Descending down the Opera

— Подаренный цветок астильбы символизирует зарождающиеся нежные чувства, - задумчиво протянул Арно, на просвет изучая письмо, - Как думаешь, он знал или по воле случая первыми цветами, что он подарил Даае, оказались именно они? — "Он"? - усмехнулся Леру, передразнивая чуть благоговейный тон, с которым коллега говорил о фантоме.       Какое-то время его почти настораживали эти письма. Сейчас, после спада новогодней лихорадки, мужчине казалось — и Бог с ними. Они пока не причинили никакого вреда. Автор кажется действительно не намеревалась саботировать публикацию его романа. Вносить в него правки уже не было возможности, да и письма пока не предложили радикально новой информации. Они рассказывали о Даае и Эрике, чуть более ранних их соприкосновениях.       Однако вопрос о том, кем был автор писем, оставался на повестке что у Леру, что у Арно. Кажется корреспондента социальных хроник это не на шутку заинтересовало. — Запудрил мне мозги своим Призраком, Гастон, жена уже подозревает меня в адюльтере из-за того, что я с тобой тут до ночей засиживаюсь! - отшутился тот.       Засиживаться допоздна не было смысла, редакция Ле-Голуа простаивала после праздников. Привычно ничего не происходило в начале января, журналисты работали спустя рукава, уже к четырем дня заняться было толком нечем, и работники тянули последние часы за ленивым перебиранием завалов почты после праздников и пустыми разговорами с коллегами.       Арно перечитывал письмо, которое Леру получил на праздничных "каникулах". Они сидели так до половины шестого, пока не плюнули и не разошлись.       На улице Леру наконец закурил — сделал то, чего так хотелось ещё с обеда, но заразная лень всего отдела не давала лишний раз подняться из-за стола.       Зима была влажной, а от того непривычно холодной, приходилось прятаться глубоко в воротнике пальто, как сова в гнезде. Разумным было бы сразу направиться домой, однако для новой работы требовались небольшие исследования для которых Леру не хватало литературы. Завтра суббота, выбираться из дома не хотелось бы до понедельника. Поэтому в книжный на Риволи мужчина отправился сейчас, раз уж ушел с работы раньше.       Леру по привычке детектива-любителя изучал узоры подошв обуви парижан, выискивая след конкретного человека на мокром снегу у себя под ногами, пока тот не оборвался окончательно. Тогда пришлось поднять голову. Он увидел через дорогу человека в простом европейском пальто и странном куполообразном объемном головном уборе. Это был шерстяной колах. По нему Леру безошибочно узнал пожилого слугу Перса, Дариуса.       Он выглядел старше своего почившего господина, но оставался куда более крепким. Несмотря на многочисленные морщины, испещрившие его лицо и чуть замедленную походку, его осанка и хватка оставались прямыми и крепкими — он нес коробку в руках, кажется не замечая порывов ветра, пока Леру втягивал шею в плечи, чтобы спрятаться.       Мужчина не знает как оказался прямо рядом с ним, что на него нашло, но догадка пришла сама собой, и почему только сейчас? Это ведь было до смешного очевидным! — Добрый вечер, мсье, - поприветствовал он. — Добрый вечер, - Дариус кивнул и остановился, пока Леру не повел подбородком в сторону дороги и они двинулись дальше вместе.       У Перса были нефритового цвета глаза, а у Дариуса от слабнущего зрения они побледнели до светло-голубого. В сочетании с сединой и оливкового оттенка кожей он и сам выглядел, как привидение посреди Парижа. — Соболезную по поводу Вашего хозяина.       