эй, ты, соловая шкура! Не видишь, что у меня на поножах появилась зелень? - Он указал пальцем на палубу перед собой, - Иди сюда и начисть бронзу так, чтобы рожу свою мог в нее видеть, хоть это и сомнительное удовольствие.       Ошля подошёл, но не встал на колени, и так и продолжил стоять, молча глядя в кирасу воина, на латунную русалку, резвящуюся среди дельфинов и мурен в морской пучине. Ему казалось, что уже давно нет унижения, с которым он не смирился бы, и нет приказа, которому он не повиновался бы, однако теперь что-то мешало ему сделать то, что от него требовали. Он глянул на наглых сихорейских девок, ухоженных, красивых, в баснословно дорогих платьях, ощущая бессильную ярость. Все сокровища мира, свою свободу и что угодно он променял бы сейчас, чтобы заполучить меч в руку и устроить бойню среди этих подонков.       Но тут Ошля будто увидал позади их спин Ивояну, которая грустно, но ободряюще улыбалась ему. Тогда, в этот момент, он понял, что не станет ни драться, ни чистить поножи этого сихорейского нахала, а просто примет свою смерть, если потребуется. Сихореец замолк и переменился в лице. Он с трудом сдержал гнев и тихо, звенящим голосом проговорил: — Вот как? Значит, гордыня позволяет тебе годами тянуть весло, нюхая пот, соль и мочу, но на роль чистильщика доспехов ты не годен? Меж тем, второе выше первого, так что твоё упрямство ещё и глупо.       Ошля поднял голову и уставился ему в глаза. Он не мог вспомнить, чтобы раньше позволял себе такое что с надсмотрщиками, что с солдатами. В сердце его страх и боль сменялись отчаянным упрямством. — Почисть. — Я не могу. - Сказал он едва слышно, - И не стану. На Стойкой теперь воцарилась тишина, зловещая и напряжённая. — Если ты не смирился с волей Сихореи, то как может доверять она тебе? Как может знать, что ты не подведёшь в бою, не нанесешь удар в спину?       Ошля ничего не отвечал и молча смотрел сихорейцу в глаза. — Почисть. - С нажимом, уже со злостью велел тот.       Но Ошля так и не сдвинулся с места. Он ждал страшного решения за свою непокорность, и услышал его: — Прибить его к борту на щит перед отплытием. - Звенящим голосом велел Мальгоранг, - Посмотрим, что прикончит его раньше: солнце, акулы или стрелы противника в бою. Но в этот критический момент появился Аролель со своей корзиной груш. Ошля ждал, что и он присоединиться к унижениям, но Аролель поступил совсем иначе. — Мальгоранг, мой друг! - Воскликнул он и театрально развёл руки, - Неужели ты наконец взялся за то единственное, что умеешь делать хорошо? То есть, бить слабых, бездельничать и требовать драить твои доспехи, которые, прямо скажем, вообще не должны ржаветь, если ухаживать за ними должным образом. — Аролель. - Проворчал тот, - Я воспитываю жалкого раба, хотя это не моя работа, а работа плети галерного надсмотрщика. — Воспитываешь? Как я понял, ты только что велел его убить. — Потому что он не повинуется, а неповинный хоть в чем-то малом рано или поздно взбунтуется и против самой Сихореи. С каких это пор ты стал…       Аролель был один, а Мальгоранг с четырьмя своими дружками. Но те, может, и были крепче и злее, но у Аролеля был хорошо подвешен язык. Он прервал Мальгоранга, театрально подняв ладонь: — Постой, давай сперва уточним. То есть, я потратил своё время, чтобы добыть для великой Сихореи хорошего, испытанного сильного гребца, а ты попираешь мои заслуги своими ногами? Нет, более того: ты говоришь "нет" не мне, а самой Сихорее, ибо найти умелых гребцов - это её приказ и ее воля.       