Я видел рай в лицо

Я снова сижу на бесконечно тянущемся уроке. Старая, разукрашенная как один из плакатов на дорогах, женщина рассказывает о правилах хорошего правителя, которых мне нужно будет придерживаться, когда я стану президентом. С шести лет, почти каждый день, я провожу в этом, до основания пропитанным показушностью, месте — частной школе в Эсперансе. Ей покровительствует Яранский университет, который уже слишком давно перестал учить чему-то, кроме насилия. Soldados убили большинство не подчинившихся профессоров. Тех, кто был сговорчивее и остался — взяли в плен. Один из таких часто заходит на мои занятия. Уверен, если бы он мог — давно бы уже прикончил меня толстой книгой, которую постоянно носит с собой. Если бы он не открывал её, я бы подумал, что под толщей страниц есть выемка для пистолета. Иногда, мне кажется, что лучше бы этот профессор действительно набросился на меня. С чем угодно, будь то том Гёте или металлическая перьевая ручка. Это дало бы мне шанс на освобождение. Приторно-писклявый голос мисс Поркес силой выдёргивает меня из мыслей, снова возвращая в реальность. Это также неприятно, как и упасть с крыши Paraiso. Решётки на окнах напоминают, что у меня в любом случае не получится отсюда сбежать… Даже на пересменках солдат, охраняющих это Богом забытое место, на каждом выходе стоят несколько человек, вооружённые до зубов. Но однажды… Я уйду отсюда. Чего бы мне это не стоило. Однажды… *** После убийства Хосе я ежесуточно нахожусь на Torra del Leon — острове отца, сошедшего с ума от обострившейся мании контроля. Смерть моего брата, как показалось, была для него отрезвляющей пощёчиной. Я слышал, как он приказал убить всю живность вокруг поместья, чтобы она не навредила мне. После этого ночью стало здесь слишком тихо. Кажется, даже птицы боятся пролетать над этой землёй. О происходящем за пределами «золотой клетки» я узнаю с помощью радио. Его я одолжил в заброшенной квартире повстанцев, куда отец привёл меня для показа допроса по «правилам Кастильо». Людей предупредили. Мы никого не застали. Разозленный papá долго отчитывал лейтенанта Саеса, потом дежурно отвёл в другую комнату, хладнокровно выстрелил и спешно увёл меня. К сожалению, радио отсырело из-за постоянных переездов, но работать не перестало. Однако, сигнал оно ловит только на одной части острова, которая теперь стала моим ежедневным пристанищем. В основном повстанцы обсуждали La Revolución. Тоесть, конечно, первой сводкой с раннего утра рассказывали об отце и новых разрушениях деревней. После, спустя несколько часов. Примерно к обеду, диктор с неприкрытым удовольствием строил гипотезы по поводу того, каким правителем могу стать я… Если доживу. Кажется, они не боялись быть обнаруженными или прослушанными. В этом был смысл. Солдатов не интересовала болтовня на какой-то безымянной радиоволне. Армия была слишком самоуверенна, чтобы допустить, что их может победить толпа «оборванцев с кустарным оружием». Лейтенанты, с которыми мне довелось пообщаться — были похожи друг на друга, как две капли воды. Они думали одинаково, говорили одними словами и даже повторяли выражения лиц старших по званию. Самой объединяющей чертой была бессердечность. Людям, точнее нелюдям, было всё равно кто попадёт под оружейный прицел. Niños, mujeres, abuelos…У некоторых из солдат не двигалась ни одна мышца на лице, когда пальцы гуляли по курку, словно по арфе. У меня есть возможность перехватывать сообщения, приходящие секретарю отца с базы в Агуас-Линдас. Но эту волну я предпочитаю переключать. Слушать про очередные расстрелы и принудительные работы на полях было невыносимо больно. Как будто тебя лишают кислорода, обкручивая шею петлёй из пальмовых листьев. Единственное, что всё ещё не удалось услышать — это информацию о Дани… Ни слова о её смерти… И ничего о новых революционных успехах. Она как будто испарилась. Мне часто снилось её лицо. В воображении я смог бы воспроизвести его в мельчайших деталях. Делать это на бумаге стало обыденностью в последнее время. Альбом с десятком её портретов появился внезапно. Не припомню, чтобы мне когда-то нравилось рисовать… Как и этот дневник, не люблю писать. Но…после встречи с… Дани… Эти листы стали выглядеть как возможность поговорить, пусть и мысленно. Когда я пишу, мне всегда кажется, что всё, чего не хватает в пазле моего существования — это диалога. Диалога, который никогда не состоится. Вывернувшись из цепких когтей паники, я вернулся к мыслям о злополучном канале на радио и мне пришлось справиться с переживаниями. В конце концов, если бы Дани погибла, об этом бы не молчали. Её бы оплакивали. Я бы оплакивал. *** В очередной, многомиллионный раз, моим единственным желанием за день было и осталось — снять с себя кожу. Не оставить ни одного участка на теле, который напоминал бы о моём происхождении. После неповиновения на маяке, методы «воспитания» отца стали жёстче. Как будто каждым последующим заданием он пытался убедить меня в бессмысленности борьбы. Всё началось с ящериц. Мне просто нужно было избавиться от десятка за определённый промежуток времени. На выбор всегда предоставлялся целый арсенал из топоров, мачете и металлических прутов. Когда el papá заметил, что мои движения стали отточены и быстры. Когда в них не осталось жалости и сострадания — условия усложнились. Дальнейшим испытанием стали кролики. Я не смог убить ни одного. Не имею понятия, чего папá хотел этим добиться, но испытание было провалено. Я надеялся, что наказанием станут удары хлыстом по ладоням, но жестокость не знает границ. После очередного упущенного кролика, меня схватили под руки и, под уверенный кивок papá, потащили в подземные камеры. Кажется, они были в каждом нашем пристанище. Оказавшись в тёмной и пустой клетке, от стен которой веяло мёртвым холодом, я услышал, как к моим ногам упал кинжал. — Cariño mío…Тебе следует усвоить главное правило этого жестокого мира, — искуственная благосклонная интонация заставила мои внутренности съежиться, — Либо ты, либо тебя. В этот миг, моя штанину дёрнуло маленькое, но очень злое существо. Это была крыса. Испуганно заморгав, я попытался ускорить процесс привыкания глаз к отсутствию света. Когда очертания помещения начали прорисовываться, меня охватил ужас. Полчища голодных крыс пытались оплести мои ноги. Они зловеще пищали и шипели, борясь за первенство в нападении на добычу, тоесть, на меня. Из моего рта послышался короткий вопль. Тело инстинктивно вжалось в стену. В коридоре послышались отдаляющиеся шаги. И я остался наедине с кровожадными тварями.