Праздник середины лета

— Да не боись, пей спокойно, — не выдержал Саша. — Не кротовуха это. Кротовуху всю Колька уговорил, а новой я не делал. Ожидаемого успокоения аргумент не принес — Паша тяжело сглотнул и виновато, но решительно отодвинул стакан. Саша с досадой крякнул в бороду. М-да, промашечка вышла… Зрелище того, как Коля уписывает содержимое злосчастной банки, не то чтобы нанесло всем присутствующим глубокую моральную травму, но в памяти осталось надолго. Они тогда вчетвером сидели за поздним ужином в полутемной Сашиной кухоньке. На столе уютно потрескивали свечи, за окном выл на перемену погоды ветер, в углу шебуршал сонный домовик (тоже Саша). Дело было всего спустя пару дней после Колиного чудесного преображения, и лишь поэтому Саша, все еще пребывающий в эйфории, сумел с некоторым даже умилением смотреть, как Коля деликатно, но с большим аппетитом обгладывает несчастную заспиртованную тушку. Зато бедный Паша, отодвинув недогрызенную заячью ножку, старательно отводил глаза и чувствительный нос — поедание падали, над которой вдобавок знатно поизмывались после смерти, волчьей натуре претило. Саше, в общем и целом не брезгливому, особых усилий, чтобы удержать лицо, не требовалось, но он все же радовался, что успел прикончить свою порцию раньше. Обратно не лезло — и на том спасибо. И только Даня, набив полный рот жареного мяса, наблюдал за Колиной стремной трапезой с искренним интересом. В недрах его растрепанной, топорщащейся прутиками и сухими листьями шевелюры то и дело поблескивали бусинки глаз: пробудившимся от тепла Чипу и Дейлу тоже было любопытно. — Он не траванется? — без особой тревоги прочавкал Даня, ни к кому конкретно не обращаясь. — «Он» сидит прямо перед тобой, — счел нужным напомнить Саша, на что Даня небрежно отмахнулся: — Так я не у него спрашиваю. Саша пожал плечами. — Не думаю. А если траванется, ну… вылечу. Паша заерзал: бедолаге сделалось вконец неуютно. В отличие от Дани, чье физическое тело являлось фикцией, оборотни вполне себе болели: простужались, мучились животом, ранились и так далее. А Саша лечил. И методы у него были суровые, хоть и действенные. Однако ужин обошелся без последствий. Во всяком случае, для обладающего трепетностью столетнего дуба Дани и Коли, у которого даже живот не заболел. Зато Паша виртуозно избегал Сашиного гостеприимства и хлебосольности недели две, да и сам Саша временно охладел к чересчур экстремальным и новаторским алкогольным экспериментам. Так и жили. * Зиму Коля досиживал в четырех стенах. Искрящиеся белые сугробы, тонко звенящие сосульки и кружащиеся с неба холодные хлопья по-прежнему завораживали его до благоговейного оцепенения, но изменившееся тело вносило свои коррективы: ни злые морозы, ни оттепельная промозглость Коле не нравились. Со скуки он быстро научился читать — вернее не научился, а будто вспомнил подзабытое. Еще Коля увлеченно ел, сметая все, что Саша готовил, а готовил утомленный зимним бездельем Саша так много и разнообразно, насколько позволяли ограниченные запасы кладовой. Все время, не занятое книгами, сном и едой, Коля проводил за пианино. Он импровизировал как дышал, мелодии лились полноводными весенними ручьями, и Саша при случае тоже брался за гитару, внося в музыкальный поток свою лепту. Музыка стала столь же привычным фоном, как раньше тишина, шум ветра в ветвях или пение птиц. — Я вот не пойму, — высказался однажды Даня, — на что он тебе сдался? Саша, блуждающий где-то в переливах угасающей мелодии, вздрогнул. Даню он не заметил: тот, очевидно, вышел прямо из бревенчатой стены и какое-то время молча наблюдал за инструментальной идиллией. — В смысле, на что? Даня резко, по-птичьи, наклонил голову: из волос чуть выше уха под аккомпанемент негодующего писка вывалилась, на секунду зависнув в воздухе, полосатая бурундучья жопка и, засучив лапками, спряталась обратно. — В прямом. Какую пользу он приносит? Спит на твоей кровати, жрет твою еду. И все? Ты его даже не… Саша сделал намеренное усилие, чтобы не услышать, что именно «не». Его очарованность Колей не перешагнула грани плотского, Саша целовал его, как целуют детей и балованных домашних питомцев, и точно так же спал с ним в одной постели. Ни на что большее он не посягал, а Колю эта сторона жизни и вовсе, казалось, не интересовала. Саша не был уверен, хочет ли, чтобы в сложившемся раскладе что-то менялось. На кого-то другого он бы обиделся или, как минимум, заподозрил в ревности, однако обижаться на Даню было примерно в той же степени продуктивно, как колоть дрова лбом. Что касается ревности… Саша искренне удивился бы, узнай он, что Даня привязан к нему настолько, чтобы его ревновать. Нет, это было бы по-своему приятно, но очень уж странно. — Коля составляет мне компанию, — обтекаемо сказал Саша, дергая струну. — На него приятно смотреть. И слушать. От пианино, как бы в подтверждение его слов, донесся красивый минорный аккорд. Совпадение? Кто знает. По Коле, если к нему не обращались прямо, никогда нельзя было сказать, слушает ли он разговор, а если слушает, как относится к услышанному. Даня с самого начала взял привычку говорить о Коле, будто его тут нет, и Сашу это поначалу напрягало, но на замечания Даня не реагировал точно так же, как Коля — с виду — не реагировал на тот факт, что Даня его присутствие словно бы игнорирует. Поэтому Саша тоже перестал обращать внимание на Данину бесцеремонность, а порой и сам вел себя таким же образом. — Смотреть, слушать… — На Даниной подвижной физиономии красноречиво цвело сомнение. — Когда он был феей, он оберегал цветы. А что он делает сейчас? Вопрос был риторический, но оба одновременно обернулись на Колю. Тот со своим обычным выражением тихой задумчивости на лице ласково трогал клавиши. — Если бы он оставался феей, то сейчас бы спал, — заметил Саша. — Что будет весной, мы, полагаю, узнаем весной. Предлагаешь заставить его разбить сад? Почему он вообще обязан приносить какую-то пользу? — В природе нет места бесполезному, — безапелляционно заявил Даня. — Если он перестал приносить пользу в своем прежнем качестве, то должен стать полезным в чем-то новом. Саша пожал плечами. — Он и стал. Мне с ним хорошо, лучше, чем одному. Вот тебе и польза. Даня промолчал, но видно было, что остался при своем мнении. — Еще