Патрия

Тень.

Многие истории о любви — а эта история как раз из таких — начинаются так: "Они познакомились в такой-то день, в таком-то месте и при таких-то обстоятельствах". Продолжаются эти истории тоже вполне классически: "Они полюбили друг друга. Они осознали свои чувства. Они поцеловались. Они поженились. И жили они долго и счастливо". В этой истории всё было не так. У её героев не было никакого долго и счастливо, они прожили всю жизнь, будучи в полной уверенности, что их сердца принадлежат другим, да и вообще их история началась до того, как они по-настоящему познакомились. Но не будем забегать вперёд. Итак, как мы сказали, началось всё не со знакомства. Он не знал её имени, он не был представлен ей сам, он даже не смог бы точно сказать, когда он заметил её впервые — он просто видел её. Видел снова и снова. Словно она никогда не появлялась в первый раз, а просто была там. Всегда. Его звали Анжольрас. Он был в меньшей степени студент и будущий адвокат, в чуть большей — лидер революционной организации "Друзья Азбуки", и в самой большой — гражданин и республиканец. Она была тенью. Мариусовской тенью, если быть точным. Тень появлялась в кафе Мюзен (или же в кабачке Коринф) в те часы, когда туда приходил Мариус, следовала за ним всюду, словно потерявшийся щенок, и пожирала его глазами, когда он что-то говорил. Позже Анжольрас находил это глупым — хотя бы потому, что Мариус был а) бонапартистом, б) мечтателем, и по этим двум причинам от него редко можно было ждать услышать что-то стоящее. Но это позже. Сначала он просто замечал её боковым зрением, каждый раз хмурясь: уж не полицейская ли это шпионка? Хотя вряд ли. Для ищейки она была слишком оборванкой. Другие — Курфейрак, Жоли, Прувер — называли её тенью. Ну что ж. Тень так тень. Революция становилась всё ближе, и Анжольрасу было не до теней.

***

Гамен.

Революция становилась всё ближе, и это означало кучу проблем, которые нужно было предотвратить, решений, которые нужно было принять, распоряжений, которые нужно было отдать. Анжольрас обдумывал планы действий с Комбефером, готовил речи с Курфейраком, удерживал в относительно вменяемом состоянии Грантера, доставал материю для флагов, ружья и порох и тщетно пытался унять Мариуса, ухитрившегося влюбиться в такой момент и отвлекавшего своими россказнями о некоей прекрасной мадемуазель всех Друзей Азбуки. А ещё Анжольрас по-прежнему замечал эту молчаливую тень, с неудовольствием находя её в тёмных уголках Мюзена снова и снова. Здесь следует отметить, что мраморная-статуя-Анжольрас никогда не находил ничего привлекательного в женском обществе, попытки матери женить его на какой-нибудь пустоголовой светской девице стали немаловажным фактором его ухода из дома, а гризетки, пытавшиеся завести с ним интрижку, не вызывали у него ничего, кроме отвращения и праведного гнева. Соответственно, его друзьям строго-настрого было запрещено приводить любовниц на собрания (в способность женщин держать язык за зубами Анжольрас никогда не верил), а сами по себе парижанки не слишком интересовались защитой своих прав, больше занятые вопросами ежедневного выживания. Поэтому женщин на их собраниях никогда не бывало, и хорошо. Анжольрасу с лихвой хватало и бесконечных разговоров своих друзей об их любовных приключениях. Если бы какая-нибудь женщина посмела отвлекать их от Революции, он бы собственноручно вышвырнул её вон. Однако мариусовская тень этого не делала, и Анжольрас мало-помалу смирился с её присутствием. Она всё так же приходила с Мариусом или же чуть позже него и сидела в своём тёмном уголке, тихая как мышь. Курфейрак первый опознал в ней гамена, и это многое объясняло. Тяжёлая жизнь оставила на девчонке свой след: грязные лохмотья, худое, истощённое тело с выпирающими костями, куча синяков на голых руках и плечах — всё это указывало не на бедность, не на нужду, а на самую настоящую нищету. Анжольрас даже не осуждал гамена (видя в ней лишь ещё одно проявление социальной несправедливости), замечая её за одним столиком с Грантером, опрокидывающей в себя один стакан за другим. Гораздо больше его раздражал сам Эр с его болтовнёй в духе: "эта девчонка ругается, как и рабочим не снилось, клянусь всем греческим пантеоном, мне иногда хочется за ней записывать!" Анжольрасу на это оставалось лишь пожимать плечами и рекомендовать ему пойти проспаться.