Тут Мальгоранг явно растерялся, и, глянув на своих дружков, ответил, как бы не оправдываясь, но уже не так уверенно: — Я всего лишь дал ему приказ, а он… — Может, ты тогда знаешь, - Аролель снова перебил его, - Как я буду объяснять старшим утрату ценного раба, которого я уже успел вписать в рапорт? Может, у тебя есть на примете кто-то, кто подменит его на весле? Или ты сядешь на его место сам? — Не неси чепухи, я не коснусь галерного весла, покуда жив! Не говоря уже о том, что у нас тысячи рабов, и уж точно среди них найдется замена для твоего ненаглядного. — А знаешь, как эти твои действия расценят там, повыше? - Продолжал тянуть жилы Аролель, - Саботаж, попрание дисциплины, глупость и неумелость. — Ты преувеличиваешь то, сколь ценна жизнь этого червя, и, думается, тебе попросту хочется со мной поспорить! — Ну, коли так, тогда убей его, как задумал. - Аролель пожал плечами и покачался на носках. — Ты что-то быстро сдался. - По Мальгорангу сразу стало ясно, что теперь он ни за что не приведет свой приказ в действие и попросту машет кулаками после драки. — Я не властен над твоей тупостью и упрямством. Быть может, хоть офицерство сможет научить тебя уму-разуму. Ну, давай же, поступай, как задумал.       Мальгоранг помолчал, нервно оглядел своих товарищей, досадуя о падении авторитета в их глазах, а потом попытался неуклюже отшутиться: — Ну, как я не разбираюсь в очистке стоков, оставляя это чистильщикам, так и в рабах, когда на то есть такой большой знаток как ты, Аролель. — Тебе вообще ещё многое предстоит выучить в этом большом и сложном мире, друг. - Аролель вздохнул с оскорбительным снисхождением, - Теперь мне пора. Когда они отошли, провожаемые взглядами, полными ярости, Ошля сказал Аролелю, и вполне искренне: — Спасибо. — Я сделал это не ради тебя, раб из Югополья, чем бы оно ни было. Но мне нравится ставить на место этого идиота. - Аролель усмехнулся, - Хотя, если по правде, то и ради тебя тоже. Они остановились напротив люка на верхний гребной ярус. — Я не могу опять туда. Я не смогу снова сесть за весло. Умоляю, отпустите… - Взмолился Ошля неубедительным хриплым голосом, - Если хотите, то бросьте меня посреди пустыни, только отпустите… — Так вот как стоило тебя ломать. Не угрозой, а обещанием свободы. - Аролель покачал головой и вздохнул, - Нет, то, что я тебя спас от смерти, не делает меня теперь обязанным даровать тебе и свободу. Ступай на гребную палубу. — Умоляю вас… У меня не будет другого такого шанса… Молю… — Не о чем умолять, бедолага. Снова в галеру: вот и всё, что я могу тебе предложить. Может, когда-то ты ещё и освободишься.       Но тут случилось невероятное: знатный сихорейский воин Аролель потрепал Ошлю, жалкого раба, за плечо, словно утешал старого приятеля: — Да, я думаю, в нужный час ты покинешь галеру. В нужный час! Но вот если ты считаешь, что именно тебе досталась самая горькая и несправедливая участь на свете, то могу сказать, что тогда ты ещё не созрел, чтобы покинуть кандалы. Не заслужил. Ты думаешь, я не несу никакого бремени? - Он раскрыл на груди льняную тунику, показав Ошле ужасные рубцы от клинков и криво сросшиеся после переломов рёбра. - Через два месяца меня снова отправляют на войну далеко на восток, в вымороженные степи, где живёт конный народ под названием лхаджуры. А это какие-то черти, а не люди: они злее волков характером, страшнее росомах в драке и подлее лис в обмане. После боя они вырезают сердца врагов и пьют из них кровь. И вот, буду я трястись бессонными ночами под лютым степным ветром, оплакивать друзей, порубленных в репу, и стоять в строю, когда лхаджурские всадники в своих клыкастых стальных масках на полном ходу поскачут на нас с пиками наперевес... И я бы хотел сказать, что мне вовсе не страшно, да только это не так. Жить мне хочется, Ошля из Югополья, страсть как хочется жить. — Давай поклянёмся один-другому, - Сказал Ошля дерзкие слова, за которые раба могли на месте лишить языка, - Ты выживешь в той степи, а я на галере. Поклянёмся, что каждый из нас победит на своей войне. — Идёт. Уговор. - Аролель улыбнулся, и они с Ошлей пожали друг-другу запястья, - Теперь - прощай.       Аролель вложил ему в руку грушу, развернулся и пошёл прочь, а Ошлю под локти затащили в трюм и закрыли за ним решетку.