он посуду моет, — добавил Саша на всякий случай, сочтя, что этот аспект покажется Дане более практичным. Не сработало — обратно в стену Даня уходил с видом весьма скептическим. Не то чтобы Саша собирался принимать его претензии слишком уж близко к сердцу. Только брошенные напоследок два слова, короткие, будто бы ниочемные, кольнули холодом среди тепло натопленной комнаты. — Иванов день, — сказал Даня, то ли напоминая, то ли угрожая. Саша, конечно же, надеялся на лучшее. Однако надеяться на лучшее — хорошо, а действовать все же надо с расчетом на худшее. И в Сашиной голове прямо здесь и сейчас, под приятно бессмысленный струнный перебор, начал зарождаться план, покуда зыбкий и расплывчатый, но это было ничего. До июля оставалось достаточно времени. * Когда солнце сделалось ласковее, а лес оделся в кружевную зелень молодой травы и нежных листочков, Коля загулял. Оно и понятно: до недавнего времени он был феей, а феи — существа вольные и к сидению на одном месте не привычные, для них, где вечером цветок подходящий нашел, там до утра и дом родной. Ночевать в цветах Коля больше не мог, что не мешало ему исчезать на сутки, а то и на двое-трое. Отучивать его Саша не собирался, разве что переживал втихомолку, стараясь отвлекаться на дела, которых по теплой поре нахлынуло до самой маковки. Теперь он всецело понимал Пашу, чье отношение к воспитанию подрастающего поколения раньше считал несколько наплевательским: порой лучше не знать, в какие приключения дитятко встревает на вольном выпасе. Домой приходит с полным набором конечностей, кушает хорошо — вот и ладно. Как говорится, многие знания, многие печали. Коля, хоть дитятком не был, кушал отменно, а вот с конечностями, вернее одной конечностью, в середине мая вышла беда. Зайдя далеко к югу, на самый край Черного Болота, Коля умудрился угодить в охотничий капкан. Подобного безобразия на своей территории ни Саша, ни Даня, конечно бы, не допустили, и горе было охотнику, посягнувшему на лесную живность с такими варварскими методами. Но того охотника давно уж не осталось в живых, а капкан, скрытый подвыветрившимися чарами, тихо ржавел в яме, пока на него в недобрый час не набрел Коля. Механизм, порядком одряхлевший, но действующий, сработал безжалостно. Первейшей опасности — потерять сознание от боли и истечь кровью — Коля благополучно избежал. Во-первых, вместе с абсолютной невосприимчивостью к алкоголю и желудком, способным переварить гвозди, ему достался совершенно запредельный болевой порог. Во-вторых, крупные сосуды уцелели, и кровотечение было сравнительно несильным. Но помощь пришла с запозданием: наложенные на капкан чары помешали Дане быстро узнать о случившемся, а Саша, привыкший к продолжительным Колиным отлучкам, тоже не стал бить тревогу. Многочасовое пребывание с ржавым железом в передавленной раскромсанной ноге никому еще пользы не приносило: несколько мучительных дней неясно оставалось, удастся ли, собственно говоря, ногу сохранить. Мучительными, впрочем, эти дни были главным образом для терзаемого тревогой и чувством вины Саши. Сам Коля к произошедшему отнесся стоически, если не сказать легкомысленно. Но в конце концов Сашины снадобья и, вероятно, остаточная Колина магия взяли верх, после чего Коля выздоровел в прямо-таки рекордные сроки — бегать марафоны ему не светило долго, но ходил он почти свободно, разве что легкая хромота осталась, да и та обещала исчезнуть самое большое к осени. С длительными прогулками Коле, однако, пришлось покуда распрощаться. Тем временем в лесу отцвел май, теплым ягодным духом пришел и минул июнь. Близился Иванов день. * К тому часу, как на холме запылал праздничный костер, Саша не спал около суток: стоило недолгой ночной темноте смениться прозрачными сумерками, он отправился собирать травки, прихватив корзину, большую бутыль свежего ягодного морса, буханку хлеба и сонного, но полного энтузиазма Колю. За этим занятием и скоротали время до вечера — бродили извилистыми тропинками, сырыми оврагами, залитыми солнечным светом полянами, не спеша, часто останавливаясь посидеть, дабы не перегружать незадачливую Колину ногу. Попутно Саша пояснял, где что растет, что от чего помогает, когда что и как собирать. Быть может, многое Коля знал и раньше, но Саше нравилось рассказывать, а Коле вроде бы нравилось слушать, так что оба оказывались в выигрыше. Даже если Коля лишь изображал интерес — из вежливости или чего бы то ни было еще — то делал это достаточно талантливо, чтобы Саша не чувствовал откровенной фальши. Оставшегося времени едва хватило, чтобы наскоро разобрать добычу и смыть усталость. Сбор вышел богатый, в корзине среди прочего лежали, бережно завернутые в полотняные мешочки, кое-какие по-настоящему редкие вещицы, и Саша подозревал, что Колино участие сыграло в сегодняшнем везении не последнюю роль. Ужинать не хотелось: хотя лесная ссобойка бесследно исчезла сильно до полудня, Саше кусок в горло не лез. Коля, словно бы в знак солидарности, от подсунутого ломтя хлеба с мясом тоже отказался. Да и некогда уже было рассиживаться, их опоздание могли счесть за неявку, и тогда… — Ты помнишь прошлогоднюю ночь на Иванов день? — глотая колючий ежиный ком тревоги, поинтересовался Саша. Коля угукнул. Лица его Саша не видел: все пряталось под светлым полотном рубахи, которую Коля с большой сосредоточенностью на себя натягивал. За прошедшие месяцы он полностью свыкся со свежеобретенным телом и не испытывал серьезных проблем с моторикой, но процесс одевания и раздевания по непонятной причине оставался для него не то чтобы сложным, а скорее нелюбимым. У Саши даже имелись подозрения, что зимой Коля предпочитал четыре стены не столько из неприязни к плохой погоде, сколько из нежелания всякий раз надевать сто одежек. К этому крайне лаконичному ответу явно напрашивалось продолжение, однако его не последовало. Пришлось подтолкнуть. — А что ты помнишь? — Костер, — с заметным сомнением отозвался Коля. — Цветы на черной воде. Он замолк и добавил чуть тверже: — Они плыли по реке, венки, много венков. Снова замолчал и сказал совсем уверенно: — Я застрял. Саша со вздохом полез выручать Колю из одежного плена. Растолстел он, что ли, с зимы, когда они вдвоем шили эти рубахи? Шить Коля тоже выучился быстро. У Саши имелась старенькая