*** Мадемуазель Жондретт.

Однажды девчонка пропала и не приходила на собрания около двух недель, а потом вдруг появилась опять. Причём Мариуса в тот день не было — Анжольрас был готов поставить любимый красный сюртук, что Понмерси снова сбежал к своей драгоценной Козетте. Сам Анжольрас в тот день опаздывал — задержался на встрече с рабочими — и потому с досадой поморщился, когда, едва войдя, услышал звавшего его Грантера. Тем не менее он подошёл и с удивлением увидел стоявшую рядом с Эр'ом девчонку. "Вот, гражданочка пришла. Помощь требуется," — заявил Грантер и, икнув, покачнулся. В руке он, вероятно, для равновесия, держал бутылку. "Чем могу быть полезен?" — спросил Анжольрас холодно, не исключая, что это может быть очередной попыткой товарищей организовать ему свидание с женщиной. Девчонка обиженно вскинула голову, очевидно, верно истолковав его тон. "Я ищу своего брата, месье". "И кто ваш брат, мадемуазель?" На загорелом, покрытым грязью и сажей лице гамена мелькнула улыбка. "Вы его знаете, месье. Гаврош. Он часто здесь бывает, месье." "Гаврош — ваш брат?" В первую секунду Анжольрас ей не поверил, но, подумав об озорном и бесстрашном мальчугане, увидел вдруг в них что-то общее, лукавое, бесшабашное. Девушка жадно ждала ответа. Анжольрас заставил себя улыбнуться. "Мадемуазель..." — он замялся. "Жондретт, — подсказала она — Но вам не нужно называть меня мадемуазель, я никакая не леди, лучше зовите меня Э..." "Мы все равны, мадемуазель Жондретт", — прервал он, а после, не слушая её, обернулся и крикнул Курфейрака. Тот направился к ним с выражением величайшего торжества пополам с насмешливым удивлением, и Анжольрасу захотелось ему двинуть. Он уже догадывался, что ни Грантер, ни Курфейрак ни оставят его в покое, отпуская остроты в духе "о, мрамор дал трещину? так у тебя нет аллергии на женщин, кто бы мог подумать?.." Поэтому, желая свести эти насмешки к минимуму, он лишь скупо бросил Курфейраку: "Мадемуазель Жондретт, сестра Гавроша, ищет его. Разберись," — и ретировался. Но уже уходя, он слышал, как за его спиной Курфейрак что-то рассказывал о его сложном отношении к женщинам, и это заставило его вспыхнуть от гнева. Ему пришлось несколько раз напомнить себе, что девчонка не виновата, что у него друзья идиоты.

*** Мадемуазель Тенардье.

В тот вечер он сильно задержался в Мюзене, раз за разом перечитывая речь, которую должен был произнести на следующий день, и вследствие своей сосредоточенности на предмете упустил начало дискуссии. Его слух привлекла громко произнесённая кем-то знакомая фамилия. Фамилия эта была Тенардье, и она принадлежала вору, мошеннику и отпетому негодяю, главе знаменитой банды Патрон-Минетт, которой случалось попадаться и Друзьям Азбуки. Анжольрас нахмурился и, отложив листы, быстро направился к спорящим. Ему не пришлось прокладывать путь — люди привычно расступались перед ним — и он увидел в углу Комбефера со скрещёнными на груди руками, Курфейрака, трясшего за плечо Гавроша, и девчонку Жондретт, имевшую одновременно смущённый и вызывающий вид. При виде его девчонка попыталась ускользнуть, но Комбефер удержал её. В тот вечер выяснилось многое. И то, что, узнав о готовящемся восстании, старик Тенардье готовился воровать ценности с убитых, и то, что Монпарнас нередко перехватывал поставки оружия, и то, что настоящей фамилией Гавроша и его сестры была Тенардье. "Папаша очень злой. Он разозлился на меня, когда я помешала ему с одним дельцем," — хрипло констатировала девчонка со своим обычным насмешливо-безумным видом. Её рваная рубаха не скрывала тёмных синяков и кровоподтёков на её плечах и шее. Пока Комбефер выкрикивал Жоли, который в некоторой степени был врачом всех Друзей Азбуки, Анжольрас сопоставлял рассказ девчонки с тем фактом, что она и раньше приходила избитой, и внутри него медленно, но верно начал разгораться гнев. Ещё одна жертва общественного произвола и человеческой жестокости, ещё одна невинная душа, обречённая на жизнь в унижении и страдании, ещё одно несчастное создание, так рано столкнувшееся с пороком и насилием. Девчонка успокаивающе коснулась его локтя. "Месье, всё в порядке. Это жизнь таких, как я." "Вот поэтому-то всё и не в порядке", процедил он сквозь зубы. Гамен грустно улыбнулась. "Простите, что скрывала всё это, месье. Прощайте". "Почему прощайте?" — тотчас встрял Курфейрак. Девчонка пожала плечами, словно это было нечто очевидное. "Вы выгоните меня. Я же Тенардье. Я знаю, что вы говорите о моём отце, и, честно вам скажу, он ещё хуже!" Анжольрас опустил ей руку на плечо. (Это был первый раз, когда он коснулся женщины.) "Мадемуазель Тенардье, или мадемуазель Жондретт, как вам угодно. Мы боремся против нашего правительства во имя таких, как вы. Униженных, обездоленных, отверженных. Мы сражаемся за свободную Францию, за республику, за мир, где о каждом человеке будут судить исходя из того, кто он, а не из того, кем были его родители. Вам не нужно бояться предубеждений, потому что настанет день и час, когда эти предубеждения развеются по ветру, как прах тех, кто их насаждал, и когда настанет царство истины и справедливости. Мы все равны, мадемуазель, и рано или поздно им придётся это признать." И Анжольрас увидел, как в громадных глазах девчонки вспыхнула искра надежды.