Хотя корректным ли было использовать слово "хозяин"? Отношения двух иранцев никогда не походили на иерархически неравные, Гастон с трудом может сказать кланялся ли в этой жизни мужчина рядом с ним вообще — настолько прямой была его осанка. — Господин умер от старости, о такой смерти можно было только мечтать с учетом нашего изгнания, - прозаически отметил он, но добавил, - Благодарю. Он был очень рад, что Вам удалось завершить расследование, хотя его интересовало чем же кончится история. — Ровно так, как он изложил, - заверил Леру. — Ровно так, - кивнул мужчина. — Куда Вы направляетесь? — На почту. Боюсь личные обстоятельства отвлекли меня от моей основной задачи — нужно закончить дела господина. Небольшие бю-ро-кра-ти-чес-ки-е осложнения.       Слово "бюрократические" далось ему без труда только потому что он произнес его по слогам. У Перса не было акцента от слова совсем, но его слуга кажется предпочитал общаться с ним на фарси и небольшие артикуляционные особенности он сохранил. За столько лет жизни во Франции он разумеется разучил язык, но что-то инородное в нём сохранилось. Как будто они оба так и не прижились здесь, а Дариус ещё больше.       Правда какие "личные обстоятельства" могут быть у иностранца-изгнанника в его возрасте и положении? — Вы не возражаете, если я попрошу о небольшой услуге? - вдруг спросил мужчина, - Боюсь мне не всегда рады, по крайней мере в первую очередь парижане скорее обслуживают парижан и это вполне объяснимо. Зрение не позволяет мне сделать это самостоятельно, поэтому обычно я прошу почтового работника вписать адрес для меня, но сегодня последний рабочий день недели. Отправить эту коробку нужно как можно скорее, я проведу часы прежде, чем освободится кто-то, готовый писать адрес на бланке под диктовку. Возможно это могли бы сделать Вы, если, разумеется, у Вас есть время.       Леру согласился. В конце концов, он собирался расспросить мужчину о том, что ему известно об истории Призрака Оперы. Слуга Перса является одним из последних выживших прямых участников тех событий. Может быть у него есть соображения о личности автора этих писем.       Теперь Дариус отправляет нечто от Перса кому-то, кому даже после его смерти получить эту посылку необходимо "как можно скорее". Леру не мог не пойти за этим человеком. — Диктуйте, пожалуйста, - попросил писатель, вооружившись перьевой ручкой, прикрепив этикетку к коробке уже в почтовом офисе. — Эклстон-сквер пять, - заговорил Дариус, - Пимлико, Вестминстер. Лондон, Англия, - он продиктовал почтовый индекс и замолчал, пока Леру писал, - Посылка на имя "К" Нильсон.       Черт побери... Район был отличным. Леру читал о его застройщике, Томасе Кьюбитте, и плане строительства. В художественном и театральном центре города, чуть менее помпезный, чем Белгравия или Челси, но от того куда более спокойный и комфортный для жизни. Тот, кто живет там очевидно не может быть простым лондонцем или уж тем более иностранцем.       Все, кто знали Перса, знали так же и то, что он жил на британскую пенсию. Он был сыном посла, застреленного в Бомбее во время бунта против Ост-Индской компании. Возможно следы вели в Лондон именно по той причине. Или же в Лондоне жил аристократ французского происхождения, виконт де Шаньи, знакомый с Персом.       Леру запомнил адрес наизусть, сдавая посылку и провожая Дариуса до дома.       Писатель почтительно кивнул ему и пожилой мужчина сделал тоже самое. — Молодая девушка в нашем доме, живущая через две двери, изучает языки, и читает Ваш роман, - вновь заговорил он, когда стоило попрощаться, - Как видите, я больше не могу читать, но она читает Ле-Голуа мне вслух, а я поправляю её произношение. Хотя, разумеется, её родители этого не одобряют, наше положение спасает лишь то, что я бесконечно стар.       Журналист ожидал, когда Дариус продолжит. — Хорошая была бы книга. Вы напечатаете её полноценным изданием? — Хотелось бы верить. — Хотелось бы верить, - согласился перс и скрылся за дверью дома двести четыре по улице Риволи.