швейная машинка с механическим ножным приводом, громоздкая, шумная, будто ломящийся сквозь бурелом разъяренный кабан. Коле она сразу не понравилась, и тот под чутким Сашиным руководством в считанные дни овладел основными ручными швами, смастерив потом свою рубаху руками, ниткой да иголкой. Получилось пусть и медленнее, чем у Саши, но ничуть не хуже. Коля готовые рубахи еще и вышивкой украсил, хотя Саша его этому не учил. Изобразил он почему-то не цветы, а деревья, вернее листья деревьев. Вышло узнаваемо. На вороте Сашиной рубахи зеленел разлапистый кленовый лист, что Саша целиком и полностью одобрил: спокойствие и душевное равновесие он ценил, к тому же в совместной с Колей жизни и то, и другое ой как требовалось. Для себя Коля выбрал иву — женское, очень капризное, подчеркнуто нейтральное в дихотомии добра и зла дерево. Ему оно на первый взгляд не слишком подходило, но раз Коле хотелось, кто такой Саша, чтобы запрещать? Оказалось, Коля не растолстел, а вовсе наоборот — рубаха легко налезла, как только он прекратил совать макушку в рукав, и мешком повисла на плечах, хотя в начале марта, на последней примерке, сидела впору. Значит, похудел и порядочно. А Саша не заметил. Босиком, с взлохмаченными после борьбы с непокорной одеждой волосами, в слегка сползшей на плечо белой просторной рубашке до колена и с торчащими из широкого ворота ключицами, Коля выглядел до того уязвимо, что Сашу на минуту обуяла слабость — не брать его на праздник, спрятать в доме, выставить защиты… Зеркала, острое железо, ветви березы и дуба, соль, едкая полынь и колючий репейник — всего этого в хозяйстве нашлось бы в избытке. Продержаться одну ночь, а потом… О том, что случится потом, можно было подумать потом. На худой конец, они с Колей могли бы податься к людям, будет, конечно, сложно, невероятно сложно, но не невозможно. Ведь если Коля не придется ко двору… — Ты преувеличиваешь, — осторожно заметил Паша, когда Саша отчаялся настолько, чтобы поделиться с кем-то своими опасениями. Саша дернул плечом. Может, и правда. Это Даня застал времена, когда от людей, забредших — по глупости, пьянству или незнанию — на буйный праздник лесного народа, в буквальном смысле оставались рожки да ножки. Точнее обломки обгоревших костей и заскорузлые от крови клочки одежды. На Сашиной памяти такой дурак нашелся лишь один, и тот по итогу выжил, хоть потрепали его порядочно. Однако крышей бы мужик поехал как пить дать, не будь он мертвецки пьян. А так Саше, который по доброте душевной наутро отволок дурака к себе и слегка подлатал, без труда удалось убедить пьянчужку, будто все его достойные гоголевского пера ночные приключения — некстати прискакавшая белочка в сочетании с небольшим сотрясом. Меньше надо под мухой по лесу впотьмах шататься и в овраги падать, вон, изодрался весь, а мог бы и шею сломать! Мужик сгоряча пообещал завязать. Саша не поверил, но ушел мужик живой и относительно здоровый, и Сашина совесть осталась чиста. Повезет ли так Коле? — Как я ему объясню? — расстроенно вопросил Саша. — Почему он всю жизнь веселился вместе со всеми, а теперь на него ни с того ни с сего набросятся всей кодлой и… — Почему сразу набросятся, — проворчал Паша, — авось не набросятся. От него все еще пахнет магией. Слабенько, но есть же. Сам-то что-нибудь видишь? — Глаз замылился, — признался Саша. — Вроде что-то видать, а другой раз посмотришь… На этом они не сговариваясь отправились по Колину душу, то есть магию — обнюхивать (Паша) и рассматривать (Саша). — Пахнет-пахнет, — уверенно сказал Паша. Он без церемоний стащил Колю с пианинной табуретки, прижал к ковру и сосредоточенно водил носом то в подмышке, то в основании горла. Коля от щекотки хихикал и брыкался, и Паша, порыкивая, то и дело прихватывал его клыками за ухо, призывая к порядку точно так же, как сделал бы со своей чересчур расшалившейся дочуркой. Саша смотрел, прищуривая то один, то другой глаз. Пожалуй, сосредоточившись, что-то он все же видел — чуть отчетливее в области лба и сердца и совсем зыбко, боковым зрением, в прочих местах. Коля давно не творил никакого волшебства, если не считать за волшебство ускоренную регенерацию организма. Хватит ли этого, чтобы его не тронули на празднике? — Его магией пахнет или моей? Вопрос был не праздный. Коля много дней жил в Сашином доме и спал в Сашиной постели — достаточно долго, чтобы пропитаться Сашиной магией, как ягода в будущем варенье пропитывается сахарным сиропом. Наверное, это сработало бы в качестве обманки, эдакого флера — если издалека и ненадолго. И сработало бы куда лучше, если бы в постели они занимались не только сном и редкими, невинными, будто ромашка, ласками. Увы, в их ситуации овчинка определенно не стоила выделки: подобными фокусами удалось бы на время обмануть залетную, неместную нечисть, а в праздничную ночь у костра будут бесноваться отнюдь не чужаки. Сашину магию вся округа знала отлично. Паша так сильно вжался носом в Колино горло, что тот протестующе захрипел. — Перемешалось совсем, не разобрать. Можно? Саша не успел сообразить, о каком именно разрешении идет речь, а Коля уже сказал: «Да» — и ойкнул: на его ухе снова сомкнулись клыки, крепко, до проступивших на тонкой коже алых бусин. С четверть минуты Паша с видом многоопытного сомелье тихо чавкал, гоняя вкус по языку, потом сглотнул. — Твоей магии больше, — вынес вердикт он, заботливо зализав ранку. — Его я тоже чувствую, но совсем мало. Я считал человеком тебя, но он теперь гораздо больше человек, чем ты. Саша подавленно молчал. То обстоятельство, что в Коле еще жила магия, не могло не радовать. А вот что ее наличие четко определялось разве что на вкус… Если на празднике каждый сомневающийся возжелает попробовать Колю на зуб, с тем же успехом можно сразу разделать его на праздничное жаркое, исход в обоих случаях будет примерно одинаковый. — Его не убьют, — с непонятной уверенностью сказал Паша, вставая, наконец, с Коли и позволяя тому отлепиться от ковра. — Мы давно так не делаем. Остальное… заживет. Сильно легче Саше от такого утешения не сделалось. Длинный подол рубахи быстро пропитался вечерней росой, лип к коленям и бедрам. Рука начинала подрагивать от тяжести керосинового фонаря, который приходилось держать почти на уровне груди. Но вскоре высокая, в