*** Соратник.

С тех пор девчонка стала появляться на собраниях и тогда, когда на них не было Мариуса. Пару раз Анжольрас замечал её и на ралли, среди толпы, пока они с Мариусом обращались с воззваниями к народу. Это было хорошо: женщины подхватывали её Vive la France, чувствуя в ней свою. Всё же она и Гаврош были ближе к народу, чем Друзья Азбуки, и оттого к ним относились с большим доверием. Иногда девчонка набиралась наглости — или смелости — давать ему советы. "Простые люди не поймут этих слов, месье", "Никто из народа не говорит по латыни, месье", "Оставьте эти красивые выражения авторам этих ваших книжек, месье". Но чаще она была восхищена и не боялась об этом говорить в своей простодушной манере. "Ну, вы даёте, месье", — говорила она Анжольрасу, в очередной раз выводя его какими-то запутанными и грязными улочками к Мюзену после ралли. Или: "Ох и здорово вы разозлили полицию сегодня, месье". Или: "Вас уже узнают в народе, месье". Её хорошему знанию Парижских улиц впервые нашёл достойное применение Комбефер. Анжольрас, войдя в тот вечер в дальнюю комнату Мюзена, был немало удивлён, увидев девчонку не в её тёмном уголке, а у стола с разложенными картами. "Анжольрас, мы спасены, — сказал Комбефер. — Мадемуазель Жондретт знает все улицы, где можно наткнуться на полицию или на Патрон-Минетт". Анжольрас взглянул на девчонку, оценив её потрёпанный вид. У него были большие сомнения, что она умеет хотя бы читать, не то что ориентироваться по картам. Мариус виновато кашлянул. "Она была образована," — шёпотом сказал он. Рекомендациям друзей Анжольрас доверял. "Показывайте, мадемуазель", — кивнул он. Девчонка зыркнула на него своими тёмными глазищами, но послушно шагнула к карте и, сыпя словечками на арго, бойко рассказала им о Париже в разы больше, чем знали они, прожившие здесь почти всю жизнь. Анжольрас едва успевал наносить на карту заметки, подписи и значки. К концу этой сумбурной лекции Комбефер, улыбнувшись, тихо сказал ему: "Видишь?", Курфейрак поцеловал мадемуазель руку, а Грантер предложил за неё выпить. Но девчонка смотрела лишь на Мариуса, перечитывавшего у окна какую-то записку. Её вдохновенное лицо (которое можно было даже назвать красивым) поникло, и Анжольрас вдруг испытал к ней острую жалость, такую же, какую вызывал у него вид нищих, больных или любым иным образом пострадавших от несправедливости людей. Он, убеждённый трезвенник, сам налил ей вина. "От имени всех Друзей Азбуки благодарю вас, мадемуазель, — сказал он негромко, но торжественно. — Это была неоценимая услуга. Вы приблизили нас ещё на шаг к Победе Республики". Девчонка выпила стакан залпом.

