Следы чернил на пропитанных морем страницах

      Однажды Джек сказал мне: «Истинная красота корабля откроется тебе, когда корабль станет твоим домом».       Я проснулась с чувством удивительной бодрости. Каюту рисовал скупой полумрак предрассветных сумерек. В такую рань я обычно не вставала без необходимости, но в это утро сонливая леность оказалась недостаточно сильной, чтобы удержать меня на подушке. Пока одевалась и наощупь искала второй сапог, поняла, что у «Жемчужины» небольшой крен на левый борт, а значит, пассат вернулся и благословил нас четырьмя-пятью узлами.       Не успела я притворить дверь кормовой каюты, как тело пробрало дрожью от морской сырости. Прямо перед носками сапог друг за другом звонко шлёпнулись крупные капли — эхо ночного дождя. Я торопливо зажала нос: кругом стояла удивительная тишина, даже волны за бортом плескались будто бы вполголоса, — подобному спокойствию мой чих был совершенно ни к чему.       Окрестности заполнял пастельный вересковый свет, как если бы «Жемчужина» укрылась вуалью из полупрозрачного шёлка. Я очертила взглядом небрежную дугу вдоль горизонта. Над нами нависал балдахин цвета тёмного винограда, сотканный из плотных облаков; на западе, насыщенные остатками ночи, с неба небрежными штрихами спускались гранитно-туманные плети дождя; на востоке же, наоборот, протянулась золотистой лентой граница меж тёмным морем и мрачным небом.       Ветер и впрямь окреп. Стоило только выступить дальше к грот-мачте, как его дерзкое крыло задело макушку, спутывая нечёсаные волосы (а шляпу в том полумраке я сразу отчаялась искать). Приветственно махнув вахтенным на полуюте, я поплелась вдоль левого борта в сторону носа. Снасти мерно покачивались под ветром. Совсем по-иному такелаж вёл себя при порывах, когда поток воздуха проходил по кораблю, и тросы вздрагивали один за другим, будто по ним, как по струнам арфы, проводила невидимая рука. У трапа на полубак меня нагнал звук четырёх склянок. Всё-таки утро и впрямь было излишне раннее. Я добрела до фок-мачты, обогнула её — и резко остановилась: в лицо ударил ветер с водяной пылью и мигом вышиб из меня всю меланхоличность. Я ещё больше съёжилась, но поленилась вернуться за сюртуком. Хотелось поворчать о дурных манерах моря, как глаз зацепился за гребешки волн. Я подобралась ближе к бушприту и замерла у поручней.       В здешних водах нечасто можно было увидеть море такого цвета: тёмное, почти чернильное, густое и без переливов оттенков, оно протянулось вздыбленным полотном до самого горизонта, и на нём, точно ажурный позумент на отрезе бархата, ерошились барашки на гребнях волн — жемчужные, коралловые, персиковые, фиалковые; сорвавшись с одной волны или растворившись в ней, пена вскипала на гребне другой, уже изменив оттенок. Я запрокинула голову. От облачного свинцового купола не осталось и следа. Теперь над головой простирался витраж из взбитых подушек облаков; они жались друг к другу, притрушенные малиновым светом, как пудрой, но едва ли соприкасались, и этого зазора было достаточно, чтобы создать иллюзию, будто каждое облако помещено в оправу из розового золота.       Вслед за порывом ветра я круто обернулась. Вдалеке справа по борту небо над морем полыхало раскалённым металлом. Облака расступались. Мрачная завеса подбирала края, точно опалённая этим жаром. Восход ещё не начался, но его предвестники игриво задирали края далёких туч.       Соратница тьмы и спутница ночи «Чёрная Жемчужина» в этот миг сверкала, подобно драгоценному самоцвету. Каждую деталь рангоута, силуэты мачт, распростёртые руки реев, бусины юферсов, резьбу акростоля, каждый трос, канат и леер, и даже кромки парусов украшала оторочка из хрустального бисера росы. Заворожённый взгляд плыл по кораблю, боясь задержаться и ненароком спугнуть это чарующее зрелище. Даже промелькнула мысль, уж не сон ли это, ведь я встретила уже много рассветов в море, но этот почему-то — я видела и чувствовала, — был особенным. В душе зарождался странный трепет, будто я в одиночку и по чистой случайности отыскала редчайшее сокровище. А хорошего пирата разгаданная тайна подстёгивала искать новые…       Поймав хитрую улыбку на губах, я чуть ли не вприпрыжку поскакала вдоль борта, приостановилась в районе грот-мачты и взлетела на планшир, тут же хватаясь за ванту. Сердце забилось чаще. У моих ног вскипали пеной волны и влекли в пучину; над моей головой уносилась ввысь мачта и дерзко подначивала дотянуться до облаков.       