В песнях и мыслях.

Мраморная кожа и легкий аромат вина. Типичный вечер в тусклых комнатах дворца, только вместо скульптуры в середине зала не произведение искусства, а он — тонкий и хрупкий, изгибающийся и смотрящий прямо в глаза своим господам. Он их. Его красота их. И они смотрят. Сначала смотрят, а потом зовут к себе. — Будь мил, долей вина, — и он уже ощущает пальцы на своей коже, но не сопротивляется, лишь ластится. — Только Вам, господин? — улыбается и чуть ли не мурлычет. — Только мне, — в этих господских глазах, маленькой головёшке и трогающих руках царит лишь одно — чувство власти и превосходства. Он его. Лишь его. Вот и трогает по хозяйски. С каждым бокалом всё интимнее и сильнее. С каждым вздохом похоть по залу расходится быстрее. Все перестают стеснятся, перестают прятаться и скрываться. Таково высшее общество. — Слышали бы вы его стоны, ох как он стонет, — рука скользит по бедру. Выше и выше. — С вами, господин, я не могу сдержаться, — чуть ли не стонет под ласками, прижимается смущенно и прикрывает глаза. Из господского рта вылетает тихий смех в перемешку с животным рыком. Он лишь его, он лишь его... Лишь его, поэтому пусть все услышат. — Вы услышите это сегодня, идём, — последнее бросает коротко и уже не ждет ответ, лишь тянет за собой. В постель. На белые простыни, которые пахнут цветами и — лишь для Луки — жизнью. Для этого он создан.... Нет, это цена его жизни. Его суть — угодить. Каждому из своих господинов. Удивительно, что они сменяются так часто. Хотя... Нет. Но сейчас не надо об этом думать, сейчас надо отходить как можно дальше и медленно снимать с себя последние остатки ткани и приличия, сейчас надо будет впиваться ногтями в чужие плечи и стонать. Пусть все слышат. Пусть все знают. И пусть все завтра видят засосы и синяки на его мраморной коже. Ночь пахнет крепким вином и жизнью. Скоро и он выпьет, надо лишь подождать...