***

      "Знаете, он ведь в самом деле пытался научить её, точнее вернуть Даае способность к сильным чувствам. Не обязательно радость, просто что-то вызванное не её скорбью и самоненавистью.       Как создание настолько красивое могло ненавидеть себя? Талантливое, ни в чем не провинившееся дитя.       Он, будучи Ангелом и наставником, отправил её в Орсе . Будет непростительным сказать такое, особенно учитывая, что коллекцию музея составляли полотна Моне, "Анжелюс" и "Пастушка" Милле, портреты Курбе, "Сон Оссиана" и "Анжелика" Энгра, но Призрак привел Кристин в Орсе ради одного единственного произведения.       Тогда был, кажется, конец октября или начало ноября. Эрик перепробовал оттенки желтого и оранжевого, но пока не угадал любимый цвет Даае. Возможно он делал это нарочно. Возможно он с самого начала догадывался, но не спешил торопить свой успех.       В тот период Кристин и Эрик остановились на Моцарте. Он, возможно, покажется Вам банальным, Леру, но ни Вы, никто не сможете отрицать, что радость, которую он виртуозно создавал своими композициями, невозможно было перебороть. Призрак Оперы подловил свою ученицу этим, заключая в ловушку неоспоримого гения.       Эрик любил Моцарта. Нравится нам верить в его мрачность или нет, но даже фантом нуждался в радости.       Хотя, пожалуй, в отношении Кристин Даае, ему хватало и её самой. Он не мог сказать что именно испытывал, слушая её пение. Это нельзя было назвать радостью, у радости не было веса, она появлялась и ускользала, как облако из рук. Это же чувство оседало на дне груди, сгущаясь с каждой секундой, оно не имело выхода, разрастаясь и разрастаясь внутри.       Это чувство было тяжелее ненависти, куда болезненнее страха. Оно пугающее, и этот страх, ужас — все это любовь особого рода. Рода, которого Эрик никогда не допускал. Любовь, которая вызывает нервную дрожь, когда вы думаете о ней."       Она процитировала его...       Леру внимательно перечитал последний абзац снова. "Вы, очевидно, любите его, и ваш страх, ваш ужас — все это любовь особого рода. Рода, которого вы не допускаете. Любовь, которая вызывает нервную дрожь, когда вы думаете о ней," - говорил его Рауль, книжный виконт де Шаньи. Мальчик, которого Леру выдумал частично, имея в арсенале лишь сухие показания чужаков и свои догадки.       Такую любовь его Даае испытывала к Призраку Оперы. Именно такую Эрик обнаружил в себе по отношению к шведской певице.       "Катастрофа, Леру. Любовь!       Эрик не понимал как можно полюбить отдельно от человека его голос, утонуть так глубоко, как сама Даае никогда не тонула, потому что теперь, в новом мире, в который Призрак угодил, ему не хватало времени на идиотские разборки с человеческим обществом. Он лишился рассудка и всякой осторожности, он пришел туда с ней!       Это не оборот речи и не метафора.       Если вздернуть воротник пальто, натянуть мягкую фетровую шляпу с широкими полями пониже, пренебрегая правилами приличия и не снимать ни её, ни шарф в здании музея, никто не заметит в фигуре в черном ничего примечательного. Даже глаза его не светятся при свете дня. По крайней мере, когда он смотрит не на Даае.       Хотя он ловил её из зала в зале, украдкой, ходя незаметной тенью, якобы рассматривая шедевры живописи.       Его голос звучал, как Кристин казалось, у неё в голове. Голос Ангела, а не человека в камуфляже.       Идея пришла спонтанно, почти случайно, когда между репетициями Призрак поймал ученицу с книгой. — Вы читаете на греческом? - раздался Голос, привлекая внимание девушки. После послушного кивка, он добавил, - Для чего же Вы его выучили? — Пожалуй, то немногое, что дается мне без труда — языки, - беззаботно ответила она, - Мы путешествовали с папой, когда уехали из дома. Будучи ребенком, находясь в подходящем окружении и не имея выбора, очень быстро осваиваешься в языковой среде. Навык сохранился, хотя большинство языков, которые я знаю, я знаю лишь на примитивном уровне общения и общего понимания фольклорных песен. — И всё таки на греческом Вы именно читаете.       В голосе Ангела всегда было покровительственное тепло, от которого даже окружающий мрак казался мягким. Даае откинулась к стене, у которой сидела, будто здание Оперы могло объять её.       Не могло.       Не могло и от этого хотелось бить руками по стенам, за которыми Призрак прятался. — Мифология занятная, - коротко добавила она, - Наверное мне просто нравятся сказки.       Пожалуй. Уж попробуй отыскать сказки пострашнее греческих мифов. Ими почему-то пичкают детей, хотя в силу понимания некоторых вещей, они начинают казаться интересными позже, спустя годы. А у Даае был вкус к темным легендам.       Поэтому они сейчас здесь, в музее, поэтому Эрик привел свою ученицу, из-за одного единственного скульптора.       Рейнгольд Бегас, не был французом, но жил в Париже в последние годы.       