Я преодолела несколько шагов вверх быстро и ловко, скорее подражая, чем вправду следуя мастерству моряков. А затем остановилась, прислушиваясь. Выбленка прогнулась под ногой, ободряюще скрипнула, сбрасывая крошки росы. Пальцы расслабились и вновь обхватили ванты — упругие, как тугая тетива, тросы толщиной с моё запястье. Переплетение десятка десятков суровых нитей, просмолённое руками моряков, просоленное порывами ветра; они мчались ввысь, переливаясь росой, будто отлитые из стали. Касаясь жёстких волокон, ладони краснели, и, даже если бы за бортом свистела вьюга, пальцы бы всё равно горели, а после на коже чувствовался бы лёгкий зуд, как если бы трос всё ещё скользил под пальцами. Дух захватывало от воспоминаний, как эти канаты, упругие и крепкие, трепетали на ветру в пору непогоды и как лопались с оглушающим треском, стоило морю показать свой крутой нрав.       Сапоги ступали не очень уверенно на влажные выбленки, и я цеплялась руками чуть сильнее, попутно размышляя, каково это — взбираться на рей босиком, как делали многие матросы. Но вот колонна мачты упёрлась в лонга-саллинг, а на моём пути появились путенс-ванты. И хоть я тысячу раз видела, как по ним взлетали матросы, всё же предпочла карабкаться через люк «собачьей дыры». Вышло весьма неуклюже. На марсовую площадку я выползла на коленях, с синяками и пылающими от стыда ушами, и, прежде чем встать, осторожно огляделась, не видел ли кто моих мытарств.       «Островок на вершине мира». Пожалуй, раньше я бы и не нашла более точных слов, чтобы объяснить далёкому от моря человеку, что такое марсовая площадка. В памяти бережно хранился тот детский восторг, что захватил меня, когда я впервые забралась на марс с юнгой Томасом. Многое в те времена казалось забавами и ребячеством. Тогда пред нами лежала россыпь огней в гавани, а над головами зияла бездна ночного неба. Да, я помнила тот восторг, — но теперь его вовсе не ощущала.       Я протянула руку к тросу, идущему вдоль мачты, и тут же отдёрнула: в памяти громыхнул назидательный драконий голос боцмана Дирка Трейни. «Не сметь держаться за бегучий такелаж! Оторванные руки пришивать некому!» Стоило подступить к краю марсовой площадки, и взгляд тут же нырнул вниз, словно стремительная птица, сорвавшаяся с обрыва, пронёсся от шканцев к гакаборту и взметнулся к топу бизань-мачты. Вместо волнительного трепета я ощутила недоумение, ведь, даже глядя вниз, не чувствовала высоты, хотя до палубы хватило бы места для трёхэтажного дома. Нет, это была не вершина мира, а всего лишь прогулочный балкончик, где в компании тишины и свежего бриза можно предаваться умиротворённому одиночеству или задушевной беседе. Да и зрелище вышло бы славное — девица, ползущая по вантам с чашечкой чая на блюдце! Я уселась на площадку: ноги болтали над палубой, локти удобно устроились на леерах ограждения, а голова приникла к стень-ванте, как к плечу верного товарища.       «Чёрная жемчужина» перешёптывалась с морем. Волны журчали о штормах за горизонтом, о дерзких кораблях, седлающих шквалы, о глубинных реках, о задремавших над поверхностью облаках, о золоте лучей, стремящихся во тьму пучин, и несчётных душах, по чьей-то воле заплутавших в бескрайних водах. А «Жемчужина» томно мурчала в ответ о непокорных людях, о берегах и отмелях, о жжении солей и дыхании солнца, о норове ветров и нежных касаниях дождя, о рукотворном огне и ранящем металле, о песнях сирен и звуках корабельного колокола, и о несчётных душах тех, кто обрёл покой в бескрайних водах.       Может, меня одолела дремота, но я вздрогнула, когда зазвенели склянки. На палубе прибавилось людей. Мне не единожды приходилось встречать утро с командой, но никогда прежде я не наблюдала вот так со стороны. С высоты открывались некоторые ритуалы: боцман опрокидывал на себя ведро забортной воды; кто-то из матросов подтягивался, ухватившись повыше за ванты; двое вахтенных посмеивались, разглядывая что-то через решётки грузовых люков; на баке несколько человек, усевшись кружком, по очереди расчёсывались одним гребнем; на полуюте мистер Гиббс без верного жилета, уперев руки в бока, с закрытыми глазами стоял лицом к восточному горизонту.       