Отраженье в черных волнах

Его отражение в глади Скифского моря было словно овеяно темной дымкой, проступающей из утонувших в черноте глубин. Когда-то давно добраться до этих вод стало его вековой мечтой – тогда же, когда он, воспряв от столетий унижений, сколотил единую державу из разрозненных княжеств да объявил Третьим Римом свой стольный град – в противовес правителю, что осмелился принять титул императора Римского, заставив кануть в небытие Византию. Уж не царство Веры истинной, а держава магометанская славой на всё Средиземноморье гремела, заставляя Европу содрогаться, да могущество своё до его собственных пределов расстилая – сколько Иван от набегов Крымского ханства, вассала его верного, намучился, и не сосчитать. Но слукавил бы он, сказав, что не обращал взор свой на государство могучее, что лежало через море от него, чей правитель грозой был не только для держав соседних – но для всех своих подданных, и не смела даже знать родовитая и слова поперёк сказать правителю, в чьей фигуре сила да власть всего государства слились – и пылала мысль о могуществе столь же великом в сознании как Ивана, так князей да царей его. С тех пор века прошли в борьбе беспрестанной за право по морям суда свои вести – и высилась империя Османская силой грозной на берегу далёком, дымкой закатной овеянном. Но когда ворвался Иван на берега моря Скифского, мощь ранее невиданную обретя, империя та предстала перед ним обветшалой да внутренними дрязгами раздираемой. Каждая из держав европейских норовила щупальца свои поглубже запустить, владения имперские к рукам прибрать да товарами рынок наводнить. Не отставал от них Иван, княжества Балканские по кусочкам откалывая, братьев своих освобождая, что братьями ему не только по крови, но и по вере были, проливами овладеть стремясь да в мечту о русском флаге над Константинополем уверовав. Войны против империи Османской долгие годы словно убежищем для него служили, сулили победы громкие да пристанище от разлада внутреннего – пока не обрушился на него масштаб разлада того вместе с поражением болезненным, что застало его с уходом из твердыни Севастопольской. Двинулся он по пути преображения внутреннего, давно уж назревшего, но оттого не менее болезненного – и к войне следующей, что через двадцать лет назрела, уж не столь войско его было беспомощно. И хоть сомнения оставались велики (не завершились пока реформы его недавние, не успели корни пустить), да воспоминания о едином фронте держав европейских тревогу смутную взывали – всё же стон да плач народов Балканских слишком громко душу терзал, чтобы на мучения их очами равнодушными взирать. Вошло войско его, как нож в масло, в княжества Дунайские, а народы, за свободу свою кровь проливавшие, волнами к нему стекались, готовые плечом к плечу стоять – и рассекла армия Дунай полноводный да хребет Балканский окропила кровью. И хоть сражались турки, словно львы, на земле Болгарской, менее чем за год войско стен Константинополя достигло. Лишь оглядка на державы европейские от штурма стен тех его сдержала – а посему мир заключить поспешили. Разместили их в деревушке, в совсем простом здании – однако и в нём нашлось помещение, где могли уединиться они. Лучи закатного солнца падали на стол, чье темное дерево отливало багрянцем. Иван стоял у окна – плечо его было перевязано под мундиром, но состояние его было несравнимо с его кумиром прошедших столетий: казалось, каждое движение Садыку боль приносило, что читалась в глазах оливковых – точнее в одном лишь глазу; второй был повязкой заслонён, а рука безжизненно в перевязке висела. Знал Иван, что этим не ограничились увечья его: он хромал, а под феской да под бинтами рана страшная зияла, что он под Плевной получил – и что виной тому он сам являлся, Ивану тоже известно было. Щёки впали его, а глаза ввалились – воистину больной человек пред ним предстал. - Признаться, думал я, на сей раз не составишь ты компанию мне. Сзади него бульканье послышалось. Иван не оборачивался, на острые верхушки кипарисов из окна взирая. - Отчего ж не составлю? – спросил Садык, голосом добродушно-насмешливым, словно гостя дорого принимал, а не врага на