*** Эпонина.

По вечерам, когда большая часть Друзей Азбуки расходилась по домам — своим или домам любовниц, — они нередко оставались в Мюзене вдвоём. Он — потому что у него всегда оставались какие-то дела, она — потому что у неё никаких дел, как правило, не было. Иногда она с мечтательным видом грелась у огня, иногда просила трактирщика дать ей подмести за корку хлеба, а иногда просто бродила по кафе, с благоговением разглядывая карты и книги и что-то восторженно бормоча своим хриплым и одновременно мелодичным голосом. Анжольрасу, привыкшему работать при громкой пьяной болтовне Грантера, это не мешало. Пару раз она робко подходила к нему и просила ей что-то объяснить, в духе: кто такой Ламарк, что значит прогресс и что такое догмы. "Чтобы понимать, о чём вы все говорите, и не выглядеть совсем глупой перед месье Мариусом," — говорила она, и он объяснял, хотя, конечно, был не в восторге от причины её любопытства. Он мечтал освободить Францию, сделать её Республикой, построить новое, справедливое общество, основанное на равенстве и братстве, а этой девчонке был важен только её Понмерси. Было бы куда лучше для неё самой, интересуйся она революцией ради собственного будущего, а не для того, чтобы блеснуть знаниями перед ослом, который никогда не обратит на неё внимания. Анжольраса удивляло, что Эпонина — она просила называть себя именно так — была гордой, особенно для её статуса, но при этом вся её гордость куда-то пропадала, стоило Понмерси оказаться рядом. Анжольрас, разумеется, знал, что это не его дело, и всё же однажды не выдержал. "Вас устраивает, мадемуазель, что вас используют как почтового голубя?" — поинтересовался он, глядя на то, как она теребит в руках мариусовский конверт. Эпонина вскинула голову. "Вы когда-нибудь влюблялись, месье?" — неожиданно спросила она. Ему не потребовалось и секунды на размышления. "Нет, — он встретился с ней взглядом. — Если вы имеете в виду любовь к человеку. Моя единственная возлюбленная — это Франция". "И вы живёте ради неё?" "Да". "И вы готовы сделать ради неё всё, что угодно, даже зная, что она не может ответить вам взаимностью?" "Да". "И вы готовы умереть ради неё?" "Да". "В таком случае, месье, мне странно, почему вы меня не понимаете. Мной движет любовь к месье Мариусу, а вами, как вы там говорили, к своей Патрии", — Эпонина насмешливо выделила это слово голосом. Она всегда говорила об этом с пренебрежением, и это всегда выводило его из себя. Её циничные замечания не раз были причиной жарких споров между ними. Эпонина, как он заметил, была по-своему умна, наблюдательна и остра на язык. Любила называть их всех буржуа, говорить, что их протесты ни к чему не приведут, что богачи всегда много болтают и ничего не делают. Что они могут заявлять что угодно, но народ всё равно будет видеть в них богатых мальчиков, заигравшихся в свои игры. Что они ничего не знают о жизни таких, как она. "Так расскажите", — однажды сказал он. И Эпонина, наслаждаясь тем, как вспыхивало (то от смущения, то от ярости) его лицо, рассказывала. О том, как они с сестрой угадывали по звуку шагов настроение отца, о пропадающих неизвестно куда младенцах матери, о блеске ножей, о похабной ругани, о чужой хватке на плечах, о скрипах кровати, о клопах в тюфяках, о череде тел, рук и лиц, о боли, об ударах, об одной корке на четыре дня, о воде в Сене, такой холодной, что захочешь утопиться — и передумаешь, о воровстве, о холоде, о голоде и непрекращающейся борьбе за выживание. "Но вы же хотите, чтобы это закончилось? — он схватил её за запястье, вглядываясь в её глаза. — Чтобы не было ни нищеты, ни насилия, ни угнетения?" "Хочу", — сказала она. "Значит, вы с нами".

*** Патрия.

То, что восстание приближалось, было очевидно. В воздухе веяло грозным духом 1789 и 1792 годов, недовольство народа зрело, с каждым днём обстановка накалялась всё сильнее и сильнее. Анжольрас ожидал бунта с радостным нетерпением — это было то, к чему он готовился, к чему стремился долгие годы, — но это не мешало ему осознавать, как возрастала его ответственность, ответственность за судьбу Франции, судьбу народа, судьбу вверившихся ему людей. Анжольрас планировал, размышлял, решал, приказывал, договаривался, улаживал, проверял. В верности своих друзей он не сомневался, но необходимо было заручиться поддержкой народа. Нужно было привлечь людей в свои ряды, объяснить, за что они борются, убедить их подняться. Это была задача первостепенной важности. Её Анжольрас взял на себя. Каждая его новая речь была сильнее и убедительнее предыдущей. Поднятый им клич Vive la France раздавался далеко по улицам, люди жадно слушали простые и понятные им истины: граждане должны быть свободными, законы — справедливыми, тирания — разрушенной. Не было сомнений: зерно падало на благодатную почву. "Старик, сегодня ты превзошёл самого себя!" — говорил ему по вечерам Курфейрак, на что Анжольрас лишь отмахивался. Что такое красивые слова, если они не ведут ни к какой цели? Зачем нужно отдельное, само по себе взятое красноречие, лишённое смысла? Чего стоят идеи, не подкреплённые готовностью за них сражаться? У Анжольраса были и цели, и смысл, и готовность к борьбе. У него была его любовь, его Франция, его Патрия. Патрия, так вовремя пришедшая к нему в виде худенькой девушки с блестящими глазами и хриплым голосом. Эпонина вдохновляла Анжольраса — не как женщина, но как человеческое существо, нуждающееся в защите. Одного взгляда на её тощую фигуру в грязных лохмотьях ему хватало, чтобы вспомнить, за что они борются. Глядя на неё, Анжольрас видел сотни и тысячи обездоленных людей, которых лишили всего, загнали в трущобы, в среду, где процветают болезни, разврат и преступность. Он видел в ней свою Родину. Измождённую, хлебнувшую много горя, измученную постоянным насилием. Когда-то процветавшую, целомудренную и прекрасную, ныне — вынужденную вести порочную и греховную жизнь, опустившуюся, но несломленную. И он, один из лучших студентов Сорбонны, прекрасно образованный, знавший пять европейских языков, называемый друзьями "Мраморная статуя", лишённый слабостей и никогда не знавший любви к женщине, боготворил это живое воплощение возрождающейся Франции. Франции, ради которой он жил и ради которой готов был умереть. Его Франции.