пояс, трава сменилась коротенькой щетиной, а та в свою очередь быстро сошла на нет, будто втянувшись в твердую вытоптанную почву. Исполинский костер с ревом рвался в ясное безлунное небо, земля под босыми ногами слегка вибрировала. Жар, казалось, чувствовался уже здесь, на середине склона. Они медленно поднимались на холм, Коля крутил головой со смесью интереса и настороженности, вздрагивал и останавливался через шаг. Саша его не торопил. Торопиться было некуда: они пришли — а Коле требовалось привыкнуть. Век цветочной феи дольше человечьего, праздничная ночь середины лета наверняка была для Коли не первой и не десятой. Однако зимой он по сути переродился, и, насколько Саша понял из расплывчатых, фрагментарных даже не рассказов, отдельных реплик, прошлую жизнь Коля помнил слабо. В любом случае человеческими органами чувств происходящее должно было восприниматься совсем иначе. Саша еще умел смотреть как человек. Поглядишь — пустота, чернота, пламя да небо, сухая земля. Моргнешь — неясные тени, шорохи и шепоты, ускользающие силуэты на краю зрения, не поймать, не разобрать. Зажмуришься дочерна, потрешь веки — только успевай уворачиваться: шерсть и перья, всполохи звериных глаз и начищенной чешуи, листья и кора, когти, ласты, копыта, рога… И десятки, если не сотни голосов, сливающихся в неразборчивый гул, из которого иглами выбиваются шипение, деревянный треск, писк и шелест, бульканье, вой, рык, почти человеческие вопли и дикий смех. Саше летние праздники тоже были не в новинку, но происходящее поначалу всегда ошеломляло будто впервые. Послышалось далекое ржание, и он, вздрогнув, заозирался, единорога не нашел и перевел дух. Качнулся назад: впереди едва не вплотную, мазнув мохнатым боком и обдав теплым ветром, проскочил черный волк с теленка величиной. Кто именно, Саша разобрать не успел — но точно не Паша. Кому-то Саша кивал, с кем-то здоровался, кого-то вежливо сторонился. На Колю пока внимания не обращали — не рассмотрели, не разнюхали. — Явились все-таки, — сказали позади. — Имелись сомнения? — с достоинством откликнулся Саша и лишь затем развернулся. Коля воззрился на Даню — а то был он — с практически неприличным любопытством. Посмотреть было на что: привычный обоим облик Даня сбросил и на человека походил мало. Он теперь вообще походил ни на что конкретное — и одновременно на все подряд. Кожа не кожа, кора не кора, чешуя не чешуя — он тянулся в небо, проникал под землю и смотрел сотнями глаз. Даня был лес, многообразен и един. — На самом деле имелись. — Членораздельная речь в знакомом голосе причудливо сливалась с шумом ветра в кронах, птичьим пением, журчанием ручьев, комариным звоном и прочими летними лесными звуками. — И как тебе здесь, нравится? Даня обращался не к Саше — к Коле, не по имени, зато напрямую, такие случаи за полгода их общения можно было сосчитать на пальцах одной руки. Это казалось хорошим знаком, и Данин голос звучал добродушно, хоть и несколько снисходительно. Но Сашино сердце застучало быстрее, а рука сама скользнула к маленькому кармашку, нашитому изнутри на подол рубахи чуть выше колена. Коля, как воды в рот набрав, глядел завороженно, не моргая. — Забудь. — Даня сделал движение, которое при должном воображении смахивало на пожатие плечами. — Неважно. С праздником. Повеселитесь хорошенько, ладно? Длинный палец — не то сучок, не то коготь, не то обглоданный рыбий хребет — ласково провел по Колиной щеке, и Саша почти наяву увидел, как медленно расходится под острием кожа. Глубокий порез щедро набух темными каплями, струйка скатилась к подбородку. Кровь, пролившись, дикими маками расцвела на светлой ткани рубахи. Праздничная круговерть словно бы замедлилась, гул затих, и до Сашиных ушей донеслись сперва едва различимые, а потом все более громкие шипящие, звенящие, рычащие голоса. На разные лады они повторяли одно и то же: «Человек… Человечина… Человека чую… Тут человек! Где человек?» Дожидаться продолжения Саша не стал: быстрее любого ковбоя из старого вестерна он дернул из кармашка крохотную ладанку с заговоренным кусочком корневища кувшинки и набросил Коле на шею. Ропот вокруг стал тише, недоуменнее; протянувшиеся из темноты руки и лапы слепо зашарили в воздухе. — Одолень-трава? — Сотни Даниных глаз — звериных, птичьих, насекомых — тоже расфокусировались, но в тоне сквозило разочарование. — Всего лишь? Надолго не хватит. Саше и не нужно было надолго. Ему требовалось выиграть полминуты, чтобы залезть в поясную сумку и… Рука нащупала пустоту. Сумка пропала. — Что-то потерял? — спросил с интересом наблюдающий за ним Даня. Саша, охваченный приступом короткого острого отчаяния, не ответил. К ним тенью метнулся давешний черный волк и, раболепно прижимая уши к лобастой башке, уронил к Даниным условным ногам очень знакомый сверток. Ах ты… «Погоди же, падла шерстяная… — Саша проводил волка, узнанного, больше не безымянного, внимательным взглядом. — Явишься с больным брюхом, так я тебе крепительное со слабительным перепутаю…» — Громко думаешь. — Даня подобрал сумку и теребил, не открывая. Держать ее ему явно было некомфортно, даже закрытую. Работает, значит, сюрприз. Как только этот сюрприз теперь обратно заполучить? — Он ее не крал, просто нашел и принес. Правильно сделал, нехорошо, когда интересные штуки бесхозными валяются. Глянем, что ты здесь намешал? Возможности отрицательного ответа вопрос явно не подразумевал, и Саша, сжав зубы, смотрел, как Даня развязывает шнурок. — Ни фига себе. Это прозвучало так простецки, так по-даниному, что Саша на секунду забылся и почти-почти расплылся в улыбке. Но лишь на секунду. — Железо, полынь, соль, — бормотал Даня, словно припоминая ингредиенты для салата. — И молитва поверх? Неплохо. Неожиданно. Последнему Саша не поверил. Он придерживался принципа «На бога надейся, а сам не плошай», а еще леопольдовского завета «Давайте жить дружно» и старинной народной мудрости «Ласковое телятко двух маток сосет», то бишь старался и сам не плошать, и поддержкой бога заручиться, причем не одного, а всех, до каких мог дотянуться. И он дотягивался, перетаскивая, как весьма рачительная и хозяйственная сорока, в гнездо все, что приглянулось. В Сашином доме самодельные амулеты и обереги из дерева, камней, трав и перьев органично соседствовали с