пороге столицы его. Звук крышки завинчивающейся заставил обернуться духа империи Российской – да к столу прошествовать. Перед Садыком два стакана стояло, с жидкостью прозрачной на донышке: в каждый из стаканов наливал он воду из графина, в затем в сторону его отставив. На пороге заключения мира любезностями обмениваться – так уж давно у них повелось. Садык бы скорее удавился, нежели гостеприимством пренебрег, стремясь престиж внешний соблюсти – да не видел Иван, с чего бы ему, триумфатору, от предложений подобных отказываться. Беседы велись неспешные, и порой в беседах этих нечто такое проскальзывало, отчего Иван ещё много ночей глаз сомкнуть не мог, над словами раздумывая, да мысли всколыхнувшиеся в голове перебирая. - Казалось мне, ярость над тобой окончательно верх возьмет, - ответил Иван да взял стакан, что Садык через стол ему подвинул, словно фигуру шахматную. Принюхался. Аромат сладковатый ноздри щекотал. – Что это? Не помню, чтобы раньше меня ты таким угощал. - Ракы́. Греки с недавних пор в мейхане разливают, уж больно народу по вкусу приходится, - дух империи отпил, ничуть не сморщившись. – А ярость меня и впрямь берёт, да только не на тебя острие её направлено, - фыркнул он, едко да насмешливо. – Думал я, неужто конституцией раньше тебя разживусь; да, видно, не судьба. Властители, что за абсолютную власть свою до последнего держались, да офицерство пылкое в тайных обществах, за благо Отечества на плаху идти готовое – слишком знакомо Ивану было то. И драма, что при османском дворе разворачивалось, где жадность да раболепство пред чинушами с любовью к Родине в схватку вступали, уж много лет назад глазам Ивана открывалась. Силы молодые, что отечество укрепить стремились, устройство европейское перенимая, от всего старого да косного избавляться решившие, да от того же старого да косного удар за ударом терпевшие (как от султана, что под предлогом войны парламент разогнал) – чудилось Ивану порой, что на Садыка он словно в зеркало гляделся. - Впрочем, - увидал вдруг Иван усмешку на лице смуглом да измождённом. – Не было ещё со мной такого, чтобы на штыках я конституцию принёс, а сам без неё домой возвратился. Слова его кольнули сильней, чем Ивану того хотелось бы – да о помыслах напомнили, что в душе его взметнулись, когда узнал он, что чиновники его проектом для Болгарии заняты. Сжал он стакан в руках, брови светлые сдвинул. - У меня хватает пока сил и штыков и конституции приносить, и мятежников в пределах моих замирять, тобою разбуженных, - он отпил, противнику своему прямо в глаза глядя. Вкус аниса на языке растёкся. – Чего о тебе не скажешь. Распалить да задеть его захотелось – Садык кулак сжал да челюсть, вид хозяина радушного на миг утратив. Сколько ни терпел он поражений за последний век, трудно было свыкнуться – правду говорили, чем выше забрался, тем больнее падать. Высота же, что пару веков назад Садык покорил, градом Римским под самым небом раскинулась – а посему долгим падению быть, да мучительным. Даже восстание, отголосок войны нескончаемой, что в горах дагестанских огнём вспыхнуло, стоило ему Дунай пересечь, империи Османской не помогло – и смешались с кровью реки горные, пока войска империи край мятежный к повиновению приводили. - Не было нужды мне горцев будить, и мы оба знаем это. Уж после мухаджиров, землю мою наводнивших, ты со мной притворство оставь, - заявил он твёрдо; слова его тихой злобой кипели. Внезапно взгляд его смягчился слегка. Всмотрелся он в Ивана пристально, словно испытать его вознамерившись. – Но да, откололась часть братьев твоих от меня наконец, тебе благодаря. Ты, должно быть… - он стакан свой в руке покачал, жидкость по дну переливая да в неё всматриваясь. – …Рад за них сейчас. Борьба вековая за свободу победой увенчалась, позволив Румынии, Сербии да Черногории иго турецкое сбросить – помнил Иван, как ревела страна его, от императора на защиту братьев-славян встать требуя. Возгласы отдельные, что устройство внутреннее большего внимания требует, потонули в зареве сердец пламенеющих – и бросился Иван на войну, как в омут, волю долгожданную на штыках народам алчущим неся. Волю… Честности Садык от