*** Мученица.

Он смотрел, как она умирала. Он видел склонившегося над её телом взволнованного Мариуса, видимо, впервые в жизни по-настоящему заметившего свою тень. Он видел хрупкую фигурку в мужской одежде и выбившиеся из-под картуза длинные волосы. Он видел набежавшую под ней лужицу крови. А ещё видел её лицо — безмятежное, прекрасное, счастливое. Какой же ужасной должна была быть жизнь этой девушки, чтобы Смерть казалась ей блаженством? Анжольрас стоял и смотрел на неё, не в силах отвести глаз и не замечая заливавшего его дождя. А люди так и не пришли. Она знала, что так будет. Она сказала ему об этом накануне, непривычно серьёзная, молчаливая, покорная. Печальная — словно уже тогда предвидевшая, что умрёт. "Они не придут, месье", — тихо сказала она. Без всякого желания начать спор, обидеть или поддразнить. Просто как факт. Анжольрас стиснул зубы. "Должны прийти", — ответил он с нажимом. Эпонина грустно улыбнулась, явно не убеждённая. "Знаете, а мне даже жалко, — неожиданно сказала она. — Жалко, что вы все умрёте. Вы ведь могли бы быть счастливыми богатыми буржуа и..." "Не могли бы." "Вот потому и жалко. Что вы добровольно отказались от такой жизни ради... ради таких, как я. Я не верю в вашу Революцию, месье, но я верю в вас". И вот сейчас она умирала. Она, которая не верила в их дело и пришла сюда лишь ради Мариуса, стала первой жертвой. Анжольрас увидел, как её тело обмякло и как Мариус трепетно коснулся её лба губами. "Она, наверное, была бы счастлива", — мелькнуло в голове у Анжольраса, но всё его раздражение к Понмерси куда-то испарилось. Мариус был героем баррикады, Мариус спас их всех, Мариус выбрал сражаться и умереть с ними, и, наконец, Мариус был искренне убит горем из-за Эпонины. Вместе с Комбефером Анжольрас забрал погибшую из рук Мариуса. Он должен был отнести её тело сам, как командир, как лидер, как верный служитель своей Патрии — но не смог. Эпонина была совсем лёгкой, почти невесомой, но её смерть вдруг опустилась на него тяжёлым грузом, едва он коснулся её ещё тёплого тела. Он был вынужден передать её Комбеферу и молча смотрел, как тот уходит. Он знал, он был готов, он ждал этого, его много раз предупреждали — и всё равно ему было больно. Первая смерть на его совести. Первая невинная душа, пострадавшая из-за его Революции. Революции, которой он хотел спасти своих сограждан. "Мы отомстим за неё!" — сказал Легль. "Мы станем сражаться во имя неё! Она будет нашей Жанной Д'Арк", — добавил Прувер. И они сражались. И падали — один за другим. Люди так и не пришли. Видя направленные на себя десятки дул и сжимая в руке красный флаг, Анжольрас думал о Франции. Смерть не страшила его. Он сделал всё, что мог. В момент, когда грянул залп, ему почудился смутно знакомый женский голос. Vive la France!