Я поднялась и сделала круг по площадке, чтобы убедиться — в душе теплится чувство приятной обыденности. Чувство неожиданное и тем самым тревожащее. А что, если причина не в том, что я и впрямь привыкла к особой морской красоте, а в том, что после всех испытаний часть души зачерствела? Что, если во мне угасает способность с детской непосредственностью удивляться мелочам и вместо авантюрного горячего задора останется только холодная чопорность? Нет ничего хуже, чем принимать этот мир как должное и неминуемое!       Я нырнула под леер, подтянулась на руках и закинула ногу на первую ступеньку-выбленку стень-вант. Взбежала почти до самого салинга, едва успевая перебирать руками. Ладони приятно пекло. Взбежала с лёгкостью и смелостью, каждый шаг получался сам собой, будто выбленки услужливо подталкивали выше. Сколько же мыслей возникало прежде, всякий раз как кто-то подначивал лезть к клотику! И руки слабые, и ноги короткие, и тросы выбленок тонкие, а ванты — не обхватишь толком…       Всё пустое, если слушать глас не разума, а души. Может, даже моряцкой… Дай ей волю, и тело само приручается преодолевать препятствие, само подгоняет или предупреждает, что стоит сделать лишних вдох перед новым рывком. Это та же чуйка, что подсказывает морякам привставать на цыпочки, чтобы не шататься при качке…       С губ сорвался торжествующий смешок.       Путь вновь преградили путенс-ванты: тут уж не было варианта для новичков — раз уж решился брать высоту, забудь о «собачьей дыре». Сердце задрожало. Мне предстояло карабкаться по узким вантам, которые обтягивали стень-салинг и клонились в обратную сторону под углом порядка сорока градусов. Я чертыхнулась — то ли для смелости, то ли от негодования. Руки вцепились повыше; нога осторожно втиснулась в узкое пространство между вант. Рывок! Уже наощупь я поймала выбленку другой ногой. Передвинула левую руку, затем правую. Поставила ногу. Снова рывок. Снова поймала выбленку носком сапога, но нога никак не хотела становиться увереннее. Зажав локтем ванту, я слегка отклонилась, пытаясь глянуть под ноги. Вдруг пальцы левой руки соскользнули, вес сместился, и носок правой ноги потерял опору. Испуганный визг ударился о стиснутые зубы. Я и сама не сообразила, как всего за миг сумела сгруппироваться и прижаться к путенс-вантам, как к спине спасителя. Прошибло холодным потом, внутри всё сжалось. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы видеть — нутром, не иначе, — зияющую под собой бездну. Бездну, которая тянула к себе. Я ощутила, как мышцы в руках медленно наливаются тяжестью. Прекрасный мир сжался до куска стеньги, где я торчала на вантах, как уснувшая мартышка на пальме. Меж тем голос в голове скомандовал: «Двигай, долго не получится болтаться». И я повиновалась. Лобстером поползла выше, и вот нос поравнялся с салингом, который, точно выступающая грань утёса, преграждал и без того тяжкий путь. Колени упёрлись в бруски, и я взбиралась на одних руках. Выползла на салинг и спиной привалилась к надёжному дереву стеньги.       Ладони горели, в горле пересохло, рубашка вымокла, а губы подрагивали от нервного смеха. Взгляд прополз по марса-рею до нока и пугливо вернулся обратно: туда пройдусь в следующий раз. Не давая себе времени на любопытство, раздумья и сомнения, я решительно поднялась и запрокинула голову. Осталось всего ничего.       Руки-ноги подгибались, но едва я вышла с салинга на брам-стень-ванты, как слабость улетучилась с порывом ветра. Я поднималась со спокойной неторопливостью и даже удивилась, что брам-рей так быстро оказался передо мной. Поразмыслив, я осторожно ступила на трос между вантами и реем. Он тут же ушёл вниз вместе с моей ногой. Я отпрянула. Да как же у матросов так лихо получается?! Я стыдливо кусанула губу, как вдруг блуждающий взгляд наткнулся на трос. Топенант. Он шёл от нока брам-рея к соединению стеньги с флагштоком у меня над головой и подначивал поддаться авантюрному задору. Поднявшись выше, я переступила на обрасопленный к ветру рей, правой рукой ухватилась за топенант, а левой по-дружески прижалась к мачте.       Я — на вершине мира.       Всё как-то вдруг перемешалось и в душе, и в мыслях. Я вертела головой; взгляд, смущённый и рассеянный, блуждал по пейзажу, но всё вокруг будто превратилось в размытый фон. Тогда я закрыла глаза, вдохнула полной грудью и резко выдохнула.       С палубы донеслись энергичные голоса. Следом, спустя полминуты, под дружеское «И раз!» зажужжало-загудело. Я — знала? слышала? чувствовала? — что по поющим тросам ползут косые паруса: грота-стаксели и, чуть с отставанием, фор-стаксель и кливер.       