него хотел – что ж, будет честность ему. - Ещё более рад я, что Франциска с Артуром заткнуть за пояс удалось. - Корабли их уж в гавани моей стоят. Скорее небеса с морем сольются, нежели позволят они тебе плодами победы насладиться. - Мне известно это. И всё же на сей раз не прошло у них в планы мои вмешаться. - Это верно, - хмыкнул Садык. Он допил ракы, от движения резкого нахмурившись, на Ивана взглянув. – Значит, свобода братьев твоих – лишь дополнение приятное. Иван смотрел на него, не мигая – не было нужды в открытую произносить, чтобы Садык верно понял его. Верхушки кипарисов на ветру покачивались, темными колоннами золотое небо заслоняя. Садык взялся за бутылку, на комоде стоящую, стакан вновь наполнил – да жидкость водой не разбавил. - Так и думал я. Только вот не знал, что доживу до дня, когда буду за столом сидеть да вместе с тобою злорадствовать, - запрокинул он голову да полстакана осушил, сморщившись да глаза с силой зажмурив. – Знаешь, Иван, отчего после триумфов твоих сокрушительных я беседы с тобою веду да спиртным угощаю? Разве только кальян забить да танцовщиц позвать в придачу – и один-в-один на товарищей сердечных в мейхане похожи будем, что о жизни да о женах своих судачат. Вскинул Иван брови помимо воли своей – не ждал он, что спросят его вот так прямо. - Уже пару десятилетий вопросом этим задаюсь. - Я тебя зову, - Садык стакан в сторону окна приподнял, к лучам солнечным – да глядел на него, прищурившись, как золото в стекле его преломляется, словно бы тост неизвестно кому провозглашая. – Поскольку о намерениях империю мою на части разодрать да проливами завладеть всегда прямо ты заявлял, на любезности не размениваясь. Пока собратья твои европейские, о «территориальной неприкосновенности» моей не замолкая, рынки мои товарами своими заполнили да льготы все и торговые сборы к рукам прибрали, отчего держава моя лишь сильнее нищает. - Смело с твоей стороны заявлять, что собратья они мне, - тихо Иван ответил, на врага своего глядя. – Но благодарен я, тем не менее. Если бы не Артур, да Франциск, да Родерих, давно уж воплотил бы в жизнь Иван намерение своё – и снова над Святой Софией знамя бы с двуглавым орлом трепетало; да тряслись «друзья» его пуще жизни своей за империи «целостность», хоть империя та не более как рынок сбыта для товаров их промышленных служила им. И хоть реформы прогрессивные уж полвека шли, что Садыка на уровень врагов его поднять были призваны да управление государственное европейским образцам подчинить, реформ тех половинчатость да нерешительность двора всё глубже в пучину кризиса Садыка ввергали, в марионетку его обращая – и напоминанием горьким Ивану служа, что сталось бы с ним, если бы он не… Поэтому столь велико удивление Ивана было, когда услышал он слова Садыка, к нему обращенные, что с реформами его либеральными совсем недалеко Иван от него ушел – так и замер он, во все глаза на врага своего глядя. Да это же смехотворно. Разве мог он, держава, с чьим мнением если и не считались, то на чью волю оглядываться должны были да в виду иметь, – и на него, что в тень тени своей обратился… Нет, вздор какой; неужто он… - На второй глаз ослеп ты, если равнять нас обоих вздумал. Уже век как я тебя на шаг опережаю. - Значит, тебя и меня лишь шаг разделяет? – Садык голову поднял, на врага своего серьёзно воззрившись. – Невелико расстояние совсем. Тишина вновь воцарилась, звуками глотков да шелестом листвы прерываемая. Иван сидел, в стакан свой взгляд направив. С проигравшим он разговаривает, с тем, кто державу свою на растерзанье отдать умудрился, – так старался себе он напомнить; армия разбита его, султан власть узурпировал, а путы, чем державы европейские оплетали его, лишь теснее стали – что остается ему, кроме как языком молоть, поражение себе фантазиями скрашивая? Даже думать о том глупо – тогда отчего же… Тогда отчего же мысли его к гневу его обратились, гневу столь потаенному, что даже себе он в нём признаться боялся, да шепотки в сознании его всё сильнее разносились, и всё громче голоса в душе его звучали, отмахнуться от которых всё труднее становилось… …Ропот на начальства воровство, что солдат