*** Проводник.

Он очнулся — и она была там. Он очнулся всё там же, в Коринфе, среди обломков мебели и стёкол. Она с любопытством смотрела на него чуть издали, прислонившись к дверному косяку. — Доброе утро, месье, — сказала Эпонина. Она вышагнула из полумрака и протянула ему руку — чистую, без следа крови, грязи или сажи. — Я проведу вас, месье. — Куда? — сипло поинтересовался он. Она сверкнула тёмными глазищами. — Дальше. Анжольрас нахмурился, состыковывая обрывки воспоминаний в единую картину. — Вы умерли. — Да. — Я тоже? — Обернитесь. Он обернулся. И увидел — своё тело, свешивающееся из окна. Его труп по-прежнему сжимал флаг, словно сросшись с ним в одно целое. В груди виднелось полдесятка пулевых отверстий. Анжольрас недоверчиво коснулся рукой своей рубашки. Ран не было. Эпонина, незаметно очутившись рядом, потянула его за руку. — Идёмте, месье. Остальные уже прошли. Я видела их. Он стиснул её ладонь. — Остальные... все погибли? — Месье Мариус жив. Анжольрас прикрыл глаза. Груз вины снова навалился на него, на этот раз с новой силой. Столько людей полегло из-за него, из-за его революции, которая должна была стать спасением Франции... Глупец, самонадеянный глупец! Он не смог вынести даже одну жертву, переложив её на Комбефера, а их было несколько десятков на одной только их баррикаде, и... — Вы не виноваты, месье, — прозвучало рядом. Эпонина смотрела на него, серьёзная, и в то же время какая-то одухотворённая, светлая, какой никогда не была при жизни. — Я отдала свою жизнь не ради вашей Революции, а ради Мариуса. Смойте мою кровь с ваших рук, месье. Анжольрас молчал, вслушиваясь в её слова, в её участливый тон, и отчаянно презирал себя. Мало того, что он провалил восстание, мало того, что столько людей погибло, так ещё и сейчас хрупкая девчонка оказалась сильнее его. Кто кого должен утешать, буржуа, отправивший на тот свет десятки людей, или гамен, столько страдавшая при жизни?.. — Послушайте меня, месье, — Эпонина бережно взяла его руки в свои. Они оказались на удивление горячими. — Мы сами выбрали это. Я пришла потому, что хотела умереть, потому что хотела умереть вместе с Мариусом, потому что никакая смерть не могла быть хуже моей жизни. Ваши друзья пришли сражаться, потому что верили в Республику, в свободную Францию и всё, что вы обсуждали. Они могли не приходить, но они выбрали умереть вместе с вами. Они знали, что их ждёт, месье. Анжольрас молчал. Слова Эпонины проникали ему прямо в душу, залечивая кровоточащие внутри раны. Некоторое время они оба не произносили ни слова. Мимо них прошли солдаты Национальной гвардии и, крестясь, сняли с окна его тело. Стоявших посреди комнаты Эпонину и Анжольраса они явно не видели. Когда солдаты ушли, она мягко потянула его к выходу, и он пошёл за ней. Вместе они спустились по лестнице и вышли на улицу Сен-Дени. Тут Анжольрас впервые подумал о том, что ждёт его. — Почему вы? — спросил он хрипло, и только потом сообразил, что это могло прозвучать оскорбительно. Но Эпонина поняла его. — Не знаю, месье. Возможно, потому, что вас некому здесь встретить — я имею в виду, из семьи. Возможно, потому, что ваши друзья... в общем, они смогли уйти, потому что их ничего не держит, а у вас душа по-прежнему неспокойна. А возможно, потому, что я сама вызвалась. — Вы? — Я. Меня саму встретила... вы, её, наверное, не знаете, месье. Та женщина, мать Козетты... Вы, наверное, и Козетту не знаете, то есть месье Мариус, вам, конечно, рассказывал... — Эпонина сама смутилась своей сбивчивой речи и оборвала себя. — Она сказала, что здесь никто не должен быть одинок. И я вызвалась быть вашим проводником, месье. Ваши друзья ждут вас. Они уже обрели свой покой, и вы придёте к ним, как только... отпустите себя, месье. Она мягко улыбнулась и шагнула вперёд. Обхватив руками его лицо и пригнув его голову к себе, она поцеловала его в лоб, и ничто в его душе не восстало против этого целомудренного поцелуя. — Идёмте, месье. И Анжольрас пошёл за ней. *