буддийскими четками, христианскими иконами и черт ведает чьими мандалами — Даня не мог об этом не знать. — Отдай, — попросил Саша, тревожно прислушиваясь к нарастающему гомону. — Пожалуйста. Я выполнил условие. Мы обязались прийти, и мы пришли, больше ни о чем речи не шло. — Оставишь его сидеть в круге до рассвета? — Даня с видимым облегчением закрутил горловину шнурком. — Считаешь, что можешь явиться на праздник, раздразнить всех человечьей кровью и сделать вид, что ничего не было? Вообще-то, кровью раздразнил их ты, а не я, подумал Саша досадливо, вслух же сказал с показной беспечностью: — Ага, вроде того. Он ступил на тонкий лед: Даня мог воспринять услышанное как шутку, попытку, хоть и неуклюжую, разрядить обстановку, а мог и разозлиться за наглость. И тогда им обоим не поздоровится — куда раньше и вернее, чем могло бы. — Ты мой друг, — проговорил Даня без выражения, — но это не дает тебе права портить всему лесу праздник. При иных обстоятельствах Саша бы приятно удивился: Даня, может, и считал его другом, но напрямую, словами, никогда этого не обозначал. Теперь же радость сильно омрачалась тем фактом, что Даня решил, будто Саша из дружеских чувств обязан по первому требованию выдать Колю распаленному запахом крови лесному народу и со стаканом попкорна смотреть, что будет дальше. — Я рад, что мы друзья, — честно сказал Саша. — Но Коля тоже мой друг. Когда ему плохо, плохо и мне. Если ему больно, мне тоже больно. Прошу, если мы друзья, не причиняй мне боль. Он сам не понимал, зачем сотрясает воздух. Шансы, что Даня его поймет, а если поймет — пойдет на уступки, выглядели не крупнее мышиного глазка. Сбрасывая человеческое обличье, Даня менялся и внутри — Саша свыкался с этим долго и трудно, до конца так и не привык и предпочитал воспринимать Данины метаморфозы чем-то вроде небольшого раздвоения личности. Тянуть время тоже не имело смысла: от цепких лап, острых когтей и жадных ртов Колю отделял крохотный кусочек одолень-травы в ладанке, действие которого стремительно ослабевало. Пытаясь втолковать Дане то, что тот не способен был понять, Саша крал у себя же — у них с Колей — драгоценные минуты. Но что еще он мог поделать? Броситься отнимать сумку силой? Учитывая, каким был сейчас Даня, это даже звучало смешно. — Ты мой друг, — повторил Даня. — Я не хочу делать тебе больно. Но что для меня важнее: ты или все они, все мы? Он развел руками — на каком-то одном уровне, на других же, которые Саша мог только крайне смутно чувствовать, по всему огромному лесу: по каждому листочку, по каждой травинке — прошло движение, не то рябь, не то дуновение ветра. Что ж, рассудил Саша с неожиданным для самого себя смирением, выбор будет не в его пользу. Чего и следовало ожидать. На ум полезли совсем уж отчаянные варианты, вроде того, чтобы накрыть Колю собой и пусть попробуют отодрать, ну, или пускай разбирают на кусочки обоих. Мысленная картинка получилась до того яркая, что Саша, на секунду потерявшись в собственном воображении, не сразу сообразил, что стоит столбом, уронив голову — и пялясь прямиком на свою лежащую под ногами сумку. Молча — поблагодарить можно позже, когда все закончится — Саша подхватил сумку, дернул шнурок, вытряхнул на землю тонкую темную цепь, остро пахнущую горькой полынью, и опоясал Колю не особенно ровным, но широким и надежным кругом. — Не выходи до рассвета, — успел наказать он. — Пока ты внутри круга, тебя никто не достанет. А потом по ушам ударил многоголосый рев. В отличие от одолень-травы, магия усиленного солью, полынью и молитвой железа не отводила глаза и носы — Колю прекрасно видели, слышали и чуяли. А вот добраться до него не могли. Лишь теперь Саша понял, что Даня имел в виду под словами «портить праздник»: вместо того чтобы веселиться, славя лето, лесные обитатели — не все, понятное дело, но изрядная часть — исходили досадой, слюной и бессильной злостью вокруг возведенного Сашей барьера. Шум и толчея поднялись невероятные. Саша, зажмурившись, успел подумать, что клочки по закоулочкам сегодня все-таки полетят — не нарочно, его просто не заметят в давке — но тут вверху оглушительно треснуло (Саша машинально присел, прикрывая голову руками, застигнутый воспоминанием, как старую березу в десятке шагов от него однажды развалило молнией), и стало тихо. Ничего не происходило. Саша, удивленный, открыл глаза. Он увидел Колю, послушно застывшего в железном круге — ничуть не испуганного, скорее заинтересованного. Увидел Даню — высокого, худого и растрепанного, кисло взирающего на него человеческими глазами с человеческого лица. И все. Была ночь, был холм, гудел на вершине холма костер. Пустота. Тишина. Саша, впрочем, не обманывался. Никто никуда с праздника не делся — ну, помимо них троих. И то, делись они недалеко и вряд ли надолго. Просто Дане захотелось поболтать без помех. — Видал, что ты натворил? — после выдержанной, изрядно театральной паузы вздернул бровь Даня. — Оно того стоило? — Коля мой друг, — болванчиком повторил Саша, выпрямляясь. Он правда не знал, как еще объяснить. Даня с не очень-то человеческой силой и скоростью мотнул головой, аж черты лица на мгновение смазались — и едва успел подхватить то ли Чипа, то ли Дейла, который вылетел из его шевелюры на манер камня, покидающего раскрученную пращу. Бедняга истошно верещал, не иначе как кроя Даню отборнейшим бурундучьим матом. Выглядело уморительно, но Саше было не до смеха. — Дружба подразумевает равенство. Равенство, — отчеканил Даня, словно Саша плохо расслышал его в первый раз. — А ты все равно что собаку себе завел. Удобно, правда? Глядит тебе в рот, молчит в тряпочку, делает все, что скажешь. Ты уверен, что он что-то понимает? Тебя, меня, что здесь происходит вообще? Саша тряхнул головой, почти полностью скопировав Данин жест. Разве что помедленней, и вываливаться из волос у него было некому и нечему. То, что говорил Даня, звучало как полнейшая ерунда, выставляющая их с Колей отношения чем-то некрасивым, скользким и порядком нездоровым. От этого сделалось противно, будто в липкую дрянь с размаху лицом вляпался. — Ты просто… мало с ним общаешься, — с долей оторопи пробормотал Саша, одновременно пытаясь припомнить, случалось ли между ними что-то, хоть отдаленно напоминающее Данины предположения. Ладно, Саша готов