Немецкого художника уже признали главным представителем стиля необарокко, и вот в чём дело — Эрик строил Оперу с Гарнье по одной единственной причине — её задумка была прекрасна. Прекрасна и построена в стиле необарокко, хотя сам Гарнье предпочитал звать это эклектикой, совмещая стиль ренессансных венецианских палаццо, усиливая барочные элементы и добавляя намеки на ампир времени правления Наполеона первого.       Но Бегас был особенным. По-настоящему особенным. В нём барокко сочеталось с лаконичность, чем этот стиль охарактеризовать безусловно нельзя. Барокко само по себе граничило с пафосом и удариться в него ничего не стоило, тогда как Бегасу удавалось отдалиться от помпезности настолько, что фарс и феерия, которые предлагало необарокко, были им заменены на чистоту и подлинность. Он вносил в свои работы дух поздней готики, изысканную плавность и элегантность форм своеобразного немецкого маньеризма.       В Орсе проходила выставка его скульптур. Любимая скульптура Эрика — "Пан утешающий Психею". — А Психея, распростертая на земле, надрывала себе душу горьким плачем.       Даае находилась перед статуей, чуть дальше, чем было нужно, дальше, чем обычный зритель, будто облако, дым, из которого сотканы фигуры фавна и девушки, рассеется, стоит сделать глубокий вдох. Эрик продолжил: — Она ринулась к реке и бросилась с берега вниз. Но кроткая речка несомненно в честь бога, способного воспламенить даже воду, и из боязни за себя, сейчас же волной вынесла ее невредимой на берег, покрытый цветущей зеленью.       Зачем созданию, которого прозвали "Новой Венерой" было умирать? Ради мальчишки, истерика, посланного погубить её? — Пан учил богиню Эхо пению, - вполголоса заговорила Кристин. — Пан умолял Психею не губить себя, - ответил её наставник.       Пан Бегаса оставался полудемоническим созданием с рогами и козлиными ногами, из-за которых его отвергла собственная мать, его лицо оставалось грубым, а тело жестким, даже в состоянии покоя его жилы были натянуты, как перед броском, он не прикасался к созданию в его руках, оставляя Психею рядом с собой, подставляя под лопатки плачущей девушки предплечье. Иногда казалось, что он жестикулировал во время разъяснений. А иногда казалось, что пальцы божества чуть подрагивали под оболочкой мрамора, надеясь не сомкнуться на плечах Психеи.       Её ваяли из того же мрамора, тот же мастер, но девушка напротив вышла у мастера почти осязаемо мягкой. Она была ещё слишком молода, у неё пока по детски пухлые ручки и тонкие крохотные кисти, пальцы. Уже не ребенок. Ещё не женщина. Создание даже более трогательное, чем тонкие крылья за её спиной.       Пан был сомнительным созданием для утешения, пожалуй. Подобные ему звались демонами лесов и приносили тяжелые сны. Панический страх был назван в его честь, ему предписывали оргастические свойства характера, считали сатиром, он, будучи товарищем безумствующих менад и нимф был олицетворением чувственной любви, поэтому в позднейшей литературе и искусстве изображается как соперник Эрота, того, из-за кого Психея бросилась в реку.       Но так уж вышло, что она попалась ему, а если нет, её бы утянуло на дно течением, на каменную мостовую вдоль Оперы.       Работа была поразительной. Кристин не могла сделать и шага вперед, будто могла бы выдать себя, потревожить их, спугнуть и без того измученную душу.       Было совершенно неважно сильные то были чувства, светлые или нет. Даае испытывала их не потому что находилась в компании Ангела. Да, Эрик сказал ей прийти сюда, но она испытывала это нечто, то самое, что невозможно не испытать, соприкоснувшись с этим произведением лично, потому что гением был другой человек, вымышленная история. И девушка не могла этому не поддаться, а значит для Кристин связь с миром не утрачена, хотела она её оборвать или нет.       Она и без него справится. Снова будет однажды в порядке.       От этой мысли было больно. Но в конце концов, Эрик всего лишь желал избежать её насильственной смерти в ту ночь. Требовать большего было бы проявлением жадности.       Именно жадность привела его сюда, за спину Даае, их разделяло расстояние менее вытянутой руки. — Спасибо, - сказала она, всё ещё глядя на скульптуру, - За то, что поделились. — Всем, чем пожелаешь.       Прежде, чем Кристин успела бы обернуться, Эрик двинулся с места, уходя оттуда, чтобы снова спрятаться в тени, провести девушку до театра или дома, и исчезнуть.       Потому что она обернулась.       Это обещание вырвалось у него почти невольно. Почти. И сейчас мужчина проклинает ту часть своего разума, которая хотела, чтобы Кристин услышала его, услышала не бесплотный голос, но оклик из-за спины.       Он не мог подать ей руку, не мог подставить даже предплечье, спрятанное за слоями и слоями его костюма и пальто, не мог показаться ей, не мог говорить вот так — свободно, без трюков, звать Даае и ждать, когда она откликнется.       Он просто фантом, привидение, распугивающее оперных работников, чудовище, демон, от которого не отказались только пустота и ветер, донесшие каким-то образом его музыку до создания, к которому он не смеет прикасаться, от которого не смеет требовать дружбы. И как жадному человеку дружбы — вдруг обрушилось на Эрика — ему будет недостаточно."