** Спутница в вечности.

Анжольрас не мог сказать, как долго они шли. Может, час, может, сутки, может, неделю. География, время и расстояние здесь значения не имели. Что до отдыха и пищи, то ни Анжольрас, ни Эпонина в своём призрачном состоянии в них не нуждались. Впрочем, ему было почти безразлично, куда они идут. Он думал о своих друзьях, доверившихся ему и погибших из-за него. Анжольрас думал о Комбефере, своём лучшем друге. Комбефер был человек и гражданин, философ и учёный. Он не терпел насилия, был мягок и благороден, видел будущее в руках школьного учителя и настаивал на важности образования. Он был самым мудрым и терпеливым из них всех. Он думал о Курфейраке с его добрым сердцем и острым языком. А где Курфейрак — там и Гаврош, находчивый и ловкий, насмешливый и бесстрашный. Анжольрас вспоминал Жоли с его вечными болячками, скромного, проницательного, всегда таскающего с собой стопку учебников по медицине. Вспоминал Легля с его хронической неудачливостью, никак не сказывавшейся на его жизнерадостности. Фейи, бедняка-рабочего, без посторонней помощи выучившегося грамоте и желавшего бороться за справедливость не только во Франции, но и во всём мире. Прувера, романтичного, мечтательного, застенчивого — и при всём этом исключительно бесстрашного. Баореля, придерживавшегося самых красных убеждений, отчаянного и решительного. Грантера, оказавшегося в сотни раз более смелым и честным человеком, чем Анжольрас когда-либо о нём думал. Наконец, Анжольрас чувствовал себя виноватым и перед Мариусом, несмотря на то, что тот выжил. Анжольраса не оставляла мысль, что Мариус был готов сражаться и умереть вместе с ними, а он относился к нему как к ни к чему не годному мечтателю. Совесть терзала его; ни о каком отпустить себя не было и речи. И всё же их путь позволил ему успокоиться, а его мыслям, по-прежнему безрадостным, упорядочиться. Эпонина не мешала ему думать, молча ведя его по пустынным улочкам призрачного Парижа. Она шла чуть впереди, лёгкая, бесшумная, окутанная серебристой дымкой. Этого приглушённого сияния хватало, чтобы осветить дорогу. Когда-то она была тенью, сейчас же стала светом. — Мы пришли, месье, — сказала она, и Анжольрас вскинул голову, выходя из задумчивости. — Мы вернулись в Коринф? Мы... просто ходили кругами? Эпонина взглянула на него, уловив в его голосе разочарование. — Вам нужно было пережить своё горе, месье. А ещё кое-что увидеть. Они снова поднялись по знакомым ступенькам. За единственным уцелевшим столом одиноко сидел Мариус. Анжольрас застыл у лестницы. Затем рванулся к нему — и заставил себя остановиться. Даже при том, что Мариус не мог его видеть, приближаться казалось неправильным, словно он врывался во что-то слишком личное. На Мариуса было больно смотреть. Худой, бледный, с рукой на перевязи, он выглядел смертельно уставшим. Своей согбённой фигурой он, двадцатилетний, напоминал глубокого старика. Но больше всего изменились его глаза, глаза, в которых навеки остался ужас той ночи. А ещё Мариус плакал. Анжольрас слышал, как тот называл имена — те же самые имена, что порой бормотал он сам себе под нос. Курфейрак. Жоли. Гаврош. Только вдобавок к ним Мариус называл ещё два: Анжольрас и Эпонина. Мариус обращался к ним. Мариус умолял их простить его. Мариус улыбался, вспоминая их встречи, — и снова начинал плакать. Анжольрас переглянулся с Эпониной. Если он, мёртвый, не мог простить себе смерти друзей, то каково было Мариусу? Анжольрас осторожно приблизился и положил руку Мариусу на плечо. Он готов был поклясться, что тот вздрогнул и что с его языка сорвалось нечто вроде "тени!" — Мариус, ты не виноват. Ты сделал всё, что мог, — Анжольрас остановился. Слова, всегда легко приходившие на ум, сейчас приходилось подбирать с трудом. — Никто тебя не винит. Ты... ты герой, Мариус. Просто живи. Просто живи и будь счастлив за всех нас. Будь счастлив со своей Козеттой и... прости, что не понимал тебя. Я рад за тебя... Мы все рады. Мы с тобой, Мариус. Эпонина неслышно оказалась рядом и положила руку на другое плечо Мариуса, молча давая и своё благословение. На её лице не было ни обиды, ни ревности. Только тихая и спокойная радость. И почему-то от осознания того, что она рядом, Анжольрасу захотелось улыбнуться. — Теперь вы понимаете, месье? — спросила Эпонина, когда они вышли на улицу. Её маленькая ладонь снова оказалась в его. — Да. — Вы простили себя, месье? Зачем-то он взглянул на неё и сразу же об этом пожалел. В её громадных глазах было неподдельное участие. Кроме того, он внезапно заметил, как