Бриз нежно погладил щёку прикосновением любимого человека. Глаза распахнулись. «Жемчужина» взволнованно вздрогнула. Я качнулась назад — совершенно бесстрашно, зная, что удержусь. Такелаж дерзко заскрипел в ответ дыханию ветра. Косые паруса горделиво вздулись, и фрегат двинулся навстречу солнцу. И чем дольше я смотрела вниз, тем явственнее различала это изящное движение. И вроде это было невозможно — улавливать ход корабля с его мачты в трепещущих волнах, но я видела. Видела! Грот-мачта мерно покачивалась из стороны в сторону, нити брасов и шкотов возбуждённо шелестели.       Я посмотрела вниз прямо перед собой. На шканцах суетились миниатюрные фигурки, катили куда-то крошечные бочонки и толклись у игрушечных пушечек. Таков был взгляд на мир с высоты десятого этажа.       Я была на вершине мира, мира, очерченного линией горизонта, заключённого, как в сувенирный шар, в футляр из двух полусфер. Я всё глядела на палубу в благоговейном восторге. Не было страха и не тянуло прыгнуть. Как никогда прежде я ощутила себя деталью этого мира, но не сломанной или запасной, а — уместной. Исчезло покалывание пота в растёртых ладонях, затихло взволнованное сердце, и тело будто растворилось. Всё это было лишнее сейчас.       Из-за горизонта выкатился диск кипящего золота, и притрушенная редким туманом округа вспыхнула огненной пылью, словно звёзды не погасли, а всё такие же мерцающие и крошечные рассыпались над морем. Ночь бежала на запад. Её шлейф тянулся по морю и стремительно таял от касаний утренних лучей. Тёмные воды засветились изнутри, оттенки перемешались, как будто капля жидкого индиго кочевала по волнам, рисуя на воде лазурный калейдоскоп со слепящими бликами. Над головой простёрся воздушный купол неба с веснушками облаков.       Джек никогда не скупился на слова о море и редко повторялся. Как был изменчив океан, так же виртуозно и пылко менялись его речи. Поначалу мне виделось в этом позёрство, затем дань образу и эпохе, после — проявление романтической натуры, и всё это в равной степени могло быть правдивым, но всё же бесконечность живописных размышлений о море и корабле сводилась к человеческому пороку всему давать объяснение — жадно искать его и изобретать. И пусть даже Джек искренне верил и убеждал других в том, что море — непостижимо, сам он не переставал искать разгадку этой тайны. Теперь я понимала почему. Пожалуй, этот неоднозначный дар не каждому выпадал на долю, но я понимала. Невозможно было передать свои чувства, много слов или мало, они были недостаточно точны, их не хватало, а потому казалось, что неправильно испытывать что-то столь сильное и неведомое, хотелось всё же найти слова и правильного слушателя, который услышит именно то самое, что нежно тревожит душу и заставляет безмолвствовать и самых красноречивых.       Я была на вершине мира, но прелесть была не в высоте. Во мне не было гордости или восторга, не было счастья или радости. Самое близкое определение — умиротворение. Чувство гармонии, вобравшее в себя множество всего: сладость побед больших и малых, терпкую горечь поражений, пряную вязкость тоски, теплоту воспоминаний, бодрящую свежесть грядущих авантюр. Свобода не существовала сама по себе — она проявлялась в таких моментах. В осознании того, как движется и живёт этот момент, живёт гораздо дольше, чем длится, и нет более чистой магии, чем незримым прикосновением извлечь его из тайника и, кусая губу от счастья и тоски, вновь вдохнуть аромат тёплого ветра и дождя, ощутить жёсткий трос под пальцами, услышать постукивание шкив-блоков и поскрипывание рея в бейфуте, почувствовать поцелуй солнца на коже. Пережитое, пересказанное, позабытое и оживлённое, это чувство так и останется непостижимым. Быть может, в этом его предназначение — не давать покоя, вечно напоминать о том мире, что крадёт несчётное число душ, одних обрекая на муки, а другим даруя причудливое счастье. А может, всё в глазах смотрящего, не более…       Я улыбнулась, прикрывая глаза. Решила не гнаться за разгадкой непостижимого, а просто принять его как благословение.       Я спустилась под звон восьмых склянок. Коснувшись палубы, ноги слегка дрогнули. Меня окружали удивлённые и пытливые глаза, но я с блаженной улыбкой остановилась под взором одних, особенных, в этот час — сверкающих чистым янтарём с огненными искорками. Джек запрокинул голову к верхушке мачты, а затем с озорным любопытством посмотрел на меня.       — Ну, и как впечатления?       Я покачнулась на пятках и сквозь лукавую улыбку выдохнула:       — Я дома.