был признать, что порой перебарщивает с заботой в духе «мама лучше знает». Но не до такой же степени! Коля и впрямь редко разговаривал, еще реже перечил и самостоятельность, в общем и целом, проявлял нечасто. Однако такой уж у него был характер, и обоих как будто все устраивало: Саше нравилось заботиться и руководить, Коля охотно принимал заботу и с готовностью подчинялся. Да, подобный расклад подошел бы далеко не всем, но у них-то он работал. Что касается интеллекта… — Все он понимает, — куда уверенней заспорил Саша. — Он играет на пианино, вышивает, читает… — Слыхал я об обезьяне, которую научили языку жестов, — фыркнул Даня. — Человеком это ее не сделало. Саша открыл рот, чтобы возразить, потом закрыл. Беспомощно всплеснул руками. К спорам с не-человеком о том, что делает людей людьми, жизнь его не готовила. Да и зачем? — Боже, какая разница. Человек, не человек, умный, глупый… Я не понимаю каких-то вещей, очевидных для тебя, ты не понимаешь каких-то вещей, очевидных для меня. Это нормально! Мы все очень разные, мы отличаемся друг от друга даже сильнее, чем люди. Мы думаем по-своему, воспринимаем мир по-своему, тебе ли не знать. Даже если он не понимает. Даже если я реально завел его как собаку, хотя это не так… Кому от этого плохо? Чем мы мешаем? Почему нельзя просто оставить нас в покое? — Во всем должен быть порядок, — отрезал Даня. Кажется, где-то эту сентенцию Саша слышал, и не единожды. И всецело с ней соглашался — до поры до времени. — Когда он был феей, был порядок. Когда он решил нацепить на себя мясо — тоже, это не запрещено. Только мясо должно было сгнить через неделю, я думал, ты успеешь наиграться, и все вернется на круги своя. А потом он… или ты, или вы вместе… сделали какую-то хрень. Кто он теперь? Ни рыба ни мясо, ни пава ни ворона. Уже не фея, еще не человек… Ты должен отдать его лесу, лес решит. Подумай, как следует. Я не хочу ссориться с тобой из-за такой глупости. Все эти пылкие речи привели лишь к тому, что Саша насторожился. Что-то тут было нечисто. Слишком уж резво Даня перепрыгивал с темы на тему, то намекая, что у Саши с Колей какие-то неправильные отношения, то пытаясь давить на дружеские чувства, то вовсе заявляя, что его не устраивает сама текущая форма Колиного существования… Он словно наносил хаотичные удары с самых разных сторон и глядел, где пробьет. Но для чего? — Я тоже не хочу ссориться. — Вестись на Данины манипуляции — довольно топорные, надо сказать — Саша не собирался. — И отдавать Колю никому тоже не хочу. И не хочу, чтобы кто-то за нас решал. — За нас? — Даня улыбнулся, будто оскалился. — Пока я вижу только, как ты пытаешься решить за себя. Утверждаешь, что он умнее твоей кухонной табуретки? А он хоть что-то из этого решил? Что должен прятаться? Сидеть под защитой железа, пока ты тут из кожи вон лезешь? Ты его вообще спрашиваешь? Или просто таскаешь за собой, как собаку за ошейник? Втемяшились ему эти чертовы собаки… Но тут укол попал в цель. Ошейники, конечно, были ни при чем, просто Саша действительно не спрашивал Колю, желает тот переждать потенциально небезобидное для себя событие в относительной безопасности или нет. И не потому, что сомневался в Колиной способности принимать сознательные решения. Просто это было… очевидно? Разве кто-то выпытывает у человека, покидающего летящий самолет, нужен ему парашют или обойдется, налегке спланирует? — Не спрашиваешь, — резюмировал Даня. — Так я и думал. Тогда я сам спрошу. Он приблизился к очерченному цепью кругу вплотную, но скорчил гримасу и шагнул назад. Уставился на Колю — тяжело, исподлобья. Голос однако зазвучал мягко, почти вкрадчиво. — Коля, чего ты сейчас хочешь? — Посмотреть, как солнце играет, — отозвался Коля с такой готовностью, будто лишь об этом и мечтал последние лет эдак полтораста. Казалось бы, после столь «взрослого» ответа Даня должен был поглядеть на него, как на букашку… Вернее нет, не букашку, в Даниной системе рангов даже самые маленькие и невзрачные насекомые находились ничуть не ниже того же медведя, к примеру… Сочинить замену букашке Саша не успел — Даня снова заговорил, на удивление серьезно: — Сейчас не получится, надо дождаться восхода. И смотреть советую с реки, оттуда лучше видно. Саша терзал кончик бороды, будучи не в силах взять в толк, к чему Даня развел светские беседы. Чего он добивался? Надеялся, что Коля радостно выскочит из круга, чтобы бежать к реке? Если да, то хренушки ему: прямые запреты Коля нарушал редко. Но все же Саша покосился на Колю с тревогой: тот никуда выскакивать не спешил. — Может, чего-то еще хочешь? — не отставал Даня. — Прямо сейчас? Говори, не бойся. Невзирая на кажущуюся безобидность вопроса, у Саши появилось плохое предчувствие. А предчувствиям, особенно плохим, он привык доверять. — Отстань от него. Если у тебя есть претензии, разговаривай со мной. Саша размашисто шагнул в Данину сторону — единственно ради того, чтобы хоть что-то сделать. Он не собирался с ним драться, боже упаси, просто не знал, как иначе отвлечь его от Коли, кроме как физической помехой встать на пути. И живо оказался на земле, запнувшись о вылезший на поверхность корень, которого секунду назад здесь совершенно точно не было. — Претензии? — холодно осведомился Даня, глядя сверху вниз. — Какие претензии? Ты видишь то, чего нет. Лучше бы под ноги смотрел. Зарычав не хуже Пашиного, Саша поднялся, потирая ссаженный о каменистую почву локоть. — Ты даже сейчас продолжаешь решать за него, — заметил Даня свысока. — Он сам разве не может выбирать, с кем ему говорить и о чем? Это ты не хочешь, чтобы я с ним разговаривал. А у него ты даже не спросил. Разве так обращаются с друзьями? Лучше бы ты в самом деле завел собаку. — Ты мой друг, но я тебе сейчас врежу, — предупредил Саша, чувствуя, как в груди становится горячо и ало. И плевать, что Даня скорее всего и дотянуться до себя не позволит. Или позволит. С последствиями в виде перелома пястных костей — причем отнюдь не Даниных. — Будешь драться? — наигранно удивился Даня. — Из-за него? Со мной? Серьезно? Ты на меня даже замахнуться не успеешь. Саша был серьезен, как никогда. Но замахнуться и впрямь не успел. — Я не знаю, чего хочу прямо сейчас, — громко заявил Коля и переступил цепь. Он был сильный, очень сильный — просто нечасто