посвежело и похорошело её лицо после смерти. Небрежно разметавшиеся по плечам волосы тоже выглядели чище и мягче. — Анжольрас, — поправил он прежде, чем успел подумать. — Прошу прощения? — Просто Анжольрас, — повторил он. Глаза Эпонины расширились якобы от изумления, но сверкающие в них лукавые искорки свидетельствовали об обратном. Анжольрас вдруг понял, как ему не хватало её насмешливой улыбки. А ещё она стояла слишком близко, ближе, чем он когда-либо подпускал к себе женщин. — Анжольрас… — протянула она задумчиво, словно пробуя на вкус звучание. — Так вы не будете больше винить себя за выбор ваших друзей? Анжольрас покачал головой. Эпонина просияла. Раньше он видел её такой лишь с Понмерси, которого она любила... но теперь Мариуса рядом не было, а это значит, что... нет, этого не могло быть... Мариус говорил, что весь мир меняется, что если бы Анжольрас хоть раз побывал на его месте, он бы понял... Ещё не хватало становиться как Понмерси!.. и он никогда не влюблялся в женщину... это глупо... Это не для него, у него было другое предназначение... Революция... он провалил её, а эта девчонка помогла ему отпустить его горе... Патрия... она была его верной соратницей... боролся ради таких, как она... ради неё... она была на баррикадах… отчаянная, смелая, гордая… сама вызвалась... и эта насмешливая улыбка, и огромные глаза, и... И мрамор треснул, уступив место человеку. Анжольрас наклонился. Губы Эпонины вдруг оказались совсем рядом. Прежде, чем он успел остановить себя, он уже целовал её со страстностью, которую никогда прежде не обращал ни на одно живое существо. Всю жизнь Анжольрас любил одну лишь Францию, любил безусловно, пылко, самоотверженно, опуская глаза перед всем, что не являлось Республикой. Он был готов отдать ради неё свою жизнь — и он это сделал. Его совесть была чиста. Он знал: на его место придут другие, поднимут знамя и продолжат борьбу, пока Франция не станет свободной. Он сделал всё, что мог. А сейчас его ждала вечность, и ему нужна была новая цель, к которой он мог бы идти. Если раньше его жизнь состояла из борьбы, то сейчас настало время отложить меч и подумать о созидании. Он уже не мог сделать ничего для Франции, однако помогать другим людям, служить справедливости и строить новый, прекрасный мир было задачей не менее достойной. И он мог, нет, он был обязан защитить эту девушку, позаботиться о ней и дать ей всё, чего она была лишена при жизни. Это ведь тоже восстановление справедливости, если он вернёт ей любовь, уважение и заботу, которую она прежде только расточала Мариусу, но не получала сама. Все эти мысли пронеслись в голове Анжольраса в одно мгновение. А дальше сотня ощущений накрыла его, и он не мог больше думать, и только целовал Эпонину, вкладывая в это всю пылкость своей натуры. Одна лишь мысль заставила его отстраниться. Действительно ли она нуждалась в нём, или — он вспыхнул — он лишь воспользовался её слабостью? Анжольрас открыл глаза и взглянул на Эпонину. Её веки тоже были полуприкрыты, а губы расплывались в блаженной улыбке. — Мадемуазель Тенардье, простите, я... Он не договорил. Эпонина открыла глаза, и её затуманенный нежный взгляд вмиг развеял все его опасения. Её руки обвились вокруг его шеи. Их губы снова встретились. — Смотрите, — тихо сказала она, когда он выпустил её из объятий. Анжольрас обернулся. Над домами, впервые за всё время его пребывания тут, вставало солнце. Его лучи скользили по крышам, заливая их золотистым светом. Предрассветная дымка рассеивалась, тени исчезали, призрачные дома стремительно становились материальными. Мир оживал, наполняясь красками, звуками, запахами. Анжольрас взглянул на Эпонину и увидел, что её внеземное сияние тоже померкло. Эпонина стояла перед ним, живая, реальная, настоящая. — Добро пожаловать домой, Анжольрас, — сказала она и улыбнулась. А затем на улицу хлынули люди. Первым, кого увидел Анжольрас, был Гаврош, бросившийся к ним с такой стремительностью, будто за спиной у него выросли крылья. Он кинулся на шею Эпонине. Следом рядом оказались Курфейрак, Комбефер, Грантер, Прувер, Фейи, Жоли, Легль и Баорель. Рукопожатия, объятия, смех, шутки, возгласы — привычная радостная суета их встреч окончательно вытеснила боль из сердца Анжольраса. Он с наслаждением вдохнул полной грудью и расправил плечи, чувствуя, как с его души упал груз вины. А вокруг всё прибывали люди. Люди были свободны. Франция была свободна. Мир, который они так хотели построить, наступил. Анжольрас сжал руку Эпонины и улыбнулся. Теперь он был счастлив.