на перевале Шипкинском без припасов да еды замерзать оставило, да на бардак, что в штабах царил. На проекты, что в кабинетах высоких не для него вырабатывали, а для тех, кому он волю кровью да саблей своей отвоевал. На – тугой узел, болезненный, скрутился в груди, горло болью сжимая – на царя (он признался себе наконец), что в деле освобожденья его куда дальше предшественников своих зашел, да от власти не спешил своей отказываться, то вперёд ступая, то двумя шагами назад продвиженье на нет сводя. …Может, оттого-то тревога смутная уж лет пятьдесят как сердце его охватывала, когда в воды черноморские взгляд он устремлял да на землю на берегу далёком, туманом сокрытую. - Упадок мой тем лишь хорош, - голос хриплый в разум растревоженный врезался. – Что бессилие моё мне как на ладони видно. Что до тебя… Давай за то выпьем, - злость вдруг прорезалась, насмешливая да едкая, как напиток в стакане его. – Что после реформ всех своих прославленных удалось тебе целую развалину на колени поставить! Вот так победа великая! Вот так могущество, умы потрясающее! Отчего ж не рад ты, дружище? Уж не это ль всех убедить должно, как далеко ушел ты от меня? Глядел Россия на него, губы сжав, на улыбку его злую, на глаза горящие – да и встал, стакан свой с силой на стол поставив. - Если это и впрямь горечь пораженья твоего ослабляет, можешь рассужденьями подобными развлекать себя. Но не думай, что буду здесь сидеть я да бредни твои выслушивать. Со словами этими развернулся он и вышел, дверью слишком сильно хлопнув – да по лестнице сбежал, из дома выйдя, на воздух устремляясь. Лишь когда полпути к морю прошел он, мыслями снедаемый, ярость да гнев подавить пытавшийся, лишь тогда осознал Иван вдруг – посреди этих вод черных да на земле этой не скрыться ему от отраженья своего нигде. 1) В противовес правителю, что осмелился принять титул императора Римского, заставив кануть в небытие Византию – после падения Константинополя в 1453 году Мехмед II Завоеватель провозгласил себя Kayser-i Rum, буквально «Цезарем Рима». Претензии Мехмеда основывались на концепции, что Константинополь был монаршей резиденцией Римской Империи, после переноса её столицы в Константинополь в 330 году нашей эры и падения Западной Римской Империи. Мехмед также имел родословную от византийской императорской семьи. Иван же отсылает к появлению теории «Москва – Третий Рим», которая послужила смысловой основой представлений о роли и значении России, которые сложились в период возвышения Московского княжества. Московские великие князья (притязавшие начиная с Иоанна III на царский титул) полагались преемниками римских и византийских императоров, во многом благодаря тому, что к концу XV века Россия осталась единственным независимым православным государством. Есть и другое мнение: Историк Николай Ульянов отмечал, что в современном (политическом) виде эта концепция сложилась только в XIX веке. Согласно его точке зрения, политическая идея Москвы как третьего Рима в реальности восходит к общественно-политическому дискурсу царствования Александра II, то есть связана с «восточным вопросом» и развитием русского империализма Нового времени. 2) Но слукавил бы он, сказав, что не обращал взор свой на государство могучее, что лежало через море от него, чей правитель грозой был не только для держав соседних – но для всех своих подданных, и не смела даже знать родовитая и слова поперёк сказать правителю, в чьей фигуре сила да власть всего государства слились – авторитарные черты, присущие Российской государственности, вроде жесткой самодержавной власти, государственного насилия и мобилизационного устройства были заимствованы в XV-XVI веках у Османской империи, которая тогда была самой сильной державой эпохи. Иван Пересветов, рассказывая о порядках Османской империи, предлагал брать пример с этих порядков и выработал проект преобразований. Главное в этом проекте – это призыв к утверждению самодержавия, призванного охранять «правду» с помощью «грозы». 