оказывался в обстоятельствах, где эту силу приходилось демонстрировать. Сашу он в круг буквально переставил, будто цветочную вазу с пианино на стол: пошевелил цепь босой ногой, взял застывшего столбом Сашу повыше локтей, приподнял, перенес в круг и поправил цепь, замыкая контур. — Там тебя никто не достанет, — сообщил он удовлетворенно и повернулся к Дане. — Я не знаю, чего хочу. Но знаю, чего не хочу. Я не хочу, чтобы вы из-за меня ссорились. Саша, полуоглохший от стука колотящегося в ушах сердца, судорожно озирался. На Колю никто не набрасывался. Не напрыгивал с диким ревом из темноты. Не наваливался охочим до человечьей крови скопом. Было тихо и пусто, гудел костер. Даня торжествующе улыбался. А до Саши, наконец, дошло, что все Данины выпады имели своей целью вовсе не его. — Ты молодец, — сказал Даня доверительно. — Я тоже не хочу ссориться с Сашей. Я люблю его, хотя иногда он упрямый зануда. Пусть теперь посидит, подумает над своим поведением. На праздник разве что посмотреть сможет, но это не страшно, успеет еще напраздноваться. Он тут не новичок, а ты в каком-то смысле в первый раз, верно? Коля кивнул. — Тогда вперед. — Даня взмахнул неестественно длинной рукой. — Саша чуть не испортил нам веселье, зато теперь все в порядке. Ночь короткая, а успеть надо много. Иди, ты взрослый самостоятельный парень, веселись, общайся. В пустоте перезвоном хрустальных колокольчиков разлился мелодичный смех. — Вот и компания, — подмигнул Даня, а Саша, как проснувшись, ринулся вон из круга. И второй раз за пять минут растянулся на земле, ошеломленный — его словно отшвырнуло упругой крепкой стеной. — Не рыпайся, целее будешь, — бросил Даня через плечо. — Ты вообще-то ближе к нам, чем к нему, забыл? Или все еще считаешь себя человеком? Слегка контуженный — и незримой стеной, и осознанием того, что было, в общем-то, очевидно, но о чем он старался не задумываться — Саша подполз к цепи и протянул руку. Ему не было неприятно находиться рядом с заговоренным железом, как тому же Дане, соль не жгла его кожу, запах полыни не грозил выесть глаза — он чувствовал не больше дискомфорта, чем обычный человек. Он просто не мог перешагнуть границу. И все равно пытался снова и снова. Пока Саша дурным мотыльком колотился о невидимую преграду, из прозрачной черноты соткались белые светящиеся тени — девичьи силуэты. Они были красивы, беззаботно-веселы и похожи, будто родные сестры, они плыли, едва касаясь земли изящными ступнями, кружились и смеялись. Они обступили Колю вшестером или всемером, заглядывая ему в лицо, оглаживая маленькими нежными руками, зазывая в хоровод. Вместо живых душ в их грудях, едва прикрытых пеной полупрозрачных сорочек, тускло мерцали зеленоватые болотные огоньки. Мавки. Щебеча что-то непонятное, но приятное слуху, они улыбались Коле, а Коля, глядя то на одну, то на другую, смущенно улыбался в ответ. Хоровод двинулся дальше, увлекая его за собой, и Коля — сперва нерешительно, потом смелее — сделал шаг, и еще один, и еще, пока не растворился в темноте. — Они его утопят, — глухо сказал Саша, в изнеможении опустившийся на колени. Он мог бы окрикнуть, остановить, предупредить… хотя бы попытаться. Но почему-то молчал. Даня, снова серьезный, почти хмурый, повернулся к нему. — Лес решит. Хорошего праздника. Тишина взорвалась оглушительным разноголосьем, веселящиеся лесные обитатели заполонили недавнюю пустоту. На Сашу в защитном круге, сделавшемся ловушкой, никто не обращал ни малейшего внимания. Все вернулось. Все, кроме Коли. * На рассвете холм окутался густым покрывалом тумана, надежно скрадывающим звуки. Теперь сплошная белая пелена постепенно редела, и Саша, оцепеневший от холода и горя, сидел посреди круга, зябко обняв колени, выжидая, когда солнце станет греть, а чары — спадать. Оседающий каплями туман должен был смыть большую часть соли и полынного отвара, действие молитвы тоже слабело: для создания долгоиграющего намоленного артефакта требовалось куда больше сил и времени, чем потратил Саша, не ставивший себе такой цели. Преградой оставался разве что сам металл, но с ним Саша рассчитывал справиться своими силами: в быту железо не причиняло ему никаких неудобств, и он надеялся, что подобный эффект получился именно из-за сочетания нескольких факторов. Саша ждал. Вскоре чары спадут, и он выберется из собственноручно созданного плена. А потом… Что делать потом? Ждать снова? До темноты? Сутки? Двое? А когда растает последняя надежда, спускаться к реке и искать? Здравый смысл подсказывал, что он вряд ли что-то найдет: слишком глубокая стремнина, слишком сильное течение… Слушать этот до отвращения рассудительный голосок было невыносимо, и Саша усилием воли приглушил его до невнятного шепота. Коля жил с ним немногим более полугода, а мир без него, себя без него Саша уже попросту не представлял. Остро захотелось разучиться думать вовсе — чтобы и мысли не проскользнуло о том, что Коля может не найтись. Вдалеке послышались голоса, и Саша навострил уши. Почудилось? Он надеялся, что нет. Кто бы это ни был, пусть даже люди, он хотя бы сумеет уболтать их его освободить. Да, выглядел он мягко говоря подозрительно: продрогший взъерошенный мужик в одной рубашке, застрявший в очерченном цепью круге — но ничего, он навешает им столько лапши на уши, что три дня снимать будут. Не в первый раз. Голоса приближались, и Саша, охваченный робкой сумасшедшей надеждой, обнаружил себя у границы круга. И хоть все тело затекло просто зверски, отзываясь на малейшее движение ноющей болью, он с трудом сдерживался от того, чтобы не начать бегать по периметру, как пес на привязи вдоль забора. Через оседающий туман плыли две фигуры — обе худые, высокие, только у одной из них голова была странной формы и размера. У Саши вдруг ослабели колени, и он сел, точнее хлопнулся на задницу, едва не отбив копчик. Фигуры тем временем замерли и не двигались довольно долго — Саша слышал приглушенные голоса и смех, но совершенно не различал слов — затем одна просто растворилась в белесом мареве, а другая продолжила, заметно хромая, приближаться к Саше, на долгую секунду забывшему, как дышать. Еще несколько томительных мгновений — и фигура превратилась в Колю. Живого. Не утонувшего. С огромным пышным венком на голове. — Привет, — сказал Коля