Фото на память

Любая боль рано или поздно заканчивается; закончилась и её — или отступила, отпустила на время, разжала тиски, позволив вдохнуть немного воздуха. Мария бродила по комнатам усадьбы призраком прежней жизни, прежней себя. Будто она очнулась от муторного сна или выздоровела после долгой тяжёлой болезни и была вынуждена заново узнавать место, где оказалась, щурясь от света, не совсем доверяя реальности. Токиока поддерживал в доме идеальный порядок: нигде ни пылинки, ни соринки, ни забытой на видном месте случайной вещи, ковры были вычищены, шторы — отглажены, на кухонных полках — ровные ряды фарфоровых тарелок, и книги за прозрачными дверцами шкафов в маленькой библиотеке рядом с кабинетом оказались расставлены по алфавиту. Но Марию что-то беспокоило — слабо и всё же так очевидно, что она остановилась в гостиной и замерла, настигнутая внезапной мыслью. Она провела рукой по пустой каминной полке, гладкой и холодной, и смутная тревога постепенно начала облекаться в ясное понимание. Это ведь нежилой дом; совсем нежилой. Дом, в котором ей предстояло навсегда остаться… «Навсегда», — повторила Мария про себя. Навсегда. Это значило — до конца жизни. До конца её жизни, поправилась она, когда дочь напомнила о себе, мягко толкнув под рёбра. По полу едва ощутимо сквозило. Мария окликнула Токиоку, под шагами которого скрипнули половицы в соседней комнате, и, дождавшись привычного: «Да, госпожа, слушаю», попросила растопить камин и принести в гостиную плед. Дворецкий ушёл и вернулся со странным выражением лица — в руках он держал плед в яркую красно-синюю клетку, будто бы неуместный среди тусклых красок этого дома, но плотный и тёплый. Мария поблагодарила, завернулась в плед едва ли не с головой и опустилась на диван, глядя на огонь в камине; муть кажущегося нездоровья ещё накатывала волнами, но больше не могла поглотить. Впереди было много работы. Она осталась жива, и её дочери нужен дом, в котором та сможет жить. Дворецкий сдержанно улыбнулся, когда она снова позвала его и сказала, что хочет сменить спальню на ту, вторую, у которой окна на восток; и шторы в гостиной нужны другие, светлее и легче; и пора готовить детскую, если она не запуталась в днях, и позвонить её доктору в город; и… может ли он съездить и забрать… Через несколько дней, разбирая немногие вещи, привезённые Токиокой из вылазки в старое поместье, она нашла небольшую деревянную рамку и аккуратно завёрнутую в бумагу стопку фотографий — тоже из прежнего мира. На колени ей упало фото, и Мария, вглядевшись, торопливо вытащила наугад из стопки другое, первое попавшееся. И сжала губы: на нём был запечатлен день её свадьбы — узнав о ребёнке, Колдуэлл настоял, и они вместе съездили в мэрию, где подписали все бумаги, а штатный фотограф мэрии сделал фотографию на память, которую вручили молодожёнам с поздравлениями. Марию с утра тошнило, она оделась в тёмное, словно была в трауре, и не улыбалась, потому что не смогла себя заставить. И, кажется, думала, что не о такой свадьбе мечтала когда-то: ни приглашений с золотой вязью имён, ни белого платья, ни букета невесты. Только человек рядом, которого она выбрала сама, за что заплатила полновесную цену. Мария погладила фотографии кончиками пальцев — и эту, и первую, лежащую на её коленях до сих пор болезненным напоминанием. Решено, свадебную фотографию она поставит на каминную полку: у её дочери должен быть отец, которого можно помнить. И первую фотографию спрячет в той же рамке, чтобы не забывать благословенное утраченное время, когда они все ещё были по-настоящему счастливы; но Мике совсем не скоро придёт пора узнать о такой части её прошлого — если вообще когда-нибудь придёт она, эта пора. На первой фотографии Брендон и её муж рыбачили в старом поместье. Если Токиока и заметил её манипуляции с фоторамкой (он всегда и обо всём знал, всё подмечал), то промолчал. В конце концов, сказала себе Мария, двое из трёх людей на тех фотографиях были уже мертвы, а дворецкий семьи Асаги умел хранить тайны; её секрет, пожалуй, выходил надёжнее многих других.