3) Каждая из держав европейских норовила щупальца свои поглубже запустить, владения имперские к рукам прибрать да товарами рынок наводнить – в XIX веке Османская империя находилась в социальном, политическом и экономическом упадке, из которого с удовольствием извлекали плоды великие европейские державы. Используя освободительные движения народов Балканского полуострова против турок, русское правительство стремилось либо присоединить балканские территории к России, либо создать государство со столицей в Константинополе, под русским протекторатом. Разница в русском и западноевропейском подходе заключалась в том, что Россия хотела распада Османской империи, а так называемый «европейский концерт» (Англия, Франция, Австрия и Пруссия) ее сохранения, с тем, чтобы эксплуатировать её со всеми владениями и использовать как рынок сбыта своих товаров. Османские султаны проводили реформы, чтобы исправить положение, но они отличались незавершенностью, половинчатостью и непоследовательностью, так что ни одной проблемы не было решено, и империя всё глубже погружалась в пучину кризиса. 4) Двинулся он по пути преображения внутреннего, давно уж назревшего, но оттого не менее болезненного – речь идёт о Великих либеральных реформах Александра II, которые решили ряд давно наболевших социально-экономических проблем, расчистили дорогу для развития капитализма в России, расширили границы гражданского общества и правового государства, однако доведены до конца не были. 5) Всё же стон да плач народов Балканских слишком громко душу терзал, чтобы на мучения их очами равнодушными взирать – началу русско-турецкой войны 1877-1878 предшествовал подъём национального самосознания на Балканах. Известия о жестокости, с которой было подавлено Боснийско-герцеговинское (1875) и Апрельские восстания в Болгарии (1876), вызвали сочувствие и возмущение в России. Целью войны была провозглашена свобода православных славян от турецкого владычества. Возмущение действиями турок привело к массовому добровольческому движению (что отражено на страницах романа «Анна Каренина»). Волонтёрами отправились на фронт врачи Склифосовский, Пирогов и Боткин, писатели Гаршин и Гиляровский. 60-летний Иван Тургенев говорил: «Будь я моложе, я сам бы туда поехал», а 50-летний Лев Толстой — «Вся Россия там, и я должен идти». 6) И хоть сражались турки, словно львы, на земле Болгарской – отсылка на осаду болгарской крепости Плевна, во время которой турецкий гарнизон оказал ожесточенное сопротивление. Обороной крепости командовал военачальник Осман Нури-паша, прозванный за доблесть «Львом Плевны». Император Александр II в воздаяние его мужества возвратил ему саблю. 7) Ракы́. Греки с недавних пор в мейхане разливают, уж больно народу по вкусу приходится – крепкий алкогольный напиток, считающийся турецким национальным. В Османской империи конца XVIII — начала XIX века ракы подавался в кабачках-мейхане́, которые содержали, как правило, немусульмане. Мусульманское население империи стало часто посещать мейхане в период танзимата, когда влияние религиозных антиалкогольных предписаний на повседневную жизнь стало слабеть. К концу XIX века ракы по популярности уже обогнал вино. 8) Властители, что за абсолютную власть свою до последнего держались, да офицерство пылкое в тайных обществах, за благо Отечества на плаху идти готовое – слишком знакомо Ивану было то – несмотря на все недостатки реформ, всё же буржуазные отношения в Османской империи начали развиваться. Открылась дорога светскому образованию, развивалась политическая и культурная жизнь, в 1860-х годах появилась турецкая литература и публицистика. В 1860-е годы в передовых слоях общества стал оформляться пусть еще смутный, но все же протест против сложившегося положения. В 1865 г. в Стамбуле была создана тайная политическая организация, поставившая своей целью добиться введения конституционного строя в Турции. Члены организации называли себя «новыми османами» (в Европе они были известны как младотурки). Они задеялись заставить султана принять конституцию, но в 1865 их заговор был раскрыт, часть «новых османов» арестовали, часть бежала за границу. Иван, соответственно, глядя на младотурок, вспоминает декабристов. 9) Думал я, неужто конституцией раньше тебя разживусь; да, видно, не судьба – на фоне Балканского кризиса 1875-1876 новые османы активизировались и привлекли на свою сторону известного государственного деятеля Мидхата-пашу. Его стараниями на престол был возведен султан Абдул-Хамид II, а Мидхат-паша получал титул великого везиря вместе с разрешением составить проект будущей конституции, которая и была принята в декабре 1876 года. Абдул-Хамид поначалу поощрял конституционное движение, поскольку считал, что введение конституции поможет сорвать конференцию европейских держав по Балканскому вопросу, но этого не произошло, и султану оказались не нужна ни конституция, ни её автор. Мидхат-паша был выслан за границу, новые османы отправлены в ссылку. Абдул-Хамид использовал катастрофическое для империи начало русско-турецкой войны для фактической ликвидации «конституции Мидхата». Он арестовал и выслал часть депутатов парламента и объявил, что отныне будет управлять страной самодержавно. Парламент больше не созывался до революции 1908 года. Не отменённая формально, конституция в Турции фактически перестала действовать. 10) Да о помыслах напомнили, что в душе его взметнулись, когда узнал он, что чиновники его проектом для Болгарии заняты – в 1879 году была принята первая конституция Болгарии (Тырновская конституция). Её первоначальный проект был разработан российской администрацией, осуществлявшей временное управление Болгарией, а затем доработан в Санкт-Петербурге. После войны многие слои общества по разным причинам обрушились с критикой на правительство. Либералы возмущались, что на русских штыках в Болгарию принесена конституция, а между тем царь не решался даровать конституцию самой России. По словам известного либерала Ивана Петрункевича, россияне «вчерашних рабов сделали гражданами, а сами вернулись домой по-прежнему рабами». 11) Даже восстание, отголосок войны нескончаемой, что в горах дагестанских огнём вспыхнуло, стоило ему Дунай пересечь, империи Османской не помогло – речь идёт о восстании горских народов Чечни и Дагестана 1877 года, которое по размаху, охвату территории, количеству участников считается самым крупным выступлением против власти Российской империи на территории Дагестана (даже у имама Шамиля было меньше приверженцев). Поводом к восстанию послужило то, что в июне 1877 года турки заняли черноморское побережье Абхазии (были выбиты только к августу), но причины заключались в хищнической и эксплуататорской политике царской администрации на Кавказе. Восстание было кроваво подавлено. 12) Уж после мухаджиров, землю мою наводнивших, ты со мной притворство оставь – речь идёт о черкесском мухаджирстве – массовом принудительном переселении (мухаджирстве) черкесского народа во время и после окончания Кавказской войны в Османскую империю, совершённое властями Российской империи. Переселение сопровождалось множеством жертв, из-за чего есть основание говорить о совершенном Российской империей геноциде. 13) Ропот на начальства воровство, что солдат на перевале Шипкинском без припасов да еды замерзать оставило – несмотря на то, что до войны была проведена масштабная военная реформа, русско-турецкая война вскрыла уязвимости армии Российской империи и продемонстрировала незавершенность реформ, а также казнокрадство чиновников, бывшее острой проблемой ещё во время Крымской войны. Всё это образно проявилось в картине художника-баталиста Верещагина «На Шипке всё спокойно». Этими словами – «На Шипке всё спокойно» – докладывал начальству генерал Фёдор Радецкий, когда на самом деле на Шипкинском перевале замерзали и голодали сотни солдат и добровольцев, которым не хватало припасов, еды и обмундирования. Последствия войны оставили отпечаток на всей общественной мысли Российской империи. 14) На царя (он признался себе наконец), что в деле освобожденья его куда дальше предшественников своих зашел, да от власти не спешил своей отказываться – несмотря на славу царя-освободителя, император Александр II и слышать ничего не желал об ограничении самодержавия. Во многих отношениях он все же скорее продолжал политику своего отца, консервативного императора Николая I, так что на уровне риторики и способов репрезентации власти перемены были глубже, чем в реальности.