виновато. — Извини, что долго. Мы разговаривали. Данила дал мне погладить Чипа. Э, он сказал, что это Чип, я не знаю, они же одинаковые. Как он их различает? — Он просто дольше с ними знаком, — пояснил Саша скрипящим, будто несмазанные петли, голосом и закашлялся. Кажется, кое-кому светило в ближайшие дни сидеть дома с простыней вместо носового платка, дыша над картошкой, накачиваясь литрами грудного сбора и заглушая трубным сморканием Колино музицирование. Эх, скорее бы… За одну короткую страшную ночь Саша дико соскучился — по Коле и его музицированию, а не по простуде, разумеется. — Ты заболел, — заметил Коля. Наклонившись, он подобрал конец цепи и принялся наматывать ее на запястье. Саша, обретший наконец долгожданную свободу, громко чихнул. — Похоже на то. Обычная простуда, ничего страшного. Сам-то как? Хорошо погулял? О да, мог бы и не спрашивать — погулял Коля на славу. Если бы кто-то задался целью найти на нем не то что живое, а хотя бы чистое место, Саша искренне пожелал бы этому кому-то удачи. Судя по состоянию ног, гулял Коля по колено в угле. На лице светлели глаза да зубы. От рубахи осталось одно название — то, что уцелело, держалось на теле не иначе чудом, а исходный цвет ткани Саша, не крои он обе рубахи собственноручно, затруднился бы назвать и под угрозой смертной казни. — Мы купались и танцевали, — поделился Коля с удовольствием. — Еще прыгали через костер. Было весело. — Не сомневаюсь, — вздохнул Саша. — Где-нибудь болит? — Нет. Нога устала. — Коля воззрился на пострадавшую конечность с такой укоризной, будто та от него сбежала и всю ночь кутила по клубам, а наутро возвратилась с повинной, вся из себя усталая и болящая. Колино «не болит» означало лишь то, что у него прямо сейчас не вываливались кишки, не более того. Вообще же, судя по тому, как он хромал, сидеть дома и лечиться ближайшую неделю предстояло обоим. Ну и ладно, вместе веселее. Даже болеть. — Домой? — предложил Саша, сопя забитым носом. — Отдыхать? Коля заметно замялся, но переборол себя и вынес встречное предложение: — Может, на реку? Ненадолго? Ах да, там же солнце играет, Коля хотел посмотреть… Саша в свою очередь очень хотел умереть. То есть сперва вымыться теплой водой, закинуть что-нибудь питательное в пустующий почти сутки желудок, выпить чаю с малиной, натянуть два свитера, завалиться на кровать с Колей под боком, а потом и помирать можно. Часиков на двенадцать-четырнадцать. А не шкандыбать по рассветному холоду на берег реки, тоже, к слову, не слишком-то теплой. — Хорошо, — согласился он скрепя сердце. — Давай сходим. Коля просиял. Пока они кустами и высокой росной травой пробирались к реке, Саша успел промокнуть и замерзнуть по-новой и вовсю хлюпал носом и стучал зубами. Но вокруг стремительно светало, воздух начал прогреваться, и к тому времени, как в лицо пахнуло речной свежестью, трава и песок под ногами были уже теплыми, а Саше сделалось горячевато — не то от солнечных лучей, не то от подступающего жара. Он бы не удивился, повали от него пар, словно от закипающего чайника. — Не опоздали, — просипел он, прищурившись. — Еще играет. Зрелище в самом деле впечатляло. Солнце, довольно высоко поднявшееся над розоватым горизонтом, прыгало, переливалось и окутывалось разноцветными гало, загорались и тухли световые столбы, сияли паргелии — солнечные братья, двойники, светящие иным мирам. Уж на что Саша был привычный и то невольно залюбовался. А Коля и вовсе проковылял по колено в воду и оттуда, усевшись прямо на дно, зачарованно уставился в небо с выражением полнейшего восторга на лице. Потоптавшись на песке, Саша тоже решил окунуться — вместо того, чтобы обжечь холодом, вода приятно остудила горящее тело. Сбросив сырую грязную рубаху, он немного повалялся на мелководье, остывая. Потом, поразмыслив, подобрался к пребывающему в эстетическом ступоре Коле и, поливая из сложенных лодочкой ладоней, кое-как отмочил от его спины, плеч и груди присохшие лохмотья ткани, под которыми похожими лохмотьями повисла кожа. Вода вокруг помутнела: свернувшаяся кровь сходила, из потревоженных ранок выступила свежая. — Щекотали? — спросил Саша, не особо надеясь на ответ, но Коля услышал и кивнул. На его шее ожерельем темнели следы тонких пальцев с порезами там, где когти проткнули кожу. — Красивый у тебя венок, — похвалил Саша, изучая сооружение с небольшой стог величиной. — Сам делал? Мешанина была редкостная. Живописная, не поспоришь, но с точки зрения сочетаемости выбранных растений — совершенная ерунда, местами, пожалуй, и вредная. Коля качнул головой. — Я не умею. — Я тебя научу, — пообещал Саша. — Насобираем правильных цветов и сделаем. А этот снимем и по воде пустим, ладно? Пусть плывет. Как думаешь, додержится до излучины или раньше утонет? — Додержится, — уверенно ответил Коля. Солнце закончило играть, степенно сияя с чистого нежно-голубого неба, и новая забава Колю обрадовала. Отведя Сашины руки, он небрежно сдернул цветочную корону, глазом не моргнув, когда по перепачканному лбу и вискам зазмеились новые красные струйки: венок сидел очень плотно, а неизвестный мастер щедро сдобрил его дикой ежевикой и терновником. Волосы под цветами, сильно отросшие с зимы, встопорщились неряшливыми колючками, скованные коркой крови, пота и бог знает чего еще — их предстояло долго и упорно отмывать. До сих пор кровоточила раскроенная щека — такое, по-хорошему, надо было шить. На ногах — Саша не сомневался — обнаружатся нехилые ожоги. Не говоря уж о том, что своей ласковой щекоткой любвеобильные мавки Колю без малого освежевали. И все перечисленное следовало обработать, прежде чем падать в постель и вырубаться на ближайшие полсуток. А чуть позже — основательно поговорить с Даней. Плюс на перспективу, пока свежи впечатления, не мешало бы подумать, что делать в следующем году, дабы если не избежать ущерба Колиному здоровью и Сашиным нервам, то хотя бы свести его к минимуму… Короче говоря, хлопот предстояло немерено. Пока же Саша, насквозь больной, голодный, измученный и совершенно счастливый, сидел рядом с Колей по пояс в воде и наблюдал, как по течению, кружась и раскачиваясь, плывет большой нелепый окровавленный, местами подкопченный венок. Доберется ли он до излучины? Коля верил, что